На Солянке

В 1924 году я закончила школу на Украине и, вслед за старшим братом, приехала в Москву.

Поселились мы с ним у тети с дядей, которые взяли нас к себе на житье в свою комнату в большой коммунальной квартире на Солянке в доме № 1, принадлежавшем Наркомату путей сообщения.

Тетя Варя (младшая сестра нашей мамы) и ее муж Сергей Кириллович Май, кроме нас с Гришей приютили еще тетю Олю с ее шестнадцатилетней дочерью. Так мы и жили, как многие в тогдашней Москве, вшестером в четырнадцатиметровой комнате.

Дядя работал в инспекции при Наркомате. Надо было восстанавливать разрушенный в годы гражданской войны транспорт, и по дорогам Советского Союза ездили инспектора с комиссией, выявляли степень разрушения.

Только большая доброта тети и дяди, чуткость и родственная близость заставляли их терпеть положение, когда дядя лишь по ночам мог работать, а под столом, за которым он работал, на широком основании буфета, на кровати (по двое) спали все мы. Позже дядя получил квартиру на Ново-Басманной улице, перебрался туда, уехала и тетя Оля с дочерью, а мы, семья Марченко—брат, я, сестры Ирина и Александра, — остались в этой комнате.

В нашей коммунальной квартире было много молодежи, мы даже выпускали что-то вроде стенгазеты.

В 1926 году Гриша был призван в армию. Так как я была на его иждивении, то местком Наркомата помог мне поступить на работу — стенографисткой в административную часть, хотя я еще только заканчивала курсы. Было

 

мне неполных 18 лет. Брат отбывал воинскую службу в городе Козлове.

Мы были очень дружны, разница в возрасте была у нас всего в три года. Когда подошли октябрьские праздники, я, получив бесплатный билет, помчалась навестить Гришу. Встреча была радостной. Тогда еще строгостей особых не было, и он провел меня в казарму, показал весь порядок армейской жизни, остановилась я в местной гостинице, и Гриша, получив увольнительную, пришел ко мне, да не один, а с друзьями, Юзиком Белевичем и Мишей Завадовским.

Через год, отбыв воинскую службу, Гриша вернулся в Москву, но в Наркомате не задержался, а поступил на юридический факультет Московского университета. Так как помощи от семьи мы ждать не могли: оклад сельского учителя был настолько мизерным, что просить у отца помощи было бы преступлением, Гриша поступил в военизированную охрану на Курском вокзале, ночами охранял вагоны. Получил черную суконную форму и, по должности, револьвер. Днем занимался в университете, он был очень способным.

Дружба с Юзиком Белевичем и Михаилом Завадовским продолжалась в Москве. Они часто бывали в нашей небольшой комнате. У нас всегда были рады гостям и охотно делились последним. Только что изданная книга, свежая статья, любая общественная новость — все переживалось активно и, главное, открыто и смело.

В то время в «Правде» печатались «дискуссионные листки», где фамилии Томский, Бухарин, Осинский, Радек мелькали в каждом номере. Все могли все читать и обсуждать. А кто-то уже «брал на карандаш», и уже начинались в Наркомате (я не была ни комсомолкой, ни позже членом партии, но жила в гуще событий) «оргвыводы» по поводу открытых выступления на собраниях. Гриша всегда был общественно активным, и наши гости были такими же.

Юзик Белевич после армии поступил на завод. Мы знали, что он польский эмигрант, что женат, что фамилия жены Шафранская, что она старше его, что у него есть ребенок. Для нас, молодых девчонок, на нем было табу: он женат, отец. А был Юзик очень хорош собой — высокий

 

стройный блондин, как нам казалось, типичный поляк: светлые волосы, голубые глаза, очень вежливый, внимательный. О себе он рассказывал мало, никогда не приводил к нам жену. Она, кажется, были из польской группы активных коммунистов, видимо, большой ортодокс, а Юзик уже многое понимал, и обо многом у нас в нашей комнате тогда говорилось. Ребята приносили какие-то листовки, читали я обсуждали. Складывалось настроение протеста против того зажима, который входил в жизнь. О том, что брат был членом троцкистской московской организации, я узнала лишь позже, в 80-х годах, от Надежды Адольфовны Иоффе^*, которая помнила его по тем временам. Нам брат об этом не говорил. Но все мы, начитавшись «дискуссионных листков», громко рассуждали на коммунальной кухне и в любом другом месте о политике. Не знаю, был ли Юзик членом какой-либо организации, но у них с братом были общие разговоры, общие дела и большая дружба.

Третьим в их дружбе был студент Михаил Завадовский. Но о нем мне не хочется много писать. Как нам удалось узнать, он (кажется, с досады, что его невеста Мария оказывает больше внимания Грише, чем ему) донес на брата. Хотя бывал у нас и после ареста Гриши. Но, как потом брат рассказывал матери при ее посещении его уже в лагере, на очной ставке Завадовский был в таком нервном расстройстве, что Гриша отказался от очной ставки, так как «стороны были не в равном психическом состоянии». Такое рыцарство было в характере брата.

Брат был арестован 16 февраля 1929 года. При обыске у него изъяли револьвер. Он получил 10 лет лагерей. Мне дали единственное свидание при отправке брата на Соловки. На мой вопрос: «Гриша, за что же?» — он прокричал через головы других: «За чистоту ленинской линии!»

Гриша был осужден как троцкист. Наличие револьвера повлекло обвинение о готовящемся покушении на Сталина.

Юзеф Белевич был выслан из Москвы, кажется, в Ярославль. Мы с сестрой его проводили.

 

Гриша смог и в условиях лагеря вести плодотворную работу. Был «на материке» — в городе Повенце (затем снесенном Беломоро-Балтийским каналом) — зоотехником в пушсовхозе. Готовил на Всесоюзную выставку корову, которая дала за период лактации около 10 тысяч литров молока (я проверяла у ветеринаров—такое возможно). Чудом уцелевший на канале, переведенный затем обратно в Соловки, заведовал свинофермой на острове Муксалма.

Письма его за все года, с 1929 по 1937, полны любви, заботы и горечи от невозможности помочь семье. С каждым годом эти письма становились скупее, о себе упоминал очень мало. Должность зоотехника была опасной: малейшее заболевание животного грозило новой статьей «за вредительство». Ночами не спал в период опороса. Годами жил в условиях перенапряжения.

Все скромнее были планы его дальнейшей жизни: выжить, вернуться к старикам-родителям в украинский городок. Но наряду со специальной ветеринарной литературой он читает Спинозу. При всей   сжатости, письма полны мысли, уже робко появляются планы: «если мне суждено освободиться в этом году...» Хочет сперва заработать, затем показаться родным. Очень болят ноги, ходит с палкой (в 32 года!), но успокаивает мать и даже шутит.

Нашей матери дважды удалось добиться свидания с Гришей па Соловках: в ноябре 1934-го и октябре 1935-го. Она оставила записки, в которых о второй поездке лишь коротко упоминает. Что касается первого свидания, оно описано ею довольно подробно:

«Моя поездка к Грише

Я получила письмо и деньги (49 рублей) от Гриши из Медвежьей Горы и просьбу приехать к нему на свидание. Поехала осенью 1934 года в Ленинград, а оттуда в Медвежью. Гору. Приехала туда утром и начала искать машину для поездки в Повенецкий пушсовхоз, где он тогда находился в лагере; долго не могла найти. Узнавши, что есть телефон в пушсовхоз, я пошла на телефонную станцию и просила вызвать его, мне сказали, что это долго будет.— пока его найдут, но когда я сказала, что я мать и приехала на свидание, мне ответили,

 

что они, станция, постараются скорее его вызвать; я сидела на станции и через полчаса меня вызвали по телефону для разговора, я подошла к телефону: кто говорит? И я услышала его» голос, а не слышала я его уже шесть лет, он мне сказал: «Мама, твой голос так изменился, здорова ли ты?» Можно представить мое волнение. Я едва говорила. Я сказала ему, что хочу ехать к нему, но не могу найти машины, которая повезла бы меня к нему, а он сказал: «Иди на станцию, где останавливаются все машины, и обратись к человеку, который будет сидеть за окном». Я пошла и обратилась к сидевшему за окном. Он мне сказал сам: «Вы Марченко? Я говорил с вашим сыном, можете на какой угодно машине, идущей в Повенец, ехать до пушсовхоза». Я вышла и сразу обратилась к шоферу первой встречной машины. Он сказал: «Садитесь, повезу вас».

Я приехала в Медвежью Гору утром часов в 10 и только в 3 часа уехала, а в это время уже темнело, и я уже в темноте приехала на станцию пушсовхоза, а было часа 4 дня. Все помню, как будто это было вчера.

В машине было много народу, я сказала соседям, что еду к сыну на свидание. Слышу: «Счастливый сынок...»

Вот машина остановилась в лесу. Это, говорят пассажиры, ваша остановка. Я вышла, ко мне подходит Гриша, я держу его за руку. К нам подходит дама, которая ехала с нами в машине, и говорит: «Садитесь со мной на мою лошадь, я вас довезу до совхоза». Мы сели и поехали. Я держу его руку и бесконечно счастлива. Эта дама была жена начальника зверинца. Доехали до лагеря, он ведет меня в свою комнату, там был еще один, как и он, заключенный. Гриша снимает с меня пальто, с головы платок и говорит: «Мамочка, и ты уже платок носишь, а раньше — шляпу».

Я выкладываю привезенную еду всякую. Его кроватка стоит возле стенки и столик его возле окна. Говорим, говорим без конца. Я все всматриваюсь в него, он мало изменился. Ложимся спать, он на полу возле своей кроватки, где я лежу, на другой день пришел к нему начальник лагеря — забыла фамилию — и просил нас придти к ним, мы с Гришей пошли. И все мы с ним говорим, он о себе мне рассказывает, и как я много

 

узнала, слушаю и плачу. Тут я узнала, что его товарищ Мишка Завадовский написал на него донос, а когда Гришу арестовали и сделали очную ставку, он, Завадовский, рыдал и ничего не мог сказать. Потом Гриша узнал, что он приревновал его к своей жене и много наврал в доносе (совесть его потом мучила, он сошел с ума).

Побыла я там два дня, на третий день пришел милиционер, принес Грише приказ, чтобы я уехала, и на другой день Гриша отвез меня в Повенец, усадил в машину, и я поехала. Оказывается, был убит Киров и начались жестокости в лагере, их, узников, загнали в лес за колючую проволоку, держали там два дня, скот и ферма были оставлены без еды и людей.

Грише передали, что в Медвежьей Горе кто-то говорил из начальства: «Куда же Марченко смотрит и молчит?» Он сейчас же написал обо всем, что делалось в их совхозе в Медвежью Гору, а начальник тогда в совхозе был новый, по фамилии Дикий, он, очевидно, узнал об этом и выслал Гришу на работу на канал, который еще не был окончен; на канале были очень тяжелые условия, он поработал два дня и заболел, сердце у него было слабое, больное. На его счастье там был знакомый по Соловкам фельдшер, и тот его подлечил; скоро его вызвали в Медвежью Гору к начальнику Иванову.

Гриша поехал и думал: верно за мое донесение мне расстрел. Но Иванов его принял хорошо, спросил, как и где он работает, кем бы хотел работать в совхозе, давно ли получал письма от матери (я ее знаю и всегда читаю ее интересные письма), и предложил ее вызвать, приехать к нему. Гриша послал мне телеграмму, и я опять поехала к нему в 1935 году.

Пишу понемногу, тяжело вспоминать и переживать...»^*

В мае 1937 года брат получил посылку, посланную мной с Украины из родного дома. Об этом мне расска-

 

зывали уже на Колыме в 1939 году прибывшие туда бывшие свинарки совхоза Муксалмы, которых он угощал чем-то из этой посылки. Услышав на поверке в лагерном магаданском бараке мою фамилию и имя, они подошли ко мне, осторожно (сыск бмл и в бараках!) выспросили, есть ли у меня кто-нибудь из родных в заключении. Оказалось, они работали у Гриши в свинарнике летом 37-го года, затем все там изменилось: старых лагерников, кончающих сроки, опять арестовали, опять судили, дали сроки. Тогда мне эти женщины не сказали всей правды, а после ряда лет, когда встретили меня уже освободившейся на улице Магадана, рассказали, что имя брата было в числе тех 62 фамилий, которые им перестучали в пересыльную камеру, отправляя с Соловков на Колыму.

Две справки — первая от 5 сентября 1963 года об отмене приговора от 3 июня 1929 года и вторая от 19 мая 1964 года об отмене приговора от 9 октября 1937 года — в отношении Марченко Григория Дмитриевича «за недоказанностью обвинения». Значит, все страдания брата и нашей семьи были напрасны!

А за эти 30 лет семья прошла свой круг страйаший. Мои начались с 1931 года—три года лагеря, затеет" в 37-м— восемь лет Колымы, в 1949-м— бессрочная ссылка в Красноярский край.

Средняя сестра за то, что хранила пересланное матерью письмо брата, была исключена из аспирантуры Академии материальной культуры в Ленинграде, а также из комсомола—с шумной кампанией в'газетах. Уже искала берег Невы пониже. Ее спасла Мария Ильинична Ульянова, заведующая Центральным бюро жалоб. Послала инспектора в Ленинград, затем, посоветовав Ирине туда не возвращаться, дала свой телефон, чтобы в случае конфликтов при поступлении на работу, та звонила ей.

Младшая сестра, запуганная положением «члена семьи врага народа», прозябала на самых скромных низкооплачиваемых работах.

Отца, старого педагога, работавшего рядом со своими учениками, выгнали из ямпольской школы. Как мне говорили позже ученицы отца: «Мы опустили глаза и подняли руки».

Дедушка, в прошлом учитель математики, пенсионер, не смог вынести бойкота, объявленного семье в ма-

 

леньком провинциальном украинском городке, отец буквально вынул его из петли.

Теперь о том, что десятилетиями лежит на моей душе тяжелым камнем.

В 1937 году, когда я была арестована, а родители, два старика, после изгнания отца из школы, остались без средств, мать получила странное письмо откуда-то из большого города, кажется, с юга страны. Неизвестная женщина писала, что она ждет ареста. А у нее ребенок, который «может быть только сынок Гриши» (слова мамы я запомнила), и она умоляет, чтобы ребенка забрали родители. А ведь в 1935-36 годах брат был в Повенце, в пушсовхозе, где была возможность встречи с женщиной, и, зная брата, мать поняла, что дать адрес своих родных он мог только любимой женщине.

Но как брать ребенка, не имя средств к жизни и не зная, что ждет завтра всю семью? Мать написала по этому адресу, но ответа не получила. Затем начались страшные события: мой второй арест, Колыма, война, оккупация, мое возвращение на родину и через гол вечное поселение в Красноярском крае, смерть отца, продажа родного дома, переезд мамы в Москву, ее смерть.

Конечно, утеряно письмо, утерян адрес и даже название города я не знаю. А может быть, где-то живет ребенок моего любимого брата, его сын, которому уже теперь уже за 50 лет, и может быть, он хотел бы знать об отце?

В 1972 году по туристической путевке мы с сестрой Ириной и ее сыном Алексеем были на острове Соловки. Конец июня, погода солнечная, теплая. Двухчасовой переезд по морю от Кеми до острова прошел спокойно. Поразили синевато-черные, обкатанные морем и ветром глыбы скал, как огромные морские чудовища, лежащие на глади воды.

Показались очертания кремля. Волнение наше было беспредельным. Вот он, этот остров слез и горя, поглотивший жизни тысяч и тысяч ни в чем не повинных людей, за которыми еще сотни тысяч оставшихся на родине матерей, отцов, жен и детей.

За неделю мы с группой туристов обошли все, что могли. Проплыли по каналам, прошли по дамбе на остров Муксалму, нашли здание свинарника, где брат был заведующим фермой. Помянули, сидя па траве, ушедших, не

 

только наших, но и других. Я посадила привезенные синие цветочки мускари в ложбинке, где они могли выжить.

Часами бродили вдоль стен, уходили в лес. искали какие-либо следы былого. Но все молчало. Молчали стены, молчали башни, громадные камни дамбы, молчали каналы, молчало озеро. Молчало—и безмолвно кричало.

В 1988 году по «лагерной цепочке» на меня вышла режиссер Мосфильма Марина Голдовская. Она готовила документальный фильм о Соловках. Сбереженный мамой архив брата, где, начиная с детских лет и школьных отметок до последних писем из лагеря, все лежало нетронутым, дал возможность привлечь и меня к съемке. В 1989 году вышла на экран документальная картина «Власть Соловецкая», в которой я смогла рассказать людям немного о брате и его судьбе.