Постановление бюро обкома

10 декабря 1951 года в "Правде" была опубликована статья "За правдивое освещение истории якутской литературы" за подписями А.Суркова, Л.Климовича и тогдашнего первого секретаря Якутского обкома партии С.Борисова. Какая борьба предшествовала появлению этой статьи в центральной печати, нам, студентам, не было ведомо. За статьей последовали друг за другом IV пленум обкома ВКП(б), совещание партийного актива города, постановление обкома. Развернулась шумная пропагандистская кампания. По всем трудовым коллективам прокатились собрания по претворению в жизнь недоброго постановления. С бичеванием недостатков в идеологической работе, с изобличением "буржуазных националистов". Главный удар был направлен, разумеется, против нашего учителя и его книги "Три якутских реалиста-просветителя". Подверглись критике и гонениям первые крупные якутские ученые — А.Е.Мординов, И.М.Романов, В.Н.Чемезов, Ф.Г.Софронов, И.В.Пухов, видные партийные работники — И.Е.Винокуров, П.И.Корякин, И.И.Михайлов, а также многие писатели — сторонники Башарина. Кто же эти гонители и обличители? Не могу вспомнить, чтобы кто-то из них хоть что-нибудь сделал для своего народа, для якутской культуры...

Комсомольские собрания везде и всюду проходили по единому сценарию. Все камни сыпались в один огород — "буржуазных националистов" Кулаковского, Софронова,

Неустроева и их защитника Башарина — автора "вредной книги". Вопросы "почему?" и "за что?" с ходу встречались в штыки. И все-таки молодежь внутренне сопротивлялась.

Вот что мне поведал Афоня Федоров. Перед арестом он работал в книжном издательстве. Там же, где и Н.П.Канаев — один из критиков нашего учителя. Читая доклад в научной библиотеке им.Пушкина, Канаев критиковал Башарина. Докладчика окружили студенты и засыпали вопросами. Какая-то девушка, сжав кулачки, требовала немедленного ответа: "Если якутскую литературу основали не Кулаковский, Софронов и Неустроев, то кто? Скажите, кто?" После собрания Канаев задумчиво произнес: "Интересно, кто же эта девушка и где учится она?" Наверное, хотел сообщить органам.

А собрание в актовом зале пединститута я помню так, как будто это было вчера. С краткой речью о постановлении бюро обкома выступил завуч Петр Матвеевич Корнилов. На многочисленные вопросы отвечал односложно и довольно-таки резко. А на вопрос: "В сорок четвертом году обком принял прямо противоположное постановление об этих трех писателях. А нынешнее противоречит тому постановлению. Какому из них верить?" - Корнилов отпарировал: "Какое постановление было принято тогда, я не знаю. Я был на фронте. Лучше спросите у Василия Алексеевича Семенова".

Семенов, на фоне плохо одетых студентов выделявшийся прекрасным серым костюмом, сидел в первом ряду. Услышав последние слова, вскочил как ужаленный. И, пробормотав: "Ах, раз так...", пробился к выходу, с грохотом сбежал вниз, в учительскую. Вскоре Семенов вернулся в зал с туго набитым портфелем. Ухмылялся и с важным видом ожидал, когда ему предоставят слово.

Никого из нас не удовлетворили ответы завуча и директора Степана Федотовича Попова. Только потом мы узнали, что они скрепя сердце подчинились партийной дисциплине, под сильным нажимом сверху выступили с критикой, хотя принятое постановление им пришлось не по душе. Едва замолчал Петр Матвеевич, директор объявил собрание закрытым. Тут же они покинули зал. Мы молча разошлись, а Семенов так и остался сидеть со своим портфелем. Что было в нем?