"Наседка"

"Наседка", "подсадная утка" — тоже из тюремного обихода. В переводе на язык человеческий — доносчик, провокатор. Отроду я не знал такого. Если даже кто-то из детей пытался пожаловаться родителям на обидчиков своих, то взрослые пресекали сразу эти попытки, чтобы впредь подобное не повторялось. В студенческие годы не ведомы мне были такие слова. В нормальной жизни они не нужны.

Тюрьма всегда являлась местом, вносящим в человеческие отношения что-то низкое, что-то подлое. "Наседка" - это подленькое явление. В первые дни тюремного заключения я наивно полагал, что все заключенные, связанные одной бедой, должны держаться друг друга и поддерживать. Но день за днем открывалась передо мной иная картина: тюрьма обнажает человеческие пороки, не замечаемые на свободе. Через неделю, бессонную неделю так называемого следствия меня перевели из одиночной камеры в другую, рассчитанную на двоих, что по правую сторону коридора. Там уже находился заключенный — смуглый якут, молодой парень с простым, открытым лицом. На первый взгляд, в нем можно было определить городского рабочего или мелкого служащего из райцентра. Известно, у человека развязывается язык, когда в собеседнике своем он видит равного себе — по возрасту, положению, интересам. Позже смешно мне стало, что в МГБ решили подобрать мне такого соседа. Должно быть, в глазах органов я выглядел таким же. Так-то разбираются в людях мастера глубокого бурения человеческих душ — сотрудники госбезопасности.

Истосковавшийся по общению, конечно же, я обрадовался, увидев товарища по несчастью. В нем, однако, не чувствовалось того смятения, той паники — всего того, что снедало меня. Держался мой сокамерник так, будто ему было все равно, что о нем думают, и что ждет его в тюрьме. Что уж теперь поделаешь, если так получилось, -говорил весь его вид. Как только закрылась за мной дверь, мы тут же начали переговариваться шепотом. Он назвался Афанасьевым. Сказал, что попал сюда из-за своего языка. Но не стал говорить, по какому делу и в чем его обвиняют. "Страшные глаза у моего следователя, увидел наколку и спросил: "Это что, китайская тушь?" Видно, хотят пришить мне, что я китайский шпион". Я настежь распахнул ему душу свою: рассказал, что выпытывают, что я отвечаю

на вопросы, поделился тревогами и опасениями. "Афанасьев" не выспрашивал дополнительных сведений, да и надобности, наверное, не было в этом — я ведь сам все рассказал.

На допросы вызывали обоих: меня — ночью, его — днем. Я возвращался с допросов еще более униженный, подавленный. И испытывал хоть какое-то облегчение, делясь со своим соседом, пересказывая ему все, что происходило на допросах. А он, к немалому удивлению моему, приходил оттуда все такой же спокойный, невозмутимый. Иногда мне чудилась даже еле сдерживаемая усмешка на его губах. В моей душе возникли какие-то смутные подозрения: пусть даже у него сильная воля и твердый характер, но если на него давят, как на меня, то почему на нем это никак не сказывается?.. Выходит, он пользуется какими-то поблажками от следователей МГБ?

После очередного изматывающего допроса я рассказал соседу: "Мой следователь Филиппов -- совсем молодой парень, мой ровесник. На свободе мы с ним могли и подружиться. Я стараюсь его не злить. Ведь следователь тоже человек: если доведешь его, то он от злости уже не сможет подойти к моему делу объективно, правдиво". Мой "Афанасьев", судя по всему, передал наш разговор следователю слово в слово. На следующий день Филиппов набросился на меня с удвоенной яростью: "Ты, враг, еще подлизываешься. Ты же трус! (Мат). Ты ненавидишь и боишься нас. У тебя торгашеский дух, ты хочешь торговаться с нами. (Мат). Ты знаешь, кто мы? Мы не таких ставили на колени!" и т.д. и т.п.

Вот когда я уверился в своих подозрениях. Я уже ничего не рассказывал "Афанасьеву".

Его скоро увели из камеры. По пути в уборную я тайком спросил у одного надзирателя-якута: "Куда это его?" - "В общую тюрьму", — услышал в ответ. Что ж, прав я был.

Еще раз мельком видел я этого "Афанасьева" в общей тюрьме, куда нас перевели после суда. И то через окно по пути в баню. В знак ответа на мой вопрос, сколько ему дали, он поднял вверх один палец. Теперь я был совершенно уверен, что не ошибся.

Работники МГБ использовали в качестве "подсадных уток" заключенных из обшей тюрьмы, попавших за хулиганство или другие мелкие преступления и осужденных на год или немногим больше. Общая тюрьма находилась рядом с внутренней, неподалеку от нынешнего министер-

ства внутренних дел. За это "наседкам" платили деньгами или сытными обедами. Все это происходило на тех самых "дневных допросах". Вот почему улыбался мой сосед, возвращаясь в камеру. "Афанасьев" — мой ровесник, так что, должно быть, жив сейчас. Шевельнется ли что-нибудь в его душе, когда он прочитает написанное мной о тех годах (впрочем, я не заметил у него интереса к книгам и к чтению вообще). Поймет ли "Афанасьев", что в обмен на кусок хлеба торговал он судьбой такого же молодого, как он сам, человека, закусывал годами жизни моей? Но подлая душа остается такой навеки.

"Наседка" преподал мне первый тюремный урок. Я понял, что в тюрьме нет правил игры, что здесь нельзя верить никому. В застенках, где нет места ничему светлому, каждый защищает свою жизнь, как может и как умеет.

В одно время с нами отсиживал свой срок (10 лет) молодой красивый парень из Аллаихи Слепцов Николай Васильевич. Высокого роста, замечательной смелости и находчивости, он тоже был осужден по статье 58-10. Политика его нимало не занимала. Мучался оттого, что некуда было девать бьющую через край энергию. После реабилитации, освободившись в 1954 году (как все мы), стал он чемпионом республики по вольной борьбе в тяжелом весе. Оказывается, десять лет ему пришили за драку. Попал же он под статью 58-10 потому, что подрался с русскими. Во время первого следствия к нему в камеру тоже подсадили "наседку". А Коля уже был наслышан о таком методе следователей. Можно представить весь ужас его соседа, когда Коля, играя мускулами, всем своим ловким и сильным телом, метался по камере с кровожадным видом. "Слышь, друг, говорят, иногда к заключенным подсаживают "наседку". Ее ночью душат полотенцем или веревкой! Вот так! Или выкалывают глаза, вот так! А то и забивают до смерти", — с этими словами он демонстрировал методы устранения "наседки" на перепуганном сокамернике. Доносчик не выдержал таких разговоров и подобру-поздорову перевелся в другую камеру. Думается, колины "демонстрации" были весьма чувствительными, незнакомые в лагере побаивались его, называли "якутским уркой".