Коля Слепцов

 

Несколько рисуясь своим красивым сильным голосом, Коля Слепцов обычно громко распевал, вышагивая по камере. Попав в тюрьму, он тут же выучил блатные песни. И теперь в камере часто раздавалось:

Как никогда весной на волю хочется

И сердце просится в простор полей...

или же:

Гвоздики алые, багряно-пряные

Вздыхая, вечером дарила мне ты.

А ночью снились сны небывалые —

Мне снились алые цветы, цветы...

С самого начала Коля повел себя в камере хозяином. Наши русские сокамерники, все еще не отошедшие от привычек и отношений "мирской" жизни, все еще ориентирующиеся на те же ценности и реалии, с опаской относились к этому громогласному, развязному парню, всеми повадками и вертлявостью похожему на блатного, между собой называя не иначе как "якутским уркой". Да и мне он был не очень приятен. Особенно задевали его потуги казаться этаким бывалым уркой, которому тюрьма — дом родной и который давно отказался от нормальных человеческих слабостей и качеств. Причина же неприязни к русским Коли, приговоренного к десяти годам в качестве политического за хулиганские действия, кроилась в следующем. Обычные драки с солдатами, слишком вольно ведущими себя с аллаиховскими девушками, раздули в политическое дело по той лишь причине, что противниками "защитника девичьей чести" были именно русские. Ему нравилось такое боязливое отношение к его персоне, пытался даже распространить свое влияние и на нас. Но скоро пришлось отказаться от таких поползновений.

Коля явно пренебрегал хрупким, тщедушным Афоней.

 

Да и худенького Мишу в счет не брал, недооценивал. А меня, видимо, посчитал "достойным" его внимания и старался всячески задеть, придраться. Да и что можно было ожидать от здорового, крепкого парня, вынужденного метаться в узких стенах камеры, изнывающего от скуки и нехватки физических нагрузок, к тому же явно не перегруженного интеллектуальным багажом. Сперва мне даже импонировало, что он держит в напряженности соседей. Но когда каждый кусок в камере начал делиться только его руками, полотенца обсмаркиваться, а сами мы — выступать в роли подневольных, мое благодушие и некоторая доля восхищения сразу улетучились. Пусть даже в тюрьме, все равно обидно терпеть несправедливость, тем более — от своего.

Еще в годы учебы в педучилище не было равных в борьбе нам со Степой Протопоповым из Хатылы. Он был более ловок и быстр, но силой я превосходил его. О, как тогда наши молодые тела, только-только наливающиеся мужской силой, жаждали движений! Все училище болело цингой, нестерпимо ныли, с трудом разгибались после долгого сидения коленные суставы, но молодой растущий организм все равно брал свое. Хоть и с трудом таскали тяжелые американские ботинки, назло болезни использовали каждую возможность посостязаться в национальных прыжках, беге. Мне до зуда, до щекотки в каждом суставе, каждой мышце хотелось кататься по земле, разминать руки и ноги до тех пор, пока не исчезнет этот зуд. Нам бы тогда сегодняшние спортивные игры, способы тренировок...

Тем не менее, даже тогда в Чурапчинском педучилище под руководством военрука М.Г.Беляева мы занимались гимнастикой. Благодаря замечательному гимнасту Михаилу Георгиевичу, приобрели неплохую сноровку. Например, я без особой натуги мог крутить большой круг — "солнце", как мы тогда просто называли.

К поступлению в институт на смену увлечению физическими забавами пришло понимание превосходства умственных занятий, и я предпочел больше заниматься наукой.

Но бахвальство Коли Слепцова, парня сантиметров на десять выше меня, этакого верзилы под метр восемьдесят, его пренебрежительное отношение пробудили во мне парнишку из училища. Однажды я не выдержал очередной весьма ощутимый толчок плечом. И началась борьба, если считать борьбой эту яростную схватку, пыхтение, барахтанье в узком пространстве между нарами, грубо сколочен-

 

ными из толстых плах наподобие гробов. Никто из нас не жалел другого, понимая, что от этого зависит, за кого тебя будут держать в тюрьме.

Длинные руки и ноги давали Коле некоторое преимущество, зато я был более устойчив и тренирован. Но пришлось немало повозиться, прежде чем Коля заметно подустал, запыхался. Крепко обхватив за поясницу, я заставил его несколько раз оказаться на земле.

— Никогда больше, Коля, не выпендривайся перед своими, — предупредил я его напоследок. Он промолчал.

С того самого дня Коля бросил свои повадки бывалого распорядителя чужими судьбами. И в колонии ни разу не замечал, чтобы он задел хоть одного якута. А другие его побаивались. Вскоре его погнали по этапу в первую колонию.