"Катюша"

Как точно описал А.Солженицын в своем "Одном дне Ивана Денисовича" утреннюю побудку и вывод заключенных на работу холодным морозным утром. При первом чтении этого рассказа я вздрогнул, словно опять вот-вот предстояло плохо одетому, полуголодному рабу попасть в

крепкие объятия морозной мглы, хоть и прошло восемнадцать лет с тех пор...

До сих пор звенит в ушах прерывистый стон мерзлого рельса, раздававшийся в шесть часов утра. Толкаясь в полумраке, одеваешься, хлебаешь какое-то подобие еды и, напялив на себя все что можно, чтобы не подохнуть в дороге, делаешь первый, самый трудный, шаг в морозную бездну.

Развод — вывод заключенных из зоны на работу — начинался в семь утра. У вахты целыми часами толпились сотни зеков, топтались на месте, мороз пробирал все больше. Мат, грязная ругань. На всех лицах хмурь, злоба: на мороз, на предстоящую работу на таком холоде, друг на друга, на тупых надзирателей и караульных, никак не могущих сосчитать заключенных, на постоянное понукание "давай-давай"... Только выделяется оживленное, жизнерадостное лицо Сени Баишева. Лениво переругиваясь, матюгаясь, колонна зеков медленно плывет к воротам. Лагерное начальство наблюдает за этим со стороны, точно как немецкие офицеры в фильмах.

Еще в зоне перед вахтой заключенные выстраиваются в шеренги по пять человек. Около ворот наготове стоят конвоиры с автоматами и собаками.

Бригадир выкрикивает номер бригады, вахтер дает разрешение открыть ворота. Заключенные нехотя выходят из зоны. Вахтер поголовно считает их, как коров. Второй вахтер записывает карандашом эти данные на деревянной дощечке. Если счет не сойдется или же кто-то из них ошибется, заключенных загоняют обратно в зону, все начинается снова. Кроме вахтера счет выходящих из зоны ведет еще и подрядчик. Третий счетчик — начальник конвоя: ведь он отвечает за то число, которое примет. Потом раздается неизменная молитва начальника конвоя: "Внимание! Внимание! В пути следования не растягиваться, не разговаривать, с земли ничего не поднимать! Шаг влево, шаг вправо считается побегом: конвой стреляет без предупреждения. Понятно?" Потом дает команду "Вперед!"...

Физической работы я не боялся — с малых лет был приучен к ней в колхозе. На лугах ли, на пашнях ли — для детей всегда находилась работа: сгребать остатки копны, тянуть быка с сохой... С сеном еще ничего, а вот тянуть изо всех сил ленивого быка летней ночью с тучами комаров было так тяжко. В двенадцать лет наравне с отцом работал землекопом. В 1940 году настала страшная засуха, в Чурапчинском районе вынуждены были заняться орошением земель путем переноса озер. С отцом рыли эти

самые каналы. Голодной зимой с матерью кайлом колупали мерзлый залежалый навоз, чтобы получить за это горстку мякины или кусок падали. Это был истинно каторжный труд. А сколько дров заготавливали с родителями для школы! Как болела тогда поясница! Как хотелось есть! Как уставал!

Мало того, что от голода, обессилевших людей всегда подстерегала смерть от несчастного случая. Эти страшные годы напрочь лишили людей жалости и снисходительности. Однажды бригадир велел меня поводить только что объезженных и первый раз запряженных в косилки коней. Это было сущее мучение: лошади ни за что не собирались слушаться, то станут, испуганные чем-то, то начнут лягаться, а то резко рванут вперед, когда сидящий на косилках бригадир хлестнет плетью. Потом опять станут как вкопанные. Так бегал почти полдня, хорошо еще, было мне тогда уже шестнадцать, и выносливостью природа не обделила. И все равно выбился из сил настолько, что начал спотыкаться на ровном месте, как-то стало все равно: "Будь что будет. Бригадир специально измывается, потому что некому за меня заступиться. Моим же ровесникам, зато сынкам председателеву да бригадирову дали лошадей, чтоб детишки пешком не бегали". И даже не понял, как в очередной неожиданный рывок коней оказался у них под ногами. К счастью, ножи косилки не коснулись меня. Бригадир испугался, он был очень осторожный человек, не захотел, видать, отвечать перед законом за мою смерть, велел отдохнуть...

Работа зеков заключалась в следующем: мы должны были откалывать вмерзшие в лед толстенные бревна, сплавленные с верховьев Лены еще по воде, вкатить их на высокий берег и складывать там в штабеля, грузить на машины с прицепами. Конечно, при такой работе требовалась большая мышечная сила. Но мы применяли тюремную "технику", так называемую "катюшу" — длинный рельс с плоским и изогнутым, как клюв, концом, который вставлялся в щель между бревнами. Потом, налегая всем весом, мы раскачивали и буквально вырывали бревно из объятий льда. Это была настоящая первобытная техника рабов, которую нельзя сломать, нельзя украсть. А ведь все происходило в то время, когда коммунисты на весь мир кричали о построенном ими социализме.

Помню один такой случай. Бригадир наш, молодой парень Ткаченко Василий, работавший в аэропорту то ли техником, то ли еще кем, "болтун", как и все мы, на тре-

тий день такой работы предложил заказать через шоферов, возивших наши бревна, водки. Я согласился, чтоб не обидеть его. Сложились, заказали бутылку водки на четверых-пятерых. Когда же шофер привез, встал вопрос, как же распить ее, чтоб не заметили ни конвойные, ни тем более другие заключенные, которые из зависти могли шепнуть конвоирам или надзирателям. Тогда самое малое "кондей", то есть карцер, обеспечен.

Ткаченко, как бригадир и инициатор, решил: "во время обеда". Вот и настало время обеда. В маленьком тепляке, сколоченном из толстых досок для сугрева и обеда, все сгрудились вокруг железной печки, а мы, "водочные", устроились в углу. Ткаченко отправился за припрятанной бутылкой — а ее давным-давно и след простыл! Я просто диву давался, когда, как и кто мог незаметно вытащить ее, вроде все на виду были. И как пронюхали-то! А ведь все свои, все соседи по бараку. Вот совесть!

Никак не получалось, что укравшие успели выпить водку. Да и спрятать куда-то далеко не могли — кругом караульные. Молодой энергичный Ткаченко бросился на поиски, видать, загорелось очень выпить. Я вскоре отказался от поисков. Остальные тоже больше делали вид, что ищут, вяло попинывали снег. Один Ткаченко упорно рыскал в тепляке, между бревнами. А ведь нашел-таки в снегу за тепляком. Разлили по кружкам, выпили.

К концу трапезы началась разборка: кто же все-таки украл бутылку. Видимо, водка ударила в голову давно не пивших людей. Обвинение все больше склонялось к Николе Татаринову — с большим сроком за спиной, вороватыми руками и развязным языком. Но тут нашлись ему защитники. Видать, вор тоже был не один. Начался спор, мат все сгущался. Ткаченко вскочил с криком: "Татарин, такой-сякой!" - пнул Татаринова в живот. Заступаясь за того, старший Прищыч схватил огромную железную кувалду. Из нашего круга вскочил молодой парень, когда-то объездивший всю Европу, вплоть до Италии, на велосипеде. В тепляке произошло разделение на два лагеря, назревала драка. Но вмешалась непричастная сторона, ссора быстро угасла.

С тех пор ни разу больше даже не пытались достать водку. А я подумал — будь водки много, непременно случилась бы беда, зарекся больше участвовать в таких делах. В тюрьме что угодно может случиться с человеком по не зависимым от него обстоятельствам, из-за пустяков.