ТОВАРИЩ ЧЕРНОВ

 

За справками политического характера ко мне особенно часто приходил товарищ Чернов^[1], бывший комсомолец и бывший студент, прошедший своими боками Бобрики, Магнитострой и Беломорско-Балтийский канал: первые два — в качестве «энтузиаста пятилетки», третий — в качестве каторжника ББК. Это был белобрысый сероглазый парень лет двадцати двух — двадцати трех, медвежьего сложения, которое и позволило ему выбраться из всех этих энтузиазмов живьем. По некоторым весьма косвенным моим предположениям, это именно он бросил троцкиста ГПУ в вичкинские водопады. Впрочем, об этом я его, конечно, не спрашивал.

В своих скитаниях он выработал изумительное уменье добывать себе пищу из всех мыслимых и немыслимых источников — приготовлять для еды сосновую заболонь, выпаривать весенний березовый сок, просто удить рыбу. Наблюдая тщетные мои попытки приноровиться к уженью форели, он предложил мне свои услуги в качестве наставника. Я достал ему разовый пропуск, мы взяли удочки и пошли вверх по речке: на территории Вички могли удить рыбу все, для выхода подальше нужен был специальный пропуск.

Моя система уженья была подвергнута уничтожающей критике, удочка была переконструирована, но с новой системой и удочкой не вышло ровно ничего. Чернов выудил штук двадцать, я — не то одну, не то две. Устроили привал, разложили костер и стали на палочках жарить черновскую добычу. Жарили и разговаривали — сначала, конечно, на обычные лагерные темы: какие статьи, какой срок. Чернов получил десять лет по все той же статье о терроре: был убит секретарь цеховой комячейки и какой-то сексот. Троих по этому делу расстреляли, восьмерых послали в концлагерь, но фактический убийца так и остался невыясненным.

— Кто убил, конечно, неизвестно, — говорил Чернов. — Может, я, а может, и не я. Темное дело.

Я сказал, что в таких случаях убийце лучше бы сознаваться: один бы он и пропал.

— Это нет. Уж уговоры такие есть. Дело в том, что, если не сознается никто, ну, кое-кого разменяют, а организация останется. А если начать сознаваться, тут уж совсем пропащее дело.

— А какая организация?

— Союз молодежи — известно какая, других, пожалуй, и нет.

 

— Ну, положим, есть и другие. Чернов пожал плечами.

— Какие там другие, по полтора человека. Троцкисты, рабочая оппозиция... Недоумки...

— Почему недоумки?

— А видите, как считаем мы, молодежь: нужно давать отбой от всей советской системы. По всему фронту. Для нас ясно, что не выходит абсолютно ни хрена. Что уж тут латать да подмазывать — все это нужно сковыривать ко всем чертям, чтобы и советским духом не пахло... Все это нужно говорить прямо — карьеристы. И у тех, и у тех, в принципе, та же партийная, коммунистическая организация. Только если Троцкий, скажем, сядет на сталинское место, какой-нибудь там Иванов сядет на место Молотова или в этом роде. Троцкизм, и рабочая оппозиция, и группа рабочей правды — все они галдят про партийную демократию; на кой черт нам партийная демократия — нам нужна простая демократия... Кто за ними пойдет? Вот, не сделал себе карьеры при сталинской партии, думает, что сделает ее при троцкистской. Авантюра. Почему авантюра? А как вы думаете, что, если им удастся сковырнуть Сталина, так кто их пустит на сталинское место? У Сталина место насиженное, везде своя бражка, такой другой организации не скоро сколотить. Вы думаете, им дадут время сколачивать эту организацию? Держи карман шире.

Я спросил Чернова, насколько, по его мнению, Хлебников характерен для рабочей молодежи.

Чернов подложил в костер основательный сук, навалил сверху свежей хвои: «Совсем комары одолели, вот сволочь».

— Хлебников? — переспросил он. — Так какая же он рабочая молодежь? Тоже вроде Кореневского: у Хлебникова отец — большой коммунист, Хлебников видит, что Сталин партию тащит в болото... Хочет устроить советский строй, только, так сказать, пожиже — тех же щей да пожиже влей. Ну да, я знаю, он тоже против партийной диктатуры — разговор один!.. Что теперь нужно? Нужно крестьянину свободную землю, рабочему — свободный профсоюз. Все равно, если я токарь, так я заводом управлять не буду. Кто будет управлять? А черт с ним кто — лишь бы не партия. И при капиталисте — хуже не будет, теперь уж это всякий дурак понимает. У нас на Магнитку навезли немецких рабочих — из безработных там набирали... Елки зеленые, — Чернов даже приподнялся на локте, — костюмчики, чемоданчики, граммофончики, отдельное снабжение, а работают, ей-Богу, хуже нашего: нашему такую кормежку — так он любого немца обставит. Что, не обставит?

 

Я согласился, что обставит — действительно обставляли: в данных условиях иностранные рабочие работали в среднем хуже русских...

— Ну, мы от них кое-что разузнали... Вот тебе и капитализм! Вот тебе и кризис! Так это — Германия, есть там нечего и фабричное производство некуда девать. А у нас?.. Да, хозяин нужен... Вы говорите, монархия? Что ж, и о монархии можно поговорить, не думаю, чтоб из этого что-нибудь вышло. Знаете, пока царь был Божьей милостью — было другое дело. А теперь на Божьей милости далеко не уедешь... Нет, я лично ничего против монархии не имею, но все это сейчас совсем не актуально. Что актуально? А чтобы и у каждого рабочего, и у каждого мужика по винтовочке дома висело. Вот это конституция. А там — монархия, президент ли — дело шестнадцатое. Стойте, кто-то там хрустит.

Из-за кустов вышли два вохровца. Один стал в сторонке, с винтовкой наизготовку, другой мрачно подошел к нам.

— Документы, прошу.

Мы достали наши пропуска. На мой вохровец так и не посмотрел: «Ну, вас-то мы и так знаем» — это было лестно и очень удобно. На пропуск Чернова он взглянул тоже только мельком.

— А на какого вам черта пропуска спрашивать? — интимно-дружественным тоном спросил я. — Сами видите, сидят люди средь бела дня, рыбу жарят.

Вохровец посмотрел на меня раздраженно.

— А вы знаете, бывает так: вот сидит такой, вот не спрошу у него пропуска, а он: а ну, товарищ вохровец, ваше удостоверение. А почему вы у меня пропуска не спросили? Вот тебе и месяц в ШИЗО.

— Житье-то у вас — тоже не так, чтобы очень, — сказал Чернов.

— От такого житья к... матери вниз головой, вот что, — свирепо ляпнул вохровец. — Только тем и живем, что друг друга караулим... Вот: оборвал накомарник об сучья, другого не дают — рожа в арбуз распухла.

Лицо у вохровца было действительно опухшее, как от водянки. Второй вохровец опустил свою винтовку и подошел к костру:

— Треплешь ты языком, чучело, ох и сядешь же...

— Знаю я, перед кем трепать, перед кем не трепать, народ образованный. Можно посидеть?

Вохровец забрался в струю дыма от костра: хоть подкоптиться малость, совсем комарье заело — хуже революции...

Второй вохровец посмотрел неодобрительно на своего товарища и тревожно — на нас. Чернов невесело усмехнулся:

— А вдруг, значит, мы с товарищем пойдем и заявим: ходил-де вот такой патруль и контрреволюционные разговоры разводил.

 

— Никаких разговоров я не развожу, — сказал второй вохровец. — А что — не бывает так?

— Бывает, — согласился Чернов. — Бывает.

— Ну и хрен с ним. Так жить — совсем от разговора отвыкнешь, только и будем коровами мычать. — Вохровец был изъеден комарами, его руки распухли так же, как и его лицо, и настроение у него было крайне оппозиционное. — Оч-чень приятно: ходишь как баран по лесу; опухши, не спамши, а вот товарищ сидит и думает: вот сволочи, тюремщики.

— Да, так оно и выходит, — сказал Чернов.

— А я разве говорю, что не так? Конечно, так. Так оно и выходит: ты меня караулишь, а я тебя караулю. Тем и занимаемся. А пахать, извините, некому. Вот тебе и весь сказ.

— Вас за что посадили? — спросил я вохровца.

— За любопытство характера. Был в Красной Армии, спросил командира: как же это так — царство трудящихся, а нашу деревню — всю под метелку к чертовой матери... Кто передох, кого так выселили. Так я спрашиваю: за какое царство трудящихся мы драться-то будем, товарищ командир?

Второй вохровец аккуратно положил винтовку рядом с собой и вороватым взглядом осмотрел прилегающие кусты: нет ли там кого...

— Вот и здесь договоришься ты, — еще раз сказал он. Первый вохровец презрительно посмотрел на него сквозь опухшие щелочки глаз и не ответил ничего. Тот уставился в костер своими бесцветными глазами, как будто хотел что-то сказать, поперхнулся, потом как-то зябко поежился.

— Да, оно куда ни поверни... ни туды, ни сюды...

— Вот то-то.

Помолчали. Вдруг где-то в полуверсте к югу раздался выстрел, потом еще и еще. Оба вохровца вскочили как встрепанные — сказалась военная натаска. Опухшее лицо первого перекосилось озлобленной гримасой.

— Застукали когось-то... Тут только что оперативный патруль прошел, эти уж не спустят...

Вслед за выстрелами раздался тонкий сигнальный свист, потом еще несколько выстрелов.

— Ох ты, мать его... бежать надо, а то еще саботаж пришьют... Оба чина вооруженной охраны лагеря скрылись в чаще.

— Прорвало парня, — сказал Чернов. — Вот так и бывает: ходит-ходит человек, молчит-молчит, а потом ни с того ни с сего и прорвется... У нас, на Бобриках, был такой парторг (партийный организатор) — орал-орал, следил-следил, а потом на общем собра

 

нии цеха вылез на трибуну: простите, говорит, товарищи, всю жизнь обманом жил, карьеру я, сволочь делал, проституткой жил... За наган — сколько там пуль — в президиум: двух ухлопал, одного ранил, а последнюю пулю — себе в рот. Прорвало. А как вы думаете, среди вот этих караульщиков — сколько наших? Девяносто процентов! Вот говорил я вам, а вы не верили.

— То есть чему это я не верил?

— А вообще, вид у вас скептический. Н-нет, в России — все готово. Не хватает одного — сигнала. И тогда в два дня — все к чертовой матери. Какой сигнал? Да все равно какой. Хоть война, черт с ней...

Стрельба загрохотала снова и стала приближаться к нам. Мы благоразумно отступили на Вичку.