ВИДЕМАН ХВАТАЕТ ЗА ГОРЛО

 

Придя в колонию, мы пересчитали свой отряд. Шестнадцать человек все-таки сбежали. Ченикал в ужасе. Через полчаса меня вызывает начальник ВОХРа. У него повадка боа-констриктора, предвкушающего хороший обед и медленно развивающего свои кольца.

— Так, шестнадцать человек у вас сбежало?

— У меня никто не сбежал.

 

Удавьи кольца распрямляются в мат.

— Вы мне тут янкеля не крутите, я вас... и т. д.

Совсем дурак человек. Я сажусь на стол, вынимаю из кармана образцово-показательную коробку папирос. Данная коробка была получена в медгорском распределителе ГПУ по специальной записке Успенского (всего было получено сто коробок) — единственная бытовая услуга, которую я соизволил взять у Успенского. Наличие коробки папирос сразу ставит человека в некий привилегированный разряд — в лагере в особенности, ибо коробка папирос доступна только привилегированному сословию... От коробки папирос язык начальника ВОХРа прилипает к его гортани.

Я достал папиросу, постучал мундштуком, протянул коробку начальнику ВОХРа:

— Курите? А скажите, пожалуйста, сколько вам, собственно, лет?

— Тридцать пять, — ляпает начальник ВОХРа и спохватывается: попал в какой-то просак. — А вам какое дело, что это вы себе позволяете?

— Некоторое дело есть. Так как вам тридцать пять лет, а не три года, вы бы, кажется, могли понять, что один человек не имеет никакой возможности уследить за сотней беспризорников, да еще в лесу.

— Так чего же вы расписывались?

— Я расписывался в наличии рабочей силы. А для охраны существуете вы. Ежели вы охраны не дали — вы и отвечать будете. А если вы еще раз попытаетесь на меня орать — это для вас может кончиться весьма нехорошо.

— Я доложу начальнику колонии...

— Вот с этого надо бы и начинать...

Я зажигаю спичку и вежливо подношу ее к папиросе начальника ВОХРа. Тот находится в совсем обалделом виде. Вечером я отправляюсь к Видеману. По-видимому, за мной была какая-то слежка — ибо вместе со мной к Видеману торопливо вваливается и начальник ВОХРа. Он, видимо, боится, что о побеге я доложу первый и не в его пользу.

Начальник ВОХРа докладывает: вот, дескать, этот товарищ взял на работу сто человек, а шестнадцать у него сбежали. Видеман не проявляет никакого волнения: «Так, говорите, шестнадцать человек?»

— Точно так, товарищ начальник.

— Ну и черт с ними.

— Трое вернулись. Сказывают, один утоп в болоте. Хотели вытащить, да чуть сами не утопли.

 

— Ну и черт с ним...

Начальник ВОХРа балдеет снова. Видеман оборачивается ко мне:

— Вот что, товарищ Солоневич. Вы остаетесь у нас. Я звонил Корзуну и согласовал с ним все, он уже давно обещал перебросить вас сюда. Ваши вещи будут доставлены из Медгоры оперативным отделением...

Тон — вежливый, но не допускающий никаких возражений. И под вежливым тоном чувствуются оскаленные зубы всегда готового прорваться административного восторга.

На душе становится нехорошо. У меня есть подозрения, что Корзуну он вовсе не звонил, — но что я могу поделать. Здесь я Видеману, в сущности, не нужен ни к чему, но у Видемана есть ВОХР, и он может меня здесь задержать, если не надолго, то достаточно для того, чтобы сорвать побег. «Вещи будут доставлены оперативным отделением» — значит, полезут на мою полку и обнаружат запасы продовольствия, еще не сплавленные в лес, и два компаса, только что спертые Юрой из техникума. С моей задержкой еще не так страшно. Юра пойдет к Успенскому — и Видеману влетит по первое число. Но компасы?

Я чувствую, что зубы Видемана вцепились мне в горло. Но сейчас нужно быть спокойным. Прежде всего — нужно быть спокойным.

Я достаю свою коробку папирос и протягиваю Видеману. Видеман смотрит на нее недоумевающе.

— Видите ли, товарищ Видеман... Как раз перед отъездом я на эту тему говорил с товарищем Успенским... Просил его о переводе сюда...

— Почему с Успенским? При чем здесь Успенский?

В рыке тов. Видемана чувствуется некоторая неуверенность.

— Я сейчас занят проведением вселагерной спартакиады... Товарищ Успенский лично руководит этим делом... Корзун несколько не в курсе всего этого — он все время был в разъездах... Во всяком случае, до окончания спартакиады о моем переводе сюда не может быть и речи... Если вы меня оставите здесь вопреки прямому распоряжению Успенского — думаю, могут быть крупные неприятности...

— А вам какое дело? Я вас отсюда не выпущу, и не о чем говорить... С Успенским Корзун договорится и без вас.

Плохо. Видеман и в самом деле может не выпустить меня. И может дать распоряжение оперативному отделению о доставке моих вещей. В частности, и компасов. Совсем может быть плохо. Говоря просто, от того, как я сумею открутиться от Видемана, зависит наша жизнь — моя, Юры и Бориса. Совсем плохо...

 

— Я вам уже докладывал, что товарищ Корзун не вполне в курсе дела. А дело очень срочное. И если подготовка к спартакиаде будет заброшена недели на две...

— Можете уходить, — говорит Видеман начальнику ВОХРа. Тот поворачивается и уходит. — Что это вы мне плетете про какую-то спартакиаду?

Господи, до чего он прозрачен, этот Видеман. Зубы чешутся, но там, в Медгоре, сидит хозяин с большой палкой. Черт его знает, какие у этого «писателя» отношения с хозяином... Цапнешь за икру, а потом окажется — не вовремя. И потом... хозяин... палка. А уступать не хочется: как-никак административное самолюбие...

Я вместо ответа достаю из кармана «Перековку» и пачку приказов о спартакиаде.

— Пожалуйте.

Видемановские челюсти разжимаются, и хвост приобретает вращательное движение. Где-то в глубине души Видеман уже благодарит своего создателя ГПУ, что за икру он не цапнул.

— Но против вашего перевода сюда после спартакиады вы, товарищ Солоневич, надеюсь, ничего иметь не будете?

Ух, выскочил... Можно бы, конечно, задать Видеману вопрос — дня чего я ему здесь понадобился, но, пожалуй, не стоит.

...Ночью над колонией ревет приполярная буря. Ветер бьет в окна тучами песку. Мне не спится. В голову почему-то лезут мысли о зиме и о том, что будут делать эти четыре тысячи мальчиков в бесконечные зимние ночи, когда чертова куча будет завалена саженными сугробами снега, а в бараках будут мерцать тусклые коптилочки — до зимы ведь все эти четыре тысячи ребят «ликвидировать» еще не успеют... Вспомнился кисет махорки: человеческая реакция на человеческое отношение... Значит, не так уж они безнадежны — эти невольные воры?.. Значит, Божья искра в них все еще теплится... Но кто ее будет раздувать — Видеман? Остаться здесь, что ли? Нет, невозможно ни технически — спартакиада, побег, 28 июля, ни психологически — все равно ничем, ничем не поможешь... Так, разве только продлить агонию...

В голову лезет мысль об утонувшем в болоте мальчике, о тех тринадцати, которые сбежали (сколько из них утонуло в карельских трясинах?), о девочке с кастрюлей льда, о профессоре Авдееве, замерзшем у своего барака, о наборщике Мише, вспомнились все мои горькие опыты «творческой работы», все мое горькое знание о судьбах всякой человечности в этом «социалистическом раю». Нет, ничем не поможешь.

 

Утром я уезжаю из «второго Болшева» — в ночи, не попрощавшись с завклубом: снова возьмет за пуговицу и станет уговаривать. А что я ему скажу?

...В мире существует Лига защиты прав человека. И человек, и его права в последние годы стали понятием весьма относительным.. Человеком, например, перестал быть кулак — его права лига защищать даже и не пыталась.

Но есть права, находящиеся абсолютно вне всякого сомнения, — это права детей. Они не делали ни революции, ни контрреволюции. Они гибнут абсолютно без всякой личной вины со своей стороны.

К описанию этой колонии я не прибавил ничего ни для очернения большевиков, ни для обеления беспризорников. Сущность дела заключается в том, что для того, чтобы убрать подальше от глаз культурного мира созданную и непрерывно создаваемую вновь большевизмом беспризорность, советская власть — самая гуманная в мире — лишила родителей миллионы детей, выкинула этих детей из всякого человеческого общества, заперла остатки их в карельскую тайгу и обрекла на медленную смерть от голода, холода, цинги, туберкулеза...

На просторах райских долин социализма таких колоний имеется не одна. Та, которую я описываю, находится на берегу Беломорско-Балтийского канала, в 27 километрах к северу от города Повенца.

Если у Лиги защиты прав есть хотя бы элементарнейшая человеческая совесть — она, быть может, поинтересуется этой колонией...

Должен добавить, что до введения закона о расстрелах малолетних этих мальчиков расстреливали и без всяких законов, в порядке, так сказать, обычного советского права...