1. Мобилизация. Калуга

 

16 июля 1941 года я ехал в город Калугу, в распоряжение полковника Пашкевича, с мобилизационным направлением, полученным в Свердловском военкомате Москвы. Что меня ожидает в Калуге? В какой роли я буду в армии? Когда нас отправят на фронт? — вот вопросы, которые меня занимали в первую очередь, пока я сидел в товарном вагоне в обществе командиров запаса, едущих по тому же адресу.

Несмотря на уверенность, что меня мобилизуют в самое ближайшее время, звонок по телефону поздно ночью 15 июля был для меня неожиданным. Утром, в семь часов, я был в военкомате, а в три часа дня уже ехал в Калугу. Все произошло так быстро, что времени для размышлений не было. Уже позже, во время своих наездов в Москву из Калуги в июле и августе 41-го года, я узнал, что и для «Техрацнефти», где я работал главным инженером, это было неожиданностью. Ведь я имел броню для работы в промышленности. Правда, было известно, что командиры бронетанковой и авиационной специальностей были разбронированы специальным постановлением правительства.

Мой управляющий предлагал тем не менее похлопотать в Наркомнефти о новой брони. Однако я не разрешил ему что-либо предпринимать.

Я не имел права уклоняться от мобилизации. Я считал, что самое главное сейчас — это фронт. Так оно и было на самом деле. Я в этом скоро убедился.

Итак, я в Калуге. Первые же часы пребывания там и беседы с ранее прибывшими ознакомили нас с обстановкой! нам предстоит принять участие в формировании стрелковой дивизии — пока есть только командование и ядро некоторых подразделений.

Бытовые вопросы разрешили быстро.

 

После разговора с комдивом и начштаба я был назначен начальником автотракторной службы дивизии.

По-видимому, это было самое подходящее для меня дело. Дни проходили в горячке, связанной с формированием; случайный подбор командиров частей и начальников отделов штаба создавал много затруднений. В большинстве случаев эти люди, вырванные из мирной обстановки московских учреждений, зараженные канцелярско-бюрократическим духом, при всем своем искреннем рвении к делам формирования не могли освободиться от привычных методов работы: вместо быстрых и инициативных решений они пытались, боязливо оглядываясь, все согласовывать, оформлять бумажки, перекладывать принятие решений друг на друга и т.п.

Забавно было иногда наблюдать, как по какому-нибудь пустяку возникала между сидящими и работающими рядом людьми переписка, потом они спохватывались — и дело разрешалось в несколько минут.

Тем не менее формирование продвигалось быстро, и можно было ожидать, что в начале августа мы будем готовы. К чему?

Этот вопрос волновал многих. Часто можно было слышать разговоры на эту тему: куда — прямо на фронт или в тыл для обучения и превращения в полностью боеспособную часть? Всем было ясно, что в теперешнем состоянии, укомплектованная случайно подобранным командным составом, плохо обученным или совсем не обученным рядовым составом, дивизия, несмотря на прекрасное оснащение, без более или менее продолжительных занятий не может быть вполне боеспособной. Так говорили немногие квалифицированные кадровые военные, и это было ясно видно даже нам.

В течение второй половины июля и начала августа мне пришлось часто бывать в Москве.

Как правило, каждый мой приезд в Москву сопровождался бомбежкой.

Выезжали мы обычно из Калуги утром, попадали в Москву к вечеру, в момент объявления воздушной тревоги и

 

незадолго до налетов. Приходилось ночевать в общежитии МВО. Странно было наблюдать, как изменилось лицо города с начала войны. Трудно было себе представить возможность разрушений, и тем не менее они были.

Одним из первых пострадал дом, в котором я жил.

23 июля, приехав в Москву и остановившись, как обычно, в общежитии, я позвонил утром домой. К телефону никто не подошел.

Эта ночь была особенно неспокойной, все время объявляли тревогу, и бомбардировка была особенно сильной.

Заподозрив неладное, я сел в машину и поехал на улицу Горького. Уже подъезжая к дому номер 28, где я жил, я увидел следы бомбардировки. Въехав во двор я обнаружил, что дом пуст. Почти все окна и двери были забиты досками. С трудом разыскал управдома, который рассказал, что ночью во двор упала 500-килограммовая бомба, и воздушной волной были нанесены некоторые повреждения. Все жильцы выселены или эвакуировались. Куда — этого он не знал.

Квартира, где я жил представляла печальное зрелище: рамы отсутствовали, вместо них были прибиты доски. Внутри, очевидно — это было можно видеть через щели, — все, что уцелело, было погребено под камнями и обвалившейся штукатуркой. Я уехал, так и не добившись толком, куда уехали мои родные.

Мог ли я думать тогда, что через пять лет, вернувшись в Москву, из всех многочисленных родственников я увижу только двоюродных сестру и брата!

В этот момент я особенно остро почувствовал: это только начало того, что несет с собой война.

Мои жена и дети были на Северном Кавказе, и я был спокоен за них. Единственное, что меня волновало в тот момент, — это различные бытовые вопросы: как они выдержали дорогу, как устроились и т.д. В тот же день я уехал в Калугу.

Через три недели — 13 августа — я был в Москве в последний раз. Формирование закончилось, и мы ждали приказа. Завершив некоторые дела, я 15-го был уже в Калуге

 

и застал дивизию грузившейся в эшелоны. Мы отправляемся на фронт!

Из всех возможных направлений это было самым желательным — и в то же время самым непонятным.

Неужели нам так и не дадут времени для обучения? Единственным объяснением этому могло служить создавшееся положение на фронте — немцы быстро продвигались вперед, занимая все новые и новые пункты. Было очевидно, что нами собираются закрыть образовавшуюся в результате быстрого отступления брешь. Критическое положение, которое могло создаться на каком-либо направлении, не позволяло командованию в тот момент планомерно маневрировать кадрами. Мы были нужны.

Теперь, когда стало ясно, что мы едем на фронт, мы обсуждали вопрос о том, куда именно, на какое направление. Опять говорили о неожиданности назначения на фронт.

Уже на второй день стало известно: мы едем к Гомелю.

Еще в Калуге в сводках Информбюро мы читали об ожесточенных боях на этом направлении и о постепенном отходе наших войск. Стало совершенно очевидным, что нас бросают для прикрытия какого-либо участка и обеспечения обороны на этом направлении.

На третий день, 18 августа, наш эшелон, идущий пятым по счету, вынужден был разгружаться в нескольких десятках километров от Гомеля. Город уже был занят немцами, которые быстро продвигались вперед. Командир дивизии приказал мне командовать разгрузкой.

В эшелон были погружены автомашины и трактора с боеприпасами. Маленькая станция, где должна была происходить разгрузка, не имела никаких приспособлений для выгрузки тяжелых машин. Несмотря на это, быстро приспособив все необходимое, в сравнительно спокойной обстановке мы начали выгружать машины и остальное. Однако спокойствие вскоре было нарушено. Над станцией появились немецкие самолеты. Все дальнейшее происходило под разрывами бомб и пулеметной очередью.

Так продолжалось до конца выгрузки. Потеряв несколько человек и машин и оставив горящий в нескольких местах

 

состав, мы укрылись в лесу, километрах в пяти от станции, где было приказано расположить автобатальон и некоторые другие подразделения.

Итак, с этого момента началась наша фронтовая жизнь. К несчастью, для меня она кончилась очень быстро. Все это время, вплоть до 5 октября, наша дивизия, неся большие потери, вела неравный бой с рвущимися вперед немцами. С утра до вечера над нами висели немецкие бомбардировщики и штурмовики, осыпая нас бомбами и пулеметным огнем. Несколько коротких ночных часов отдыха и сна — и опять переброски на новые рубежи обороны. Уже многие из окружавших меня погибли; было тяжело и от тех сведений, которые мы получали: всюду шло отступление, и никто ничего не понимал. Быстрое наше отступление нарушало связь, и не было никаких надежд на получение писем от родных.

Получают ли они мои письма? Уже в первые часы напряженной обстановки на фронте стало ясно, насколько неудачен был, в ряде случаев, подбор и распределение некоторой части командного и начальствующего состава: одни, подавленные обстановкой, пассивно выполняли обязанности, другие, совершенно растерявшись, являли собой жалкое зрелище, вызывая насмешку, а иногда и открытую неприязнь подчиненных. К последним принадлежал и командир автобатальона Михеев. Странно было наблюдать, как он, еще в Калуге обращавший на себя внимание самоуверенной и крикливой манерой держаться, сразу увял и почти все время проводил в укрытии. Его растерянность, если не сказать больше, оказывала дезорганизующее действие на всех, и мне пришлось осторожно сказать ему об этом. Однако это не помогло, и после одного случая, когда, имея ясное указание не трогать с места батальон до выяснения обстановки и получения приказа, он тем не менее, поддавшись панике, ночью отвел батальон в тыл на 15 километров, Михеев был снят с командования и отдан под суд.

Этой беспокойной ночью я, после рапорта комдиву, возвращался с передовой линии в распоряжение автобатальо-

 

на для выполнения приказа командира о переброске автороты на участок обороны одного из полков. Уже около двух ночи я был в лесу, где еще вчера оставил батальон 2-го эшелона дивизии, однако никого не было. Проблуждав на машине остаток ночи в лесу в поисках, я только под утро узнал о выходке Михеева. Младшие командиры открыто осуждали комбата. Стала очевидной его полная непригодность. Другие делали все возможное в тех условиях для выполнения боевых приказов, сохранения порядка и организации стойкой и прочной обороны, — но что можно было сделать в обстановке быстрого отступления, отсутствия надежной связи и общей угнетенности от неудач?

Растерянность чувствовалась всюду, даже в Штабе армии, где я был несколько раз. Это действовало сильнее, чем неудачи на отдельных участках фронта. Я видел, как некоторые, стиснув зубы и перестав обсуждать положение, с ожесточением делали свое дело, стараясь не отвлекаться. И я старался не думать о том, что происходит, — так было легче! Помогала мне постоянная напряженность обстановки: круговорот боев, бомбежек; переезде командного пункта дивизии на передовую, обратно во 2-й эшелон, штаб дивизии и армии. У меня не было времени даже задуматься над тем, что происходит вокруг, многое бессознательно фиксировалось в памяти: отдельные деревни, около которых мы задерживались для обороны, жители их, смотревшие на нас сначала с надеждой — когда мы входили, — потом с недоумением и отчаянием — когда новая перегруппировка заставляла нас отступать.

Напряжение нарастало, мои попытки разобраться в обстановке, чтобы определить свои действия, ни к чему не привели. Начальник штаба и другие командиры, находящиеся в этот момент на командном пункте дивизии, были совершенно не в курсе происходящих в данный момент событий.

Полученное сообщение о прерванной связи со стрелковым полком, прикрывающим переправу через Десну, еще более усугубило неопределенность, штаб оказался совершенно оторванным от фронта и линии обороны.

 

Было уже 3 часа дня, и я вспомнил о машине, оставленной на том берегу. Надо было уезжать, тем более что предстояла поездка в штаб армии. Однако что-то меня удерживало. Вспоминая позже этот момент, я, вероятно, правильно объяснял, почему я не уехал: мне казалось, что окружающие решат, что я струсил перед приближающейся и весьма ощущаемой опасностью. И хотя было совершенно очевидно, что делать на командном пункте мне больше нечего, я остался; тогда я объяснял себе этот шаг желанием дождаться какой-либо определенности и затем уехать. Так прошел, вероятно, еще один час.

Вдруг раздались крики «Воздух!». Посмотрев наверх, мы увидели приближающуюся на небольшой высоте эскадрилью немецких бомбардировщиков. Через несколько минут на деревню, переправу и мост посыпались бомбы. Наша зенитная батарея в километре от моста открыла огонь, несколько самолетов с пикирования пытались подавить его. Нам ничего не оставалось, как наблюдать за происходящим. Бомбы ложились все ближе и ближе. Одна разорвалась почти рядом и заставила нас уйти в щель; было обидно сознавать свою беспомощность. Телефонист безуспешно пытался добиться связи с подразделением дивизии. Следующая бомба уничтожила комендантский взвод, расположившийся в соседнем дворе. Из 25 человек только трое или четверо нуждались в помощи, остальные были убиты. Санитаров не было, пришлось использовать индивидуальные перевязочные пакеты. Дивизионный врач — единственный представитель санчасти дивизии — с нашей помощью перевязывал и осматривал раненых.

— Вызовите машину и отправьте раненых в медсанбат! — приказал комдив.

Я бросился в соседний двор и передал шоферу ближайшей машины, укрытой во дворе, распоряжение комдива. Сопровождать раненых по приказу комдива отправился помначальника химслужбы капитан Николаев. С удивившей меня и всех быстротой он вскочил на подножку машины — и машина ушла. Самолеты улетели, стало тихо. Оставив дивврача и нескольких красноармейцев из тро-

 

фейного взвода с убитыми, мы вернулись во двор, где расположились комдив и начштаба.

Неожиданно возникшая стрельба из автоматов и несколько орудийных выстрелов, раздавшихся совсем рядом, заставили нас вздрогнуть, мы услышали шум моторов, кто-то крикнул: «Немцы!» Во двор вбежал один из красноармейцев, бывших в соседнем дворе с дивврачом:

— В деревню ворвались немецкие танки и мотоциклисты-автоматчики!

Надо было что-то предпринять. Стрельба усиливалась. На улице, отгороженной от нашего двора невысоким плетнем, мы увидели легкий танк, который остановился напротив и, повернув башню в сторону моста, открыл огонь из пушки и пулеметов. Оправившись от неожиданности, мы ждали приказа. Комдив приказал всем находящимся около него (нас было человек 20—25) разбиться на три группы и пробиваться к реке и мосту. Старшими групп он назначил себя, начштаба и меня. Каждая группа должна была двигаться самостоятельно.

Нельзя было терять ни секунды. В моей группе было восемь человек: дивврач, начхимчасти майор Пономарев, два воентехника — Гулев и Маркин, начальник связи капитан Сорокин и три красноармейца, фамилии которых я так и не узнал. Мы бросились за дом, где начинался огород. Если не считать личного оружия — пистолетов ТТ, — только у троих были винтовки. Я предложил двигаться через огород к реке; со всех сторон раздавалась стрельба, пули ложились рядом, начали гореть дома. Немцев еще не было видно, но чувствовалась их близость, так как совсем рядом слышался шум моторов и огонь автоматчиков перебрасывался с одной улицы на другую. Несколько автоматных очередей раздалось на улице, к которой мы приближались и которая отделяла нас от реки и переправы. Надо было готовиться к броску через улицу. Я приказал рассыпаться и, не теряя друг друга из виду, подтянуться к плетню, отделяющему огород от дороги и берега реки. Пули все гуще ложились вокруг нас, справа от меня раздался крик. Обернувшись, я увидел капитана Сорокина, лежав-

 

шего ничком, он был ранен в грудь. Когда я подполз к нему, он был без сознания. Все остановились. Дивврач осмотрел Сорокина.

— Убит! — сказал он.

Дальше мы двигались ползком. Подтянувшись к плетню, мы услышали голоса немцев, перебегавших через улицу. Хаотическая, то усиливающаяся, то ослабевающая, стрельба по разным направлениям указывала, что немцы только в отдельных случаях встречали сопротивление небольших разрозненных групп наших (бешеная стрельба автоматчиков объяснялась, очевидно, намерением посеять панику). Это было естественно, если учесть, что в деревне совсем не было войск, если не считать работников штаба комендантского взвода, уничтоженного с воздуха, нескольких связистов и трофейного взвода, расположенного на окраине деревни. Когда наша группа пыталась выйти через огород к реке, мы потеряли связь с остальными группами, возглавляемыми комдивом и начштаба. Оказавшись во главе группы, я чувствовал в этот напряженный момент, что все ждут от меня какого-то решения. Все было сложно и непонятно. Впереди была река, к которой нам нужно было пробираться.

Что ждет нас на берегу? Может быть, там уже немцы? Было ясно, что до последнего момента — броска через улицу к реке — нам нельзя обнаружить себя. Мы лежали у плетня. Вдруг справа раздался взрыв автоматной очереди. Через плетень я увидел нескольких автоматчиков, которые согнувшись проходили вдоль него, стреляя вперед. Они были так близко, что было слышно их дыхание. Еще секунда — и нас обнаружат. Я вполголоса сказал:

— Надо обстрелять их!

Мы начали стрелять через плетень. Раздались крики и беготня. Посмотрев на улицу, я ничего не увидел. Очевидно, немцы забежали за дома на противоположной стороне улицы. Посреди дороги лежал немец, он что-то кричал, по-видимому, звал на помощь. Я решил воспользоваться передышкой в стрельбе и пустынностью улицы и дал знак своим перебегать. Опять раздалась стрельба и крики нем-

 

цев. Подождав несколько минут, я поднялся над плетнем, чтобы перед броском в последний раз осмотреться вокруг.