9. «Дора»

 

Осмотревшись кругом, мы увидели на склоне горы бараки, разбросанные между деревьями, вышки, ограждения под током. В общем, все так хорошо знакомые нам признаки лагеря.

Итак, лагерь! Какой? Нас повели по дороге, обсаженной деревьями и идущей прямо в лагерь. Опять входные ворота, полицейские и эсэсовцы. Мы обратили внимание, что у тех и других был особенно тупой и зверский вид. Здоровенные и молодые, они мрачно ждали нашего подхода. Это был отборный народ!

Мы увидели вокруг лагеря и у входа железобетонные доты с тяжелыми пулеметами, направленными на лагерь.

Такую охрану лагеря мы видели впервые. Да, это был особенный лагерь! Мы все это почувствовали.

После процедуры подсчета нас ввели в лагерь. Первое впечатление, которое вынес бы свежий человек, — что здесь расположен благоустроенный поселок дачного типа. Действительно, аккуратные, выкрашенные в зеленую краску деревянные бараки, газоны, бетонированные дорожки, ограды, у выхода из лагеря большая площадка, выложенная бетонными плитами, — очевидно, место для разводов.

 

С этой площадкой позже будут связаны самые зловещие события!

Кругом хвойный лес, крутые склоны гор, покрытые кустарником, и за оградой десятка два бараков, где, как и в Бухенвальде, мы видели снующих эсэсовцев, — казармы для местного гарнизона. Ограниченное поле зрения не позволило увидеть ничего дальше. Где заводы или фабрики, куда нас бросят работать?!

Нас провели через весь лагерь и остановили около одного из бараков, расположенного совсем близко от ограждения. Построившись, мы ждали. Эсэсовец с каким-то одетым в штатскую одежду немцем в сопровождении полицейских подошли к нам и начали сортировку. Как выяснилось позже, нас распределяли по баракам, которые вмещали не более 150 человек.

Несмотря на все наши усилия, на этот раз наша группа оказалась разбитой на части по три-четыре человека. Ильин, Вася и я оказались в одной группе. Наша попытка присоединиться к самой большой группе, где было шесть человек наших, не увенчалась успехом, нас сейчас же отогнали обратно, причем Васе крепко досталось по голове резиновой палкой. Это было очень печально! До сих пор мы держались все вместе, все бедствия и тяготы переживались легче, когда нас было много. Теперь мы не знали, сможем ли встречаться. Утешало нас, что мы все-таки втроем. Вася говорил:

— Ну, поживем — увидим, сейчас бы поесть и поспать.

Нашу группу повели в барак. У входа нас встретил здоровенный верзила с грубым мрачным лицом, очевидно, блокальтестер. Он пересчитал нас и впустил в барак. Внутри было три секции, небольшой вестибюль и умывальная комната. В каждой секции вплотную стояли двухэтажные кровати с бумажными матрацами. Чисто и аккуратно! На каждой койке лежало одеяло. Все обещало как будто хороший отдых. Мы остановились в вестибюле одной из секций в ожидании. Блокальтестер обратился к нам с речью на уже понятном нам языке — смеси польского, немецкого и чешского:

 

— Завтра в шесть часов пойдете на работу. Вставать нужно в пять часов. У меня здесь порядок и дисциплина. Кто не хочет слушать — двадцать пять палок сразу. Спать будете по два человека на койке, на двух человек одно одеяло. Выходить из барака только по моему разрешению.

— Что это за лагерь? — спросил я.

— Это лагерь «Дора».

Итак, это был лагерь «Дора»! Все предсказания сбывались без осечки.

— А где будем работать? — продолжал спрашивать я.

— Увидите завтра, — усмехнулся он. — Сейчас получайте пищу. Восемь человек берите носилки и баки и идите за мной, — скомандовал он.

Несколько человек устремились к носилкам-ящикам. Вася вопросительно посмотрел на меня, я подтолкнул его, и он схватился за бачок. Они ушли, а мы сели на нары, утомленные дорогой и впечатлениями. Через полчаса появились Вася и остальные. С довольным видом Вася подмигнул нам с Ильиным. Каждый из нас получил миску капустного супа, четыре картофелины и кусок хлеба — 250—300 граммов. Вася вытащил из-за пазухи еще десять крупных картофелин.

— Ну, я вам скажу, товарищи, я все узнал. На кухне у меня теперь есть земляк — наш, калужский, он раздатчик. Вот дал картофель и обещал подбрасывать кое-что. Он мне рассказал о лагере. Наш лагерь обслуживает подземный завод, который выпускает какие-то летающие снаряды. Здесь около пяти тысяч человек. Работа в две смены. Только работа и сон, отдыха нет. Одни приходят с работы, другие уходят; работают по двенадцать часов, время на дорогу, поверка — еще четыре-пять часов, на сон остается пять-шесть часов. За малейшее подозрение сажают в бункер — это у них так называется карцер, а оттуда в крематорий. Из бункера еще никто не выходил. Земляк рассказывал, что здесь страшное место. Каждый день умирают в каждой команде по пять-десять человек. Каждые два-три месяца приходит пополнение. Там, на подземном заводе,

 

есть какая-то работа, на которой живут не более месяца, а потом харкают кровью и умирают.

— Ну, попали наконец, — протянул Ильин. Действительно, нужно же, чтобы мы попадали все время из огня да в полымя! Все хуже и хуже!

«Когда же будет лучше?» — думал я. Казалось, что пора уж было судьбе немного сжалиться над нами.

— Уж слишком много на нашу долю приходится, — говорил Ильин.

— Давайте будем считать, что это еще не самое худшее, — сказал я, думая обратное.

Будущее показало, что действительно это было не самое худшее!

После еды устроились спать. Мы с Ильиным — на верхней полке, на которой можно было лежать только вплотную друг к другу. Усталость не дала нам возможности поговорить, и мы уснули. Вероятно, было уже около 12 часов ночи. Мне показалось, что я только что закрыл глаза, когда раздался крик блокальтестера: «Вставайте!» Было еще совсем темно. Он бегал с палкой между нарами и поднимал с ее помощью замешкавшихся. С невероятной быстротой умывшись, мы получили по пол-литра капустного супа и вышли из барака. Мы видели, как из других бараков тоже выходили арестанты и направлялись к плацу. Подошел какой-то детина с белой повязкой на руке, на повязке было написано «капо»

— Это ваш начальник, — сказал блокальтестер. — Он поведет вас на работу.

«Марш!» — раздалась команда, и мы тоже направились к плацу. На плацу мы увидели команды, молча стоявшие строгими рядами. На этот раз уже не было оркестра. Офицер-эсэсовец, какие-то гражданские лица и свора полицейских, стоявших рядом с ними.

К ним подходили капо и что-то докладывали, затем возвращались к своим командам и подводили их к воротам. Около ворот стояли несколько человек. По их виду можно было предположить, что это нарушители лагерного режима, выведенные из каких-то рабочих команд. Француз,

 

стоявший недалеко от нас с Ильиным, успел рассказать нам, что он прибыл два месяца назад и уже ознакомился с порядками лагеря. Он подтвердил, что каждое утро по заявлениям блокальтестеров и капо виновные наказываются перед строем.

— Как? — спросили мы.

— Сейчас увидите.

Действительно, мы увидели скамейку, на которую лег один из нарушителей, подталкиваемый полицейским. Огромного роста капо подошел и начал бить его палкой, рядом стоял эсэсовец и считал удары. Так продолжалось до тех пор, пока все восемь нарушителей не получили по 25 палок. Все это происходило под крики и стоны истязаемых. Команды стояли молча. Избитые после экзекуции, вставали в строй, с трудом держась на ногах.

— Сегодня никто не пошел в бункер. Значит, хороший день, — сказал француз. — Из бункера не возвращаются.

Раздалась команда, и наша колонна во главе с капо двинулась к воротам.

За воротами колонну окружили эсэсовцы с собаками. Мы шли по асфальтовому шоссе вниз, туда, откуда нас доставили в лагерь. Подойдя к железнодорожной платформе, мы увидели груду бревен, штабеля рельс и детали, очевидно, разборных бараков. Совсем рядом высилась громада круто поднимавшегося горного хребта, поросшего кустарником, сзади на склонах виднелся лес.

Мы увидели, что одна из железнодорожных линий заворачивала к горе и, казалось, обрывалась у подножия. На других путях стояли платформы с какими-то длинными предметами, покрытыми брезентом.

Надсмотрщики со знакомыми нам желтыми повязками со свастикой, с криками и руганью стали подводить нас к бревнам и рельсам. Каждые три человека взваливали на плечи огромное бревно или рельс и выстраивались по команде лицом к горе. Еще команда — и мы тронулись в путь к горе. Подойдя ближе, мы увидели, что железнодорожный путь входит в гору через огромный проем, искусно замаскированный сетками, имитирующими зелень.

 

По-видимому, это был тот самый подземный завод, о котором мы слышали. Подойдя вплотную к горе, шатаясь под тяжестью груза, мы остановились. Из проема вышли эсэсовцы, тщательно пересчитали нас, сетка была сдвинута, и мы вошли в гору.

Фантастический вид открылся нам. Огромный туннель, залитый светом. По туннелю проходил железнодорожный путь, теряясь вдали. Мы шли по туннелю. С обеих сторон мы видели гигантские помещения-ниши в два этажа с установленным станочным и другим оборудованием. Кругом краны, большие и маленькие; рядом стояли электрокары, нагруженные деталями и материалом. Кругом стоял грохот, слышались удары молотов. Это был шум большого, интенсивно работающего завода.

Около станков мы видели молчаливые фигуры в синих рабочих костюмах. Между рядами станков по двое прохаживались эсэсовцы с автоматами и резиновыми палками.

Я обратил внимание, что в некоторых местах лестницы спускались вниз, оттуда раздавался такой же шум машин. Значит, здесь были и подземные помещения.

Мы шли по туннелю минут двадцать, метров триста, глядя направо и налево. Рельс, который несли Ильин, француз и я, все сильнее давил на плечи. Я уже изнемогал и видел, что мои товарищи тоже еле идут. «Еще немного — и я упаду», — думал я. Останавливаться нельзя, мы слышали крик капо и надсмотрщиков, подгонявших нас. К счастью, еще несколько шагов — и мы остановились, бросив рельс. Мы находились в огромной пустой нише высотой не менее десяти метров, по-видимому, совсем недавно вырубленной в горе. Виднелись еще леса, а в конце ниши пол уходил ступенями вниз. Мы увидели на дне ниши-котлована массу заключенных. Они долбили стены и пол ломами, кувалдами и другим инструментом. В одной из стен виднелась дыра, оттуда также доносился шум ударов. Очевидно, тут велись работы по расширению подземных помещений завода. Гигантские масштабы всего, что мы видели, напомнили мне прочитанное мною когда-то в научно-фантастических романах.

 

Мы стояли, стараясь отдышаться, смотрели по сторонам и ждали, когда подтянутся и сбросят груз остальные. Я спросил француза:

— Почему мы нигде не видим заключенных, кроме этого помещения?

— Заключенные работают только на пробивке туннеля, — ответил он, — и подноске материалов. На заводе же работают только гражданские разной национальности, завербованные в европейских странах, оккупированных немцами.

Это были те миллионы рабов, которых гитлеровцы согнали в Германию на работу в промышленности и сельском хозяйстве.

— На этой работе, — француз показал на дыру в нише, — умирают через два-три месяца. — Он сказал это с мрачным спокойствием обреченного человека.

— А кто здесь работает из заключенных? — спросил я.

— Я не знаю, — ответил француз, — из нашего барака еще не брали. За эти два месяца я не слышал, а этих привезли из Бухенвальда и сразу поставили на эту работу.

Француз свободно говорил на немецком языке, и я вполне прилично его понимал, тем более что в трудных случаях он переходил на лагерный жаргон.

Мы двинулись обратно. За этот день мы проделали десять рейсов, перенося тяжести, только один раз нам дали отдохнуть в течение 20—30 минут.

Совершенно измученные, еле волоча ноги, мы шли к лагерю, мечтая о еде и отдыхе. Было уже около семи часов вечера. Метрах в пятидесяти от лагеря навстречу нашей команде шли вразвалку несколько офицеров-эсэсовцев, очевидно, свободных от службы. Они шли, размахивая тростями. Поравнявшись с нами — наша команда шла по шоссе, занимая почти всю его ширину, — они вдруг с проклятиями врезались в ряды и начали колотить палками по головам арестантов.

Ряды смешались. Капо забегал, с руганью сгоняя всех на одну сторону шоссе и также усердно работая палкой. Что-то угрожающе крича, офицеры ждали, когда вся команда выстроится с одной стороны, после чего гордо удалились.

 

Оказывается, команда должна была очистить дорогу для трех человек, хотя вдоль шоссе проходила удобная тропинка. Этот, казалось бы, незначительный эпизод произвел, как я видел, очень тяжелое впечатление на всех: действительно, трудно было представить более скотское отношение к заключенным.

— Эти убийцы смотрят на нас как на рабочий скот. Они не видят в нас людей! О, когда же настанет наше время?! — Эти и подобные фразы шепотом и вполголоса я слышал кругом.

Наконец мы добрались до лагеря. Опять построение на плацу, где мы простояли по крайней мере час. Было уже почти темно, когда мы добрались до барака. Раздача супа, картофеля и хлеба отняла тоже не менее часа-полутора. До коек мы добрались вконец измученные. Мы долго не могли заснуть, обмениваясь впечатлениями.

Потянулись дни нашей новой лагерной жизни. Тяжелая монотонная работа, изнуряющая настолько, что не хотелось ни о чем думать, и в то же время постоянная тревога, что где-то что-то происходит, может быть, события идут к развязке, а мы, превратившись в рабочий скот, ничего не предпринимаем, чтобы хотя бы пойти навстречу этим событиям, которые, как мы надеялись, принесут нам свободу.

Если так будет продолжаться, говорили мы, то мы все отупеем настолько, что фашисты действительно как баранов отправят нас на тот свет, когда это им будет нужно. Что делать? — спрашивали мы себя.

Я поручил Васе выяснить, где наши, на какой работе, когда и где мы можем встречаться.

Через два дня Вася через своего дружка на кухне узнал, что почти все ребята из нашей группы работают ночью и что поэтому можно будет организовать встречу.

Действительно, через несколько дней нам с Ильиным удалось повидать почти всех.

— То же самое, такая же работа, тот же режим, — рассказывали они, — правда, ночью, пользуясь темнотой, удается не очень торопиться с работой, так что мы не так устаем.

 

Настроение у всех было подавленное, оказалось, что двое из наших — Николай Синицын и Дмитрий Воронцов были посажены в бункер, после того как их застали в другом бараке оживленно разговаривающими с группой французов и чехов. На крик блокальтестера и попытку их выгнать палкой они ответили руганью, хотя и ушли. Последовал донос, а затем бункер.

Увидим ли мы их вновь? Все считали, что для них это конец. Я снова посоветовал всем нашим: в разговорах с заключенными быть очень осторожными, однако не нужно скрывать, кто мы и сколько нас. Я считал, что, если здесь есть подходящие люди и они что-то предпринимают, они нас найдут. В свою очередь я сам, сталкиваясь со старыми обитателями «Доры», кое-что рассказывал о себе и своих товарищах, однако тщательно избегал как-либо комментировать свое отношение к тому, что нас окружает. Можно было быть уверенным, что, если где-либо стоят и разговаривают двое, обязательно подойдет третий и будет внимательно слушать, пытаясь ввязаться в разговор. После этого очень часто люди навсегда исчезали в бункере.

Проходили недели, было уже холодно, часто шел дождь, иногда мелкий снег, мы продолжали ходить в своей арестантской одежде из легкого матрацного материала. Весь лагерь носил то же самое. На наши расспросы отвечали, что здесь такую одежду носят круглый год, так как сильных морозов не бывает. Мы постоянно мерзли, согреваясь лишь на койке в бараке.

Каждые две недели все с ужасом ждали очередной бани. Особенности этой процедуры заслуживают описания.

Обычно вся команда прямо после работы с плаца направлялась в баню. Раздевались на открытой площадке около бани под дождем или снегом и голые бежали в баню. Одежда оставалась на площадке. Мытье продолжалось не более 10—15 минут, после чего все выбегали снова на площадку одеваться, однако не тут-то было. Одежда пропаривалась в камере, и нам после бани приходилось ждать 20—30 минут, пока не привозили на тачках груды дымящейся одежды.

 

Как правило, уже никто не искал свою одежду, да это было и невозможно, и все были вынуждены брать первую попавшуюся. После каждой такой «бани» несколько десятков человек отправлялись в лазаретный барак, если не на тот свет.

В одну из таких банных процедур нам с Ильиным, пытавшимся все же найти свою одежду, посчастливилось завладеть хотя и порванными, но зато шерстяными фуфайками, которые можно было носить под куртками. Правда, при этом мы потеряли свои более или менее приличные ботинки и «приобрели» какие-то опорки. Тем не менее стало значительно теплее.

Мы гадали, когда и кто из нас первый свалится с ног после бани. Было бы неплохо отдохнуть в лазарете. Мы слышали, что там стараниями врачей-заключенных можно отдохнуть и подкрепиться.

Однако, как это ни удивительно, мы держались. Прошло уже шесть месяцев с момента нашего прибытия в «Дору». Мы продолжали работать по разгрузке и подноске материалов на завод. За это время удалось побывать во многих помещениях завода. Его размеры, оборудование и организация работы продолжали поражать воображение.

Монотонность нашего существования начала нарушаться почти ежедневными воздушными тревогами, которые мы встречали радостно хотя бы потому, что затемнение и прекращение работы в связи с этим давало нам отдых. Каждый день и каждую ночь над нашими головами мы слышали гул тысяч «летающих крепостей», направлявшихся на бомбежку немецких городов и объектов.

В ясную погоду было радостно видеть, как серебристые самолеты, эскадрилья за эскадрильей, спокойно проплывали высоко в небе, никем и ничем не тревожимые.

Неужели немцы настолько подавлены в воздухе, что даже не встречают самолеты зенитным огнем?

Это был обнадеживающий симптом. Очевидно, скоро развязка! Как она будет выглядеть для нас?

Прошло еще много времени и событий, пока для меня и для всех нас наступила развязка.

 

Иногда мы видели на заводе уже почти готовые летающие снаряды. Мы уже слышали, что это были так называемые ФАУ-1 и ФАУ-2, которыми немцы обстреливали Англию.

Рассмотреть их как следует в собранном виде, конечно не удавалось.

Как-то из-за огромного карбункула, вскочившего у меня на правой руке, мне пришлось обратиться в медпункт завода. Огромный негр, дежуривший у входа (это был, как говорили лагерники, вышибала), — американский летчик, сбитый над Германией, добродушно оскалив зубы, посмотрел на мой винкель (красный треугольник с буквой «К», показывающий, что я политический и русский).

— Рус, рус! — сказал он, похлопав меня по плечу. — Что случилось? — спросил он на ломаном немецком языке.

Я показал ему распухшую руку с карбункулом — я уже еле двигал рукой.

— О! О! — протянул он сочувственно. Растолкав толпу ожидающих заключенных, он втолкнул меня в дверь.

Я вошел, в комнате сидели двое: седой француз и средних лет блондин. Блондин, посмотрев на винкель, сказал:

— Ну что, земляк? В чем дело?

Я показал ему руку. Рассматривая ее, он расспрашивал меня. Узнав, кто я и основные этапы моего бытия после пленения, а также что нас здесь целая группа, он удивился:

— Почему же вы не зашли раньше?

Он рассказал о себе: это был военврач, который, попав в плен, пытался бежать из лагеря и был пойман на следующий же день. Его выдал староста деревни, в которой он прятался. Немцы продержали его под угрозой расстрела недели две, а потом через ряд лагерей переправили сюда.

— У вас очень истощенный вид, — сказал он, — я попробую положить вас на неделю в лазарет, там вы отдохнете. У нас существует соглашение между врачами — французом, поляком, чехом, голландцем и мною, русским, — что мы будем по очереди класть кое-кого из своих земляков на отдых в лазарет на неделю, тайком от немцев. Таким образом мы выручаем многих доходяг, которые находятся на грани гибели. Только ни слова никому. Если немцы узнают,

 

нам всем крышка! — сказал он. — Зайдите сюда через неделю, я договорюсь со своим коллегами.

С карбункулом он направил меня к фельдшеру-немцу, который весьма решительно и беспощадно рассек мне его, после чего выпроводил из комнаты, даже толком не перевязав, а сунув мне в руку бумажный бинт.

Сделал я это по дороге, в прачечной, откуда меня окликнули, видя, как я иду с рукой, обливающейся кровью.

В прачечной я познакомился с несколькими старожилами лагеря «Дора». Среди них были двое украинцев-киевлян. Один из них работал старшим санитаром в лазаретном бараке и просил заходить к нему, если что-нибудь нужно. Он может помочь.

Таким образом расширялось наше знакомство с лагерем. Я получил записку врача к блокальтестеру, заверенную эсэсовцем, сидящим в отдельной комнате медпункта, по которой мог не работать два дня.

Я решил использовать эти дни для более подробного знакомства с лагерем. Отоспавшись как следует и проводив команду, я вышел из барака, держа на виду перевязанную руку, и пошел в прачечную. Уже знакомые ребята встретили меня радостно, усадили и предложили картошку и хлеб. Я с удовольствием поел.

Устроившись в укромном уголке за грудами грязного белья из лазарета и бани, я внимательно слушал рассказы киевлянина и иногда подходивших и включавшихся в разговор чехов и французов. Один из чехов рассказал, что такой же лагерь — «Анна» — находится по ту сторону горы, обслуживает моторостроительный завод «Юнкерс», там тоже тысяч пять-шесть заключенных. Помещения этого завода соприкасаются с нашими в туннеле, и один раз он видел заключенных оттуда и даже поговорил с ними немного. В общем, то же, что и у нас, только там больше поляков и меньше русских.

Я стал расспрашивать о составе нашего лагеря и с удивлением узнал, что здесь больше всего русских, не меньше полутора-двух тысяч, но они рассеяны по баракам. Немцы это делают нарочно. Есть несколько русских, которые

 

работают в так называемой нарядной, где составляются разнарядки на работу для команд. Как будто они хорошие ребята и делают своим что можно.

Из прачечной был виден одинокий большой барак, стоящий на возвышении и окруженный проволокой. Недалеко виднелось еще одно здание с трубами. Я спросил:

— Что это за сооружение?

Оказалось, что первый — это так называемый барак смерти, туда отправляют всех безнадежных больных и инвалидов. Рядом крематорий, где их сжигают. Говорят, что их убивают, не дожидаясь, когда они умрут сами. Оттуда еще никто не выходил. Обслуга барака и крематория живет отдельно, и с ними трудно повидаться.

Мог ли я думать, что пройдет несколько месяцев — и я попаду в этот барак?!

Два дня отдыха прошли незаметно. Несмотря на полное отсутствие антисептики, мой карбункул заживал довольно быстро. Вечером приходили Ильин и ребята и рассказывали мне о дневных «впечатлениях».

Я в свою очередь рассказывал им о своих знакомствах с лагерем и людьми.

Опять изнурительная работа: тяжести, крики надсмотрщиков и избиение непокорных. Опять мрачные мысли о беспросветном будущем.

Ежедневные тревоги, казалось бы, вселяют какую-то надежду. Однако все это происходило далеко от нас, и мы даже не слышали бомбежек — результата работы «летающих крепостей».

Я рассказал Ильину и Васе о возможности отдохнуть в лазарете при помощи врача Ларионова, с которым я познакомился в медпункте. Условились, что при первой возможности я воспользуюсь его предложением, с тем чтобы затем Ильин и Вася тоже отдохнули.

Неделя прошла, и я вечером отправился в медпункт. Ларионов встретил меня сообщением, что завтра утром в барак зайдет санитар и возьмет меня в лазарет. Я должен изобразить тяжело больного и ссылаться на заражение крови от раны в руке.

 

Утром действительно появился санитар — чех, который показал какую-то записку блокальтестеру. Тот скомандовал мне идти в лазарет.

После процедуры так называемого мытья в грязной воде я, раздетый, в рваном белье с какими-то подозрительными пятнами — санитар заявил, что белье чистое и пятна не отстирываются, — очутился в комнате-лазарете. Комната была набита двухэтажными нарами, на которых лежали больные. На каждой койке по одному, у каждого по одеялу. Это был неслыханный в наших условиях комфорт.

Я тоже получил в свое распоряжение одеяло и отдельную койку и с блаженством растянулся на ней. Впереди целая неделя такого отдыха!

В комнате стоял тихий шум от разноязычных разговоров между лежащими. Рядом со мною лежал заключенный с худым изможденным лицом, весь седой. Он повернулся ко мне, спросил что-то по-французски. Я ответил, что не говорю по-французски.

— Кто вы?

— Русский. — Надо сказать, что при первом знакомстве все из Советского Союза именовались русскими.

Он обрадовался и обратился ко мне на чистом русском языке:

— Я тоже русский.

Мы познакомились. Сложная судьба была у этого человека. В 1920 году он восемнадцатилетним прапорщиком деникинской армии бежал из Крыма со своей частью в Турцию, а затем в Чехословакию. Ему удалось устроиться на работу и поступить в медицинский институт, который он окончил. Долгое время он работал санитаром и фельдшером в разных местах, так как не мог устроиться врачом из-за конкуренции среди местных врачей. В 1934 году переехал в Париж, где также перебивался, переходя с места на место. Наконец, отчаявшись, он соблазнился рекламными объявлениями ив 1935 году уехал в Аргентину работать врачом в один из отдаленных пунктов. Там ему повезло. Уже к 1939 году он стал владельцем обширного ранчо и десяти тысяч голов скота. Накопив необходимую сумму, он

 

решил вернуться в Париж уже победителем. Развлечься и, если удастся, жениться. В Париже его застала война. Вернуться назад он уже не смог. После оккупации немцами Парижа он неожиданно для себя был вовлечен в движение Сопротивления. Участвуя в одной из операций небольшого отряда, был захвачен немцами и приговорен к расстрелу. После пыток его почему-то оставили в живых и отправили в Германию Он просидел в нескольких тюрьмах до 1943 года, с 1943 года сидел в концлагерях Маутхаузена, Бухенвальда и, наконец, здесь. На мой вопрос: «Почему вы не работаете врачом?» — он ответил:

— Немцы меня не допускают к этой работе. Он исполнял только тяжелую физическую работу. Он жадно расспрашивал о Советском Союзе. Тоска по родине владела им так, что он со слезами на глазах говорил о роковом шаге, который в 1920 году выбросил его за пределы родины — России.

— Я ничего не понимал тогда, — говорил он, — был мальчишкой и слепо следовал за другими.

Он много рассказывал о жалком положении эмигрантов за границей и о своих мытарствах:

— Если бы можно было, я с радостью бросил бы все в Аргентине и вернулся на родину. Если она примет таких, как я, — добавил он.

Я, как мог, успокаивал его:

— Для этого нужно прежде всего остаться в живых и добить немцев, — говорил я.

Он тоже не сомневался в конечном поражении немцев. В течение первых дней мы подолгу говорили с ним, прерывая разговор на сон и еду. Даже в этих примитивных условиях я чувствовал, как отдыхает мое тело. Еда была такая же. Некоторым давали немного больше: за счет тяжелобольных, отказывавшихся от пищи, каждый получал добавку по очереди.

Неделя пролетела быстро, и я с сожалением думал о предстоящем возвращении в барак. За два дня до конца моей недели в комнату привели какого-то высокого человека аскетического вида, лет 50—60. Войдя, он спокойным

 

голосом на нескольких языках — английском, немецком, французском, итальянском и русском — обратился с приветствием к обитателям комнаты. Получив место, он оживленно заговорил по-голландски с маленьким голландцем, лежащим рядом. Меня поразило количество языков, которыми он владел совершенно свободно.

В течение дня он говорил со всеми, по-видимому, рассказывая о себе и расспрашивая других.

Наконец он добрался и до моей койки. Представляясь, он назвался Андерсеном, сказал, что он финн по рождению, и начал расспрашивать меня. Инстинктивно не доверяя ему, я ответил, особенно не распространяясь. Не дожидаясь моих расспросов, он стал рассказывать о себе. Биография его была достаточно удивительной. Он назвал себя полковником авиации финской армии. В течение ряда лет был авиационным атташе в Германии. В 1942 году вышел в отставку по собственному желанию. По его словам, он не хотел участвовать в этой идиотской, как он выразился, войне на стороне Германии. Пользуясь своими связями, особенно близким знакомством с Герингом, с которым он в первую империалистическую войну служил в одной эскадрилье, он занялся какими-то крупными финансовыми операциями и совершал поездки в нейтральные страны — Швейцарию и др. Между прочим он рассказывал, что у него было письмо-рекомендация Геринга, в котором тот называл Андерсена своим другом и одобрял его действия.

В 1943 году он был арестован гестапо в одном из парижских отелей, причем при аресте у него было конфисковано 50 миллионов франков.

— Я немного увлекся одной интересной коммерческой операцией, — сказал он.

Когда он при аресте показал аттестацию Геринга, ее у него отобрали, а через несколько дней заявили ему, что письмо подложное. В конце концов он очутился здесь.

— Что же вы делаете здесь? — спросил я его.

— Ничего не делаю. Когда нужно, лежу в лазарете.— На мою улыбку сомнения он спокойно и убежденно сказал: — Уверяю вас, что все, что я вам рассказал, — чистая

 

правда. Письмо Геринга было, конечно, подлинное, просто Геринг отказался от него, не желая себя компрометировать. Что я ему теперь, когда он рейхсмаршал, — сказал он.

— Как же вы устраиваетесь здесь, в этих условиях? Он бодро ответил мне:

— Умный человек все может. Кроме того, мне помогает звание многих языков. У меня много друзей. Здесь я смеюсь над немцами. Мы еще поживем, — он подмигнул мне.

— А русский язык откуда вы знаете?

— Я с детства жил в Петрограде, — сказал он. — Кроме того, у меня были всякие дела с Россией и русскими.

Можно было представить себе, что за дела были у этого международного авантюриста. Слушал я его с любопытством, так как он представлял собой достаточно интересный тип. Притворяясь утомленным и больным, я уклонился от подробного разговора о себе. Он не настаивал и скоро переключился на разговор с другими.

Неделя прошла, и я был отправлен обратно в барак. После радости встречи с Ильиным и Васей — опять дневная или ночная работа около завода и переноска грузов. Зима была уже в полном разгаре. Несмотря на лохмотья, которые нам удалось раздобыть и надевать под арестантскую форму, мы постоянно мерзли.

Наши, по сведениям, проникающим к нам, существовали так же, как и мы, потерь среди нас пока не было. Если не считать дневных и, особенно, ночных тревог, к которым мы привыкли и всякий раз ожидали с нетерпением, так как это задерживало развод на работу и давало нам передышку, никаких событий не происходило и ничто не проникало к нам извне. Неужели война затянется и мы протянем ноги просто в результате «особенностей лагерной жизни»? Этот вопрос все время занимал нас. С нами часто находился француз — марселец Жаклен, красивый стройный брюнет двадцати восьми лет. Он был захвачен фашистами в плен еще в 1940 году, и после многих приключений попал в концлагерь. Он не мог спокойно говорить об эсэсовцах. Живой и темпераментный, несмотря на истощение и усталость, он часто затевал разговор о нашей судьбе и перспективах.

 

Вскоре, однако, ряд зловещих событий нарушил однообразие и монотонность нашего существования. Первой жертвой оказался Вася. Как всегда по утрам, около раковин для умывания — шум и перебранки на разных языках, скоплялось много заключенных, все старались умыться поскорее и уступить очередь землякам. Вася по какому-то поводу вступил в спор с одним фольксдойч, поляком по рождению. Тот отпустил несколько обидных замечаний насчет русских и их поражений на фронтах.

— Нечего здесь храбриться! — орал он на всю умывальную.

Вася вспылил и в свою очередь закричал:

— Ничего, мы фашистов били, бьем и будем бить, все еще впереди, а ты, продажная сука, помалкивай. Лучше вспомни, как вы продали Польшу за семнадцать дней фашистам.

Мы с Ильиным вмешались в разговор и заставили Васю замолчать.

— Надо было просто дать ему по морде и не ввязываться в скандал, — говорили ему мы.

Конечно, об этом инциденте было доложено куда следует. На разводе к нашим рядам подошел эсэсовец с блокальтестером и, обойдя ряды, вывел Васю из строя, присоединив к нескольким «нарушителям», уже стоящим у выхода из лагеря.

Как обычно, последовала очередная экзекуция, и Вася в числе других получил двадцать пять палок. Мы видели, как он, стиснув зубы, молчал. Как правило, после экзекуции избитые возвращались в строй. Однако на этот раз вернулись не все. Вася и еще один чех остались стоять. Нас увели на работу. В тревоге мы шли по шоссе. Неужели бункер?! Тогда Вася погиб. В этом случае ничего нельзя было предпринять.

Вечером Васи в бараке не оказалось. Значит, в бункере! Я подошел к блокальтестеру и прямо спросил его:

— Где наш товарищ?

Он покачал головой, как будто соболезнуя:

— Капут, — и добавил: — Сам виноват.

 

Пришлось молча выслушать это и уйти. Вскоре нам предстояло присутствовать при гибели Васи.

Прошло несколько дней. Несмотря на наши попытки, нам ничего не удавалось узнать о Васе — связи с бункером не было. Даже еду туда носили эсэсовцы.

Я видел, как Ильин катастрофически худеет и замыкается в себе. Чувствовалось, что он ходит и работает из последних сил. Помня об обещании Ларионова, я отправился к нему с просьбой положить Ильина в лазарет хотя бы на неделю, как меня.

Он заявил, что, к несчастью, фашисты устроили в лазарете «чистку» и выбросили всех, кто, по мнению немецкого фельдшера, был легко болен. Они получили предупреждение, что попадут в бункер, если будет обнаружен хоть один заключенный, способный работать.

— Приходится пока класть в лазарет только тяжелобольных, — сказал он. Как быть?

— Ильин уже доходит, другой возможности облегчить его положение нет, тем более у нас, — сказал я. Ларионов задумался.

— Приходите завтра в барак, где я живу, я поговорю кое с кем, может быть, удастся что-либо сделать с работой.

На следующий день Ларионов сообщил, что ему удалось договориться с начальником лазарета и другими врачами о переводе одного из нас в лазаретный барак на работу в качестве санитара. В лагерных условиях это было весьма заманчиво. Сравнительно легкая работа в теплом помещении, еды вволю, так как все излишки от умерших и тяжелобольных находятся в распоряжении санитаров. Обрадованный, я просил, не задерживая, перебросить Ильина на эту работу. Вечером я сказал об этом Ильину. Он стал уговаривать меня пойти на эту работу.

— Вы старше меня по возрасту и тоже доходите, — говорил он.

Наконец с большим трудом мне удалось уговорить его с тем, что позже, если удастся, я заменю его на этой работе. При всех обстоятельствах мне также станет легче, так

 

как можно будет рассчитывать на дополнительную пищу.

Через два дня Ильин уже работал в лазаретном бараке санитаром. Видеться мы могли только раза два в неделю, так как смены наши не совпадали.

Я остался один. Вокруг меня были только чужие. Рядом со мной, правда, все время были Франсуа и чех Жинчик, бывший студент-искусствовед, однако оба они не могли заменить мне своих. «Что с Васей?! — часто думалось мне. — Неужели так и погибнет этот настоящий парень?!» У него была искренняя, непосредственная натура. За товарища он готов был пожертвовать всем. Много раз он помогал мне в работе, принимая на себя основную нагрузку во время переноски тяжестей. А сейчас он в бункере, и ему ничем нельзя помочь.

Как-то ночью я проснулся от какого-то шума, раздававшегося в отдалении. Несомненно, это была бомбежка. Я слышал, как в бараке все проснулись и взволнованно прислушиваются к этим звукам.

Война приближается к нам! Быть может, она несет всем нам освобождение. Может быть, это наши прорываются на запад, к нам!

Утром у всех было приподнятое настроение. В то же время мы стали замечать, что немцы усиливают охрану лагеря и конвой на работе. Чувствовалась какая-то нервозность у эсэсовцев. Мы слышали более свирепые окрики надсмотрщиков. Участились избиения узников.

Теперь мы часто слышали по ночам далекий гул разрывающихся бомб. Но лагерную жизнь пока ничто не нарушало. Завод работал бесперебойно: ежедневно приходили составы с грузом и уходили вагоны с готовой продукцией.

Как-то вечером наша команда, вернувшись с работы, стояла на плацу, ожидая поверки и роспуска по баракам. Раздалась команда, и я вместе с Франсуа и Жинчиком направился по лагерной дороге в барак, еле волоча ноги. Ко мне подошел парень с открытым лицом. Судя по винкелю, это был наш. Его внешний вид показывал, что работает он где-то внутри лагеря, он не был истощен, да и арестантская одежда была на нем не такая грязная.

 

— Давайте познакомимся, — сказал он, — Василий, — фамилию он не назвал. — Зайдемте к нам в гости, — продолжил он и показал на барак, выходящий на плац.

— Я опоздаю к раздаче пищи, — ответил я.

— Ничего, у нас найдется, чем вас угостить. Мы направились в его барак. В комнате, куда мы пришли, было двое ребят. Он познакомил меня с ними: Иван и Николай — назвались они. На столе стояла кастрюля с супом и буханка хлеба.

— Угощайтесь, — сказал Василий.

Я с удовольствием принялся за суп и хлеб. Это была обычная лагерная пища, однако в необычном для меня количестве. Во время еды, к которой присоединились и двое бывших в комнате, они расспрашивали меня обо мне и о нашей группе.

— Мы работаем в нарядной, — сказал Василий о себе и Николае. — О вас мы уже слышали, хотели поговорить с вами секретно об одном деле.

Такое вступление невольно напомнило мне разговор в Освенциме и провокацию, на которую я чуть было не попался.

— Давайте поговорим, — сказал я. Василий начал прямо:

— Мы с Николай организовали здесь группу русских с участием нескольких французов и чехов и предлагаем вам и вашим товарищам включиться в нашу организацию.

— А чем она занимается? — спросил я, несколько удивленный.

— Мы готовимся захватить лагерь и расправиться с эсэсовцами, когда начнется бомбежка нашего района и мы будем знать, что наши или союзники близко. У нас есть свои люди даже в охране лагеря. Николай танкист, а я артиллерист, мы лейтенанты, Иван наш связной, — представил он третьего молодого симпатичного юношу. — Мы сейчас подбираем наших бывших солдат и командиров по родам оружия и организуем пятерки. Недалеко здесь расположена немецкая эсэсовская танковая часть, мы ее захватим, когда начнем выступление: Николай понимает в этом деле,

 

сейчас у нас есть несколько танкистов, которые захватят танки. Остальные лагерники пойдут за нами, как только мы начнем восстание.

Я слушал его с возрастающим удивлением. Его горячность и готовый план восстания заставляли сомневаться в серьезности всего задуманного. Инстинктивно я почувствовал, что это, конечно, не провокация — так искренне он говорил. В то же время меня удивляло полное отсутствие конспирации.

— Все это очень хорошо, — сказал я, — но меня удивляет вот что: вы меня совсем не знаете, видите в первый раз и сразу выкладываете все. Представьте себе, что я не тот, за кого вы меня принимаете. Если вы так же легко рассказываете все это и другим, то можно очень быстро провалить все дело. Вы здесь дольше, чем мы, и поэтому должны лучше знать обстановку. Совсем недавно только за разговор пострадал один из наших, может быть, он уже погиб. Кто это, вы говорите, есть в лагерной охране? Вы им полностью доверяете?

Василий и Николай стали горячо доказывать мне, что сейчас излишняя осторожность может только затянуть все дело:

— Разве вы не видите, что немцы нас боятся? Наверняка скоро будет конец.

— Поэтому и нужно быть чрезвычайно осторожными, немцы не такие дураки и принимают свои меры, — сказал я.

— Вот мы покажем вам наших людей в охране, и вы сами убедитесь, что это вполне надежные люди.

Я стал убеждать их, что нельзя так рисковать. Было видно, однако, что они не понимают меня. С другой стороны — наша бездеятельность угнетала меня: конечно, нужно было предпринимать что-то. Я сказал, помолчав:

— Хорошо, я согласен с вами, конечно, все наши с радостью включатся в это дело. Не делайте только ничего опрометчивого. Будем, в частности, как можно осторожнее с людьми из охраны. Наверно, можно обойтись и без них, в конце концов. Для начала скажите им, что вы не верите в эту затею, сделайте вид, что вы подавлены и отчаялись

 

во всем. Посмотрите, как они будут реагировать на это. — Я вспомнил и рассказал им при этом, как вели себя в подобных обстоятельствах фашисты, в частности тот остроносый немец в Освенциме.

Они еще раз упрекнули меня в излишней осторожности, но согласились со мною. Правда, я далеко не был уверен, что они будут во всем следовать моим советам.

В конце разговора мы условились, что людей из охраны они мне показывать не будут — это может оказаться дополнительной возможностью провалить все дело. Связь со мной должен был поддерживать Ваня. Вернувшись в барак, я постарался не попадаться на глаза блокальтестеру, что мне вполне удалось.

Через несколько дней наконец пришел Ильин. Он принес с собой несколько луковиц, хлеб, картошку, которую мы испекли в печке, и целую буханку хлеба. Мы устроили с ним настоящее пиршество. Во время еды я рассказал ему о Василии и Николае. Опять, как и раньше, мы радостно обсуждали открывшиеся возможности и советовались о дальнейших действиях. Я не скрыл от него свои сомнения относительно недостаточной солидности предпринимаемого. Предстояло поговорить со всеми нашими, сделать это было очень трудно, так как все они были разбросаны по разным баракам и работали в разные смены.

Небольшой эпизод, который произошел вскоре, заставил меня еще раз убедиться в легкомыслии, с которым осуществляли организацию восстания Василий и Николай.

В уборной для заключенных в туннеле подземного завода, которая служила местом кратковременного отдыха и где можно было уединиться на несколько минут (правда, эсэсовцы устраивали частые облавы и избивали всех, кто не был занят делом), рядом со мной оказался совсем молодой паренек — наш. Как обычно, мы обменивались несколькими фразами о себе, о работе и других лагерных делах. Вдруг он подмигнул мне и сказал:

— Ну, старик, скоро здесь заварится каша. Хватит вам спать!

Я понял его, но не подал вида.

 

— Какая каша? — спросил я.

— Ладно, ладно, будто не знаешь, — ответил он мне.

— Что-то ты распустил язык, — сказал я. Он пренебрежительно махнул рукой:

— О чем ты говоришь, не понимаю?

Рядом сидели неизвестные мне заключенные. Я вышел взбешенный. Надо повидать Василия и сказать ему об этом. Помню, как меня поразило обращение «старик». Неужели я уже похож на старика? Надо полагать, в глазах 16—17-летнего парня я действительно был похож на старика.

Стояли уже морозы, не менее 10 градусов. Мы страшно мерзли и отогревались только в туннеле и в бараке.

Прошло почти две недели, пока мне удалось поговорить кое с кем из наших. Они с восторгом встретили мое сообщение. Я выяснил, где и в каких сменах они работают. Утром на разводе распространился слух, что прибыла небольшая партия заключенных из Бухенвальда. Пока они разместились в базе. Рассказывают что-то о бомбежке лагеря. Это была новость, которая взбудоражила всех. На работе все говорили только об этом... Все рвались повидать прибывших. Удалось это сделать только на следующий день. Вечером в бараке меня отозвал в сторону Франсуа и шепотом сказал:

— В нашем бараке есть новые из Бухенвальда. Они в другой секции.

Я отправился туда и нашел там несколько человек наших. Они прибыли из Бухенвальда, триста человек.

Вот что они рассказали. Утром недели две назад неожиданно началась бомбежка. До этого были только воздушные тревоги. Они в это время подходили к плацу на развод. Началась паника, однако все заключенные скоро увидели, что все бомбы со странной точностью падают за пределы лагеря в район эсэсовских казарм автоматного завода. Бомбежка продолжалась минут 20—30 — так им показалось. В этот момент они случайно оказались на том возвышении, где мы были размещены в палатках перед отправкой в «Дору». Они хорошо видели, как начали гореть несколько эсэсовских бараков и что-то на заводе. Через час после бомбежки их повели разбирать горящие бараки на

 

завод. Они прошли через весь лагерь и видели, что ни одна бомба не упала в черте лагеря. Эсэсовские казармы пострадали изрядно, были убитые среди охраны. Однако трупы и раненые были убраны до прихода заключенных.

— В этот день у нас был праздник! — говорили они.

На следующий день в лагерь проникла газета, вероятно, не без помощи эсэсовцев. В газете было сообщение, что во время налета американской авиации были убиты Эрнст Тельман и Буксгевен. Ясно, что эсэсовцы их убили, а сваливают на бомбежку.

Я спросил, не привезли ли они с собой газету. Один из них отправился по парам и после переговоров принес мне клочок газеты, на нем я прочел:

«Такого-то числа, — я не запомнил даты, — во время террористического налета на мирные пункты Германии американской авиации в рабочем лагере Бухенвальд погибли бывшие члены рейхстага Эрнст Тельман и Буксгевен».

Как можно было объяснить их убийство — теперь, после стольких лет пребывания в лагере? Очевидно, только приближением разгрома немцев. Наверное, у немцев все уже трещит и разваливается, поэтому они торопятся разделаться со всеми опасными и неудобными для них людьми — так шепотом многие говорили друг другу.

Заметка в газете была своего рода оправдательным документом для истории.

Намного позже, в Москве, мне довелось прочесть в наших газетах подробности убийства Тельмана и его товарища.

Прошло еще несколько дней, и в нашем бараке появился с группой выписанных на работу тяжелобольных врач-эмигрант, рядом с которым я лежал в лазарете. Он обрадованно подошел ко мне:

— Как я рад, что я попал в тот же барак, где вы, будем вместе!

Я сказал ему, что мы выполняем только очень тяжелую работу и для него это будет не очень удачно.

— Ничего. Я уже привык, да и ничего лучшего все равно не будет.

 

Опять он жадно расспрашивал меня обо всем: Родина, перспективы, наша жизнь в лагере, злоключения. Все это было постоянной темой наших разговоров. Работали мы все время рядом. Так продолжалось около месяца. Ильин раза три приходил в барак, кормил нас с Павловским (так звали врача) накопленными для меня запасами еды. Он ругал грязную специфическую работу санитара, которую ему приходилось выполнять. Однако соглашался с тем, что это лучше, чем в команде. Он каждый раз уговаривал меня поменяться с ним местами, но я все оттягивал, сам не зная почему. Уже несколько дней с Павловским происходило что-то странное. Часто во время разговора он вдруг менял тему, начинал говорить туманные и непонятные фразы о том, что в лагере появилась странная порода людей, искусственно выведенная немцами. Он встречал таких людей, и они обратили на него внимание.

— Эти люди очень опасны для вас, — говорил он мне таинственным тоном.

Вначале я думал, что он шутит, однако это было не так. Странное выражение глаз часто появлялось у него во время этих и подобных речей. Вечером того же дня, когда я заметил странности у Павловского, он подошел к блокальтестеру и, ударив его по плечу, сказал:

— Ты что от меня прячешься, думаешь, я не знаю, кто ты?

Тот обалдел от такой дерзости и изо всех сил ударил Павловского по лицу, тот упал. Блокальтестер заорал:

— Двадцать пять палок ему! — и стал звать своего помощника.

Я попробовал вмешаться.

— Он болен, — сказал я, подойдя к блокальтестеру, — лучше его не трогать.

Блокальтестер оттолкнул меня. Павловский получил 25 палок. Он молча перенес экзекуцию. После этого его странности участились, каждый день по нескольку раз он пытался увести меня в сторону, начинал доказывать мне, что я должен быть осторожен, так как эти люди размножаются в лагере.

 

— Это результат вивисекции, которую проделывают немцы с нами в концлагерях. Barn блокальтестер тоже этой породы. Неужели вы не замечаете? — говорил он и смотрел на меня какими-то мутными глазами. Я пытался отвлечь его от этой темы, иногда мне это удавалось, но чаще он начинал раздражаться и ссориться со мной. Больно было смотреть на его прогрессирующее безумие.

Я зашел к Ларионову и спросил, что можно сделать. Он пожал плечами и сказал:

— Вы лучше помалкивайте об этом. Немцы таких сжигают сразу. — Он дал мне для него какие-то таблетки. — Нас всех может спасти лишь полная развязка со всем этим, — сказал он.

Мы продолжали ходить на работу. Еще одно событие всколыхнуло лагерь. Утром, проходя мимо одной из железнодорожных платформ, мы увидели большой состав вагонов, около которых стояли, сидели и лежали небольшие группы заключенных.

Другие заключенные, в которых мы узнали одну из наших команд, выгружали из вагонов и складывали на платформе горы трупов. Целые штабеля их уже лежали на платформе. Мы проходили метрах в 50 от них и узнать ничего не смогли.

Только вечером выяснилось, что за страшный эшелон это был: это были жертвы Варшавского восстания. Во время и после его подавления, немцы хватали всех, кто попадался под руку, и оставшихся в живых после расправы на месте грузили в вагоны и везли при 20—30-градусном морозе, не давая ни пищи, ни воды. Один из таких эшелонов попал к нам. Как рассказывали из команд, занятых на разгрузке, из трех или четырех тысяч вывезенных в живых осталось человек 500—600. В каждом вагоне они находили лишь четверть живых, лежащих среди трупов.

— А живые в таком состоянии, что их всех положили в бане, они не могут ходить, многие умрут.

Через несколько дней мне самому пришлось вплотную столкнуться с одним из уцелевших в этом транспорте смерти.

Это был мужчина огромного роста, лет 65. Несмотря на

 

возраст и перенесенные лишения, он довольно быстро пришел в себя и был переброшен в наш барак и в команду. Правда, он говорил, что им из кухни приносили целые бачки супа. Он ел осторожно, понемногу увеличивая порцию. Многие умерли только потому, что сразу набросились на еду. Ужасы Варшавского восстания и транспорта в лагерь наложили отпечаток на его лицо. Он медленно, глухим голосом рассказывал подробности этих событий, о себе и прочем.

Это был Васильев, русский по отцу и поляк по матери. До 1921 года он работал главным инженером Тульских оружейных заводов.

— Меня там, наверное, помнят старые рабочие, — говорил он.

В 1928 году он получил визу и уехал в Польшу, где работал в военном министерстве консультантом по стрелковому оружию, за пару лет до начала войны ушел на пенсию. Война, оккупация и восстание застали его с семьей в Варшаве. При подавлении восстания немцы, как озверелые, расстреливали людей прямо на улицах города. Его семья — жена, дочь и сын погибли на улице, когда пытались выбраться из города.

— А я остался жить, хотя мне это совсем не нужно, — с горечью говорил он. — Самое ужасное, что в зверствах участвовали предатели — поляки и русские, одетые в форму эсэсовцев. Я сам видел, как они насиловали и грабили, не отставая от немцев.

Теперь ему предстояло пройти концлагерь «Дора».

Проходили дни, о Васе ничего не было слышно. Василий и Николай тоже не давали о себе знать. Я не смог поговорить об эпизоде в уборной, нас перевели в вечернюю смену, и мы возвращались поздно и, как правило, во время воздушной тревоги. Днем они работали в нарядной, куда проникнуть было невозможно.

Наконец я выбрал удачный вечер и зашел к ним. Они встретили меня радостно.

— Мы собирались вас повидать, есть очень хорошие новости, — говорили они.

 

Они завели меня в какую-то пустую комнату и начали наперебой рассказывать:

— У немцев дела трещат по всем швам. Американцы уже давно высадились во Франции и двигаются сюда. Наши громят немцев полным ходом уже близко от нас.

Эти радостные сообщения ошеломили меня, я уже не помнил, когда мы получили последние сведения о положении на фронтах и в тылу.

— В общем, надо быть готовыми ко всему, — сказал Василий, — мы уже основательно подготовились. — И он рассказал план восстания в лагере: — Как только наш информатор из охраны даст нам знать, что наши близко, мы во время воздушной тревоги захватим ближайшую вышку и сирену и дадим сигнал тревоги. Ваша группа должна собраться в условленном месте и бежать к вахте. Прорвемся к эсэсовским казармам и захватим оружие. Потом налет на танковую часть и — навстречу нашим.

Я слушал его с изумлением.

— Вот так и полезете с голыми руками на вышку с пулеметом? — спросил я. — А оружие? Неужели вы не думаете предварительно достать хоть какое-нибудь оружие?

— Если удастся, конечно. Наши друзья обещали достать в ближайшие дни несколько гранат и пистолетов. Для начала этого достаточно, — ответил Василий.

— А кто эти друзья? — спросил я. — Не те же из охраны, о которых вы говорили в первый раз? Василий подтвердил.

— Значит, вы не последовали моему совету и не попробовали отказаться от этого дела в разговоре с ними? Ваша неосторожность может погубить все дело, — добавил я, рассказав им эпизод в уборной с пареньком.

Василий пренебрежительно отмахнулся:

— Сейчас не до осторожности. Уже нельзя терять время, надо быть полностью готовыми. Немцы сейчас в панике и думают о своей шкуре, а не о нас. Вы не возражаете, если мы вас включим в штаб восстания? — спросил он.

— Конечно, нет, — сказал я. — Но хотелось бы подробнее ознакомиться с планом и остальными руководителями.

 

Василий сказал, что на днях он устроит нам встречу на работе, где можно, занимаясь сортировкой леса или другой подобной работой, на какое-то время уединиться для разговоров.

Я ушел от них в тревоге. Мне стало ясно, что советов они не слушают и не принимают. Горячность увлекает их. Я думал о предстоящей встрече с другими организаторами восстания и надеялся среди них найти более опытных и серьезных людей. Опять я обсуждал с Ильиным предстоящее. Обстановка и наше положение новичков в лагере и на этот раз делали нас пока пассивными участниками подготавливаемого восстания. Однако при всех обстоятельствах нужно было сообщить нашим о положении дел и о сигнале к началу восстания.

Мы с Ильиным распределили бараки, где жили наши, с тем чтобы завтра же оповестить, так или иначе, всех.

Трагедия разыгралась раньше, чем мы успели все это сделать. Через два дня после моего разговора с Василием и Николаем наша команда возвращалась с ночной смены в лагерь. Как обычно, вся команда, войдя в лагерь, выстроилась на плацу для поверки. Было что-то около девяти часов утра. Мы обратили внимание, что около здания рядом с входными воротами стоят эсэсовцы (не менее сотни) в полном вооружении, с автоматами в руках. У меня мелькнула мысль, которой я поделился с врачом-эмигрантом:

— Готовится этап куда-нибудь? Может быть, эвакуация лагеря?

Однако это было совсем не то.

Из управления вышла большая группа эсэсовцев, в основном офицеры, и стала около нарядной. Раздалась команда:

«Капо! К нарядной!»

Все капо побежали и построились около офицеров, мы видели, как они получали какие-то распоряжения. Затем они бегом вернулись к нам и крикнули:

— Все, кроме русских, по баракам. Русские остаются на месте. Для русских будет объявление.

Ничего не понимая, все, кроме русских, вышли из рядов и направились по баракам.

 

На плацу остались разрозненные ряды русских. В нашей команде было не больше 15—20 человек. Раздалась команда «Сомкнуть ряды!». Мы сдвинулись, с недоумением тихо переговариваясь.

Мы стояли в ожидании. Эсэсовцы оцепили весь плац с автоматами в руках. Прошло еще немного времени, и мы увидели, как из лагеря к плацу с блокальтестерами во главе подошли группы русских из других смен, находящихся в это время в бараках. Я вспомнил, что в это утро мы не встретили утреннюю смену, как обычно идущую к нам навстречу.

В течение получаса плац заполнялся русскими, выведенными из бараков и согнанными со всех работ внутри лагеря.

Я увидел недалеко от нашей команды Ларионова, который кивком головы встревоженно поздоровался со мной. Я окинул взглядом плац. Впервые я увидел, что наших было очень много, не менее 2—3 тысяч. Почти весь плац был заполнен рядами молча стоящих русских.

Было ясно видно, что на всех вышках пулеметы направлены на плац.

Раздалась команда «Смирно!». Вдруг совершенно неожиданно мы услышали громкий голос из репродуктора, установленного на столбе около управления, говорящий на ломаном русском языке:

— Слушайте, русские! Администрация лагеря узнала, что вы, русские, здесь, в лагере, хотели начать борьбу против немецкого государства. Нам все известно, виновные в этом нами пойманы. Они и все, кто им помогал, будут жестоко наказаны. Вместо того чтобы честно работать, они готовили преступление против рейха, а вы молчали и саботировали. Сейчас вы увидите, как командование наказывает виновных. Всем стоять смирно, не шевелиться!

Репродуктор замолчал.

В страшной тревоге я думал: «Неужели это связано с подготовкой к восстанию и немцы узнали все?!» Из дверей управления вышла еще одна группа эсэсовцев с пистолетами и автоматами и начала обходить наши ряды. Я слышал, как кое-где начали раздаваться крики и удары.

 

Недалеко от меня двое эсэсовцев сбили с ног заключенного. По их мнению, он недостаточно смирно стоял в рядах, и они избивали его ногами и пистолетом. Все стояли молча, не шевелясь, так как каждую минуту могла начаться новая экзекуция.

Скосив глаза направо, я увидел, как Павловский, весь дрожа, как-то странно шевелил губами. Если у него опять приступ безумия и он попадется на глаза эсэсовцам, — ему конец. Мы не имели возможности осмотреться кругом, тем не менее все мы чувствовали — что-то происходит! Какое-то движение, сопровождаемое непонятным лязгом, слышалось неподалеку. Заключенные стояли правильными шеренгами с интервалами 2—2,5 метра между рядами... Какая-то группа медленно двигалась по направлению ко мне. Воспользовавшись моментом, когда рядом не было видно эсэсовцев, я слегка повернул голову и увидел: сопровождаемые несколькими эсэсовцами, среди них был и начальник лагеря, шли, спотыкаясь, две фигуры, что-то знакомое показалось мне с первого взгляда. Оба вместе были закованы в кандалы. В мертвой тишине, только иногда нарушаемой криками избиваемых, мы слышали непривычный звук кандалов, еще не видя их. Группа приближалась к нам. Они шли очень медленно, часто останавливаясь, при каждой остановке эсэсовцы заставляли их поворачиваться лицом к строю и вглядываться в лица стоящих заключенных.

Они подошли совсем близко, и я увидел, узнал Василия и Николая. С распухшими, почерневшими до неузнаваемости лицами с кровоподтеками, в окровавленной и изодранной одежде, они имели страшный вид... Николай шел, как-то странно волоча ноги, один из эсэсовцев держал его за руку — очевидно, он не смог бы двигаться...

«Зачем их водят по рядам? — лихорадочно думал я. — Значит, все открыто эсэсовцами. Неужели их продали?! Эсэсовцы, наверное, с их помощью пытаются выявить остальных. Значит, их водят по рядам для того, чтобы они опознали сообщников!» Все эти мысли хаотически проносились у меня в голове.

 

Они подошли к Павловскому и задержались. Вдруг я услышал его дикий смех. Все рядом стоящие, и я в том числе, вздрогнули и невольно повернули головы в его сторону.

Мы увидели, как Павловский, продолжая смеяться, хлопнул по плечу начальника лагеря, который стоял вплотную против него. Что-то крикнув, он ударил Павловского по голове пистолетом. Павловский молча упал, смешав ряды. Подбежали двое эсэсовцев, выволокли Павловского из рядов и, схватив за ноги, потащили куда-то. Группа двинулась дальше и вплотную подошла ко мне.

Трудно передать те ощущения, которые в этот момент охватили меня. Я вспомнил свой разговор с Василием и Николаем два дня назад, их веселые, довольные лица, их голоса... Горячее убеждение, с которым они рассказывали мне об успешной подготовке восстания. А теперь я видел их потухшие глаза, еле видные сквозь щелки опухших век. Оба они на секунду остановились прямо против меня, я видел перед собой ужасное лицо Василия и пристально смотрящего на нас в упор эсэсовца. Я тоже смотрел в упор в глаза Василию, стараясь не смотреть на эсэсовца. На мгновение мы встретились с Василием глазами... Я до сих пор не в состоянии забыть этот взгляд. Трудно объяснить почему, но в этом взгляде я мгновенно прочел: «Будь спокоен, я тебя не знаю». Еще мгновение — и Василий, как-то покачнувшись, повернулся и сделал шаг вперед.

Я еще несколько секунд задерживал дыхание. Группа медленно удалялась. Пройдя весь наш ряд, они повернули в следующий. Теперь, когда они шли по рядам, стоящим впереди нашего, их движение было хорошо видно.

Прошло почти два часа с момента, когда была подана команда «Смирно!», стоять становилось все труднее и труднее, многие начали шататься. Опять раздался чей-то крик, послышались удары, и из рядов по направлению к зданию кого-то потащили. Так повторилось несколько раз. Зловещая процессия удалилась настолько, что уже не была нам видна. Прошел, вероятно, еще один час. Все это время я вспоминал обстоятельства моих встреч с Василием и Николаем, их рассказы о подготовке восстания. Я так мало

 

знал о людях, которые участвовали в организации этого дела! Какое несчастье, что мне не удалось встретиться с другими товарищами из штаба, о которых говорил мне Василий, — может быть, удалось бы предотвратить все это, думал я. Нет, вероятно, уже было поздно. Почему-то я был уверен, что предали участники, которые должны были информировать организацию о предстоящих событиях во внешнем мире. Конечно, предатели — это люди из охраны лагеря! Но как узнать все это теперь?

Еще один час прошел в ожидании. Эсэсовцы продолжали ходить по рядам.

Вдруг раздалась команда повернуться всем налево. Все встали лицом к бункеру, который стоял на небольшом возвышении, обособленно от бараков, выходя одной стороной к плацу, и увидели, в 10—15 метрах от себя виселицу, сделанную из металлических стоек. Очевидно, собрана она была за то время, когда Василий и Николай проходили между нашими рядами. Виселица и плац были окружены сплошным рядом эсэсовцев с автоматами в руках. Около виселицы мы увидели группу заключенных, в числе их стояли Василий и Николай. В этой же группе стоял связанный Павловский. Опять раздался голос из репродуктора:

— Сейчас вы увидите, как командование наказывает виновных. Пусть это будет уроком для всех, кто мешает Германии строить новую Европу!

Раздалась команда, и около виселицы внутри кольца окружения началось какое-то движение и суматоха. Никаких криков не было слышно, и это было странно! Присмотревшись, мы увидели такое, что никому из нас не могло прийти в голову! У каждого заключенного, стоящего у виселицы, в рот была вставлена короткая палка, с обоих концов, подобно удилам, затянутая веревками к затылку таким образом, что язык был неподвижно прижат к нёбу. Ропот возмущения раздался по рядам. Это неслыханное изуверство превосходило всякое воображение. Ряды смешались на минуту. Вдруг раздалось несколько автоматных очередей, однако никто не упал — очевидно, стреляли над головами. Суматоха в кольце продолжалась, видно было, как

 

кто-то боролся, падал и поднимался. И только теперь внутри кольца мы увидели нескольких человек, одетых в арестантскую одежду, с повязками на рукавах. Это были капо, они суетились у подножия виселиц. Еще несколько минут, и пять человек повисли под перекладиной. Так они висели минут пятнадцать, после чего капо начали снимать трупы. Наступила очередь следующей партии. Василий, Николай и Павловский были повешены в последней, третьей партии. Было повешено пятнадцать человек. Кто они? Я их не знал, в рядах говорили, что некоторые из них выведены из бункера, другие — из наших рядов. Это были, очевидно, те кто, подобно Павловскому, так или иначе обратил на себя внимание начальника лагеря.

Еще немного времени — и все трупы были сняты и погружены на телегу. В телегу впряглись капо и потащили ее к крематорию.

Опять раздался голос из репродуктора:

— Слушайте, русские! Все остальные будут тоже наказаны. Никто из русских теперь не будет работать внутри лагеря, где бы то ни было, только в командах, на самой тяжелой работе. Все русские будут ходить только в деревянных колодках. Командование продолжает искать виновных, они будут пойманы и тоже наказаны.

Мы увидели, как капо и полицейские втащили на плац несколько повозок нагруженных деревянными колодками.

Мы долго лежали вместе, не в силах заснуть, несмотря на усталость, и говорили о событиях сегодняшнего дня.

На следующий день, утром, мы увидели, что наши ряды пополнились значительным количеством русских, снятых со всех работ в лагере: с кухни, из санчасти, из прачечной и т.п. Среди них я увидел друга Васи из кухни и Ларионова, которого тоже перебросили из санчасти в рабочую команду. Пользуясь своими старыми связями, он тут же, на плацу, перешел в нашу команду.

Ларионов подошел ко мне и, отведя немного в сторону, сказал:

— Я знал, что вы в курсе всего дела, связанного с Василием и Николаем, за которое они вчера погибли. Я не хотел

 

с вами до поры до времени об этом говорить, но теперь, после этого ужасного финала, можно. Немцам удалось узнать про заговор. Каким образом, мы до сих пор не знаем. Василий и Николай молодцы, никого не выдали, иначе погибло бы еще много народа. Всех, кого они хватали, — это только по подозрению. Многие из них ничего не знали о нашем деле.

Я молча слушал его и все время думал о провале и о том, что мне тоже пришлось бы висеть, но обошлось.

— Немцы озверели, и нам придется утроить осторожность. Но все равно будем продолжать начатое дело.

К нам подошли, и разговор пришлось прервать. Из разговоров в рядах выяснилось, что сегодня ночью эсэсовцы схватили и увели в бункер несколько десятков наших, в основном работающих в лагерной обслуге. Было ясно, что они приводят в исполнение свою угрозу о дальнейших розысках и репрессиях.

Все были подавлены вчерашними событиями, мрачно и злобно смотрели на капо и эсэсовцев. Последних сегодня было вдвое больше, чем обычно, причем все с собаками.

По дороге на работу один арестант из команды споткнулся из-за колодок и упал, смешав ряды. Мы все с трудом передвигались в колодках. Вдруг мы услышали страшный крик — эсэсовец спустил собаку. Огромная овчарка с рычанием схватила за горло упавшего заключенного, стоящие рядом кинулись отбивать его от собаки. Эсэсовцы стояли рядом и хохотали. Овчарка не отпускала хрипящую жертву, несмотря на то, что несколько человек оттаскивали ее от него. Наконец эсэсовец криком отозвал собаку. Пострадавший лежал окровавленный и хрипел, несколько человек из команды взяли его на руки и понесли. Пока мы дошли до завода, он умер. Во время этого ужасного эпизода капо и его помощники криками и палками отгоняли тех, кто пытался отбить жертву от собаки.

На работе зверства и ярость надсмотрщиков, капо и эсэсовцев тоже усилились, и многие из нас пострадали из-за этого, возвращаясь обратно. Ларионов, Ильин и я плелись в самом хвосте команды и тихо обсуждали обстановку.

 

Неужели нельзя каким-либо образом показать немцам, что мы не такая уж бессловесная скотина, которую можно бить палкой и травить собаками безнаказанно? Ларионов задумался:

— Я поговорю кое с кем сегодня вечером, — сказал он, — надо как-нибудь обуздать капо, а то они совсем заездят нас.

Вечером Ларионов куда-то исчез и вернулся через час, когда мы уже засыпали. Он устроился где-то в другом углу.

Утром по бараку распространился слух, что нашего капо нашли мертвым, с разбитой головой, в другом конце лагеря, около уборной. Его помощник, такая же сволочь, как и он, с растерянным видом выстраивал команду перед разводом. Все молчали, однако видно было, как все довольны.

На плацу к нам подошел новый капо, поляк, он обратился к нам с речью.

— Я не зверь, а человек, — сказал он, — если вы будете со мной как люди, я тоже... буду с вами как человек. Я тоже заключенный, как и вы.

У всех у нас был понимающий вид.

— Правильно! — сказали несколько человек. — Будь человеком, это самое лучшее для всех нас! Ларионов стоял рядом со мной с отсутствующим видом. Я решил ни о чем его не спрашивать.

После трагедии на плацу русским перестали выдавать табак — отвратительный эрзац, который тем не менее все жадно выкуривали. Отсутствие табака тяжело переносили многие. В эти дни, как-то уже после отбоя подойдя к Ильину и ко мне, Франсуа и Жинчик протянули нам мешочек с табаком:

— Это русским в нашем бараке, от французов и чехов, мы собрали. В других бараках сделали то же самое.— Затем Франсуа добавил многозначительно: — Не вышло сейчас, выйдет в следующий раз. Мы с надеждой смотрим на русских. Нас просили передать, что мы все будем с вами!

Мы были обрадованы проявлением такой дружеской солидарности. Узнают об этом немцы — не поздоровится инициаторам сбора табака для русских!

 

Прошло еще несколько дней, никаких признаков какой-либо деятельности со стороны Ларионова я не наблюдал. Время от времени мы слышали, как то один, то другой из русских исчезали в бункере. Обычно это происходило по ночам или днем, когда смены спали. Я спросил Ларионова:

— Что слышно о наших делах?

— Слышно, что немцы все ближе и ближе подбираются к нам, в частности ко мне. Я очень боюсь, что кто-нибудь из осведомленных лиц не выдержит в бункере и расколется, тогда всем будет крышка. Реже будем вместе, а то эсэсовцы и вас зацепят. Пока, вероятно, вы вне подозрений.