Глава V

Другая жизнь. Лагерь на Вайгаче. 1930—1935

 

Папа никогда не рассказывал нам, детям, о своем пребывании в тюрьме, о тех унижениях и страданиях, которые он там испытал. Мама, наверное, знала. Мы только слышали, что его долго держали в одиночке. За 10 месяцев, пока шло следствие, его волосы поседели.

Я читала папино следственное дело в архиве ФСБ. Оно занимает один очень толстый том допросов (том № 4) в многотомном «Деле Академии наук», еще в трех томах есть разные следственные материалы. Дело вели главным образом следователи А.Р. Стромин, А.П. Радзивилловский и С.Я. Рудовский. «Показания» папы, «дополнения к показаниям» и еще «дополнения» (некоторые из них написаны нервным, а не твердым папиным почерком) — под каким страшным прессом они добывались, невозможно себе даже представить... Допросы велись еженощно, начались, возможно, через месяц после ареста, о чем свидетельствуют даты протоколов, первый помечен 17 мая, а последний — 4 сентября.

Папа вначале, видимо, не мог взять в толк, что нужно следователю. Он полагал, что следователь интересуется сутью его работы. Показания его на многих страницах — обстоятельный отчет о его работе в КЯР. Следователь толкает его на признание во вредительстве, на что папа возражает: «Выполнение пятилетнего плана в 1930 году исключает возможность сознательного вредительства»¹. И далее: «Теперь надо подвести итоги, закончить камеральную обработку материала — я могу этим заняться».²

 

Через несколько дней он говорит о своих планах: «В научном отношении в порядке соцсоревнования разработать применение диалектического метода для изучения геологии Полярных стран, издать свои труды по геологии Новой Земли и Ново-Сибирских островов, закончить научные исследования по Якутии с подведением всех итогов»³. Не это нужно было следователям. Им были не нужны научные результаты работ в Арктике. Их интересовало вредительство, организация интервенции США и Японии в Якутию, принадлежность папы к вымышленному «Всенародному союзу борьбы за возрождение свободной России», которым якобы руководили С.Ф. Платонов и А.Е. Ферсман.

В «Дополнительных показаниях» от 7 июня 1930 года читаем:

«Я не имел твердых политических убеждений. Те, которых я придерживался, можно квалифицировать как конституционно-демократические. В прошлом к политическим партиям я не принадлежал. Недостаточно воспринял Октябрьскую революцию и, не проникнувшись новыми задачами, которые ею были выдвинуты, я продолжал быть убежденным в том, что большевики, взяв в руки государственную власть, не будут в состоянии управлять страной. Впоследствии я, как многие другие, заявляя о себе как о человеке, стоящем на советской платформе, с неверием относился к тому, что большевики смогут быть строителями государства, и стоял на той точке зрения, что они должны уступить место другому политическому строю.

Все это, а также среда, в которой я вращался, естественно порождали мое последующее вовлечение и участие в контрреволюционной организации»⁴.

В 1956 году в обращении к прокурору Ленинграда с просьбой о реабилитации папа писал:

«Систематически применяя недопустимые методы воздействия, следователь сумел подавить мою психику.

Остатки душевных сил были сломлены, когда следователь начал угрожать применением санкций в отношении моей семьи. При одном из многочисленных ночных допросов следователь, в моем присутствии, по телефону дал распоряжение об аресте моей жены.

 

Вся моя жизнь, и предреволюционная и послереволюционная, была целиком посвящена научной работе в Академии наук СССР и геологическим исследованиям Крайнего Севера и других районов Союза. К таким психическим испытаниям я не был подготовлен и не смог дать должный отпор следователю.

Я был окончательно подавлен и морально и физически, и в результате появились мои "признания" в совершенно выдуманных преступлениях, полностью продиктованных следователем, как в отношении меня, так и других работников Академии наук: акад. А.Е. Ферсмана, проф. С.И. Руденко и тт. Халтурина и Раевского»⁵.

В результате допроса, проводимого Радзивилловским 9 июня 1930 года, папу вынудили дать показания, явно написанные под диктовку следователя:

«Исходя из анализа всей контрреволюционной деятельности организации, причинявшей реальный вред делу строительства в Союзе, я считаю своим долгом заявить о своем решительном и категорическом отмежевании от контрреволюционной идеологии и деятельности.

Если мне поверят в мое искреннее раскаяние и предоставят возможность, я отдам все свои силы для строительства СССР и заглажу тем самым те преступления, в которых я повинен перед Советской властью»⁶.

6 сентября 1930 года папе было предъявлено обвинение⁷: «Виттенбург П.В. достаточно изобличается в участии в контрреволюционной монархической организации и Якутском восстании, а также в умышленно небрежном исполнении своих обязанностей в период работы в Академии наук СССР»⁸.

До вынесения приговора в феврале 1931 года папа находился в ДПЗ (Доме предварительного заключения) на Шпалерной улице.

 

После ареста папы на следующий же день мама поехала в Ленинград искать работу. Нужны были средства к существованию, так как папино жалованье ушло на завершение ремонта дома и усовершенствование сада. В Горздраве предложили маме вакантное место врача в колонии несовершеннолетних преступников в поселке Лисий Нос. Колония была в ведении

 

социально-правовой охраны несовершеннолетних (СПОН), ее питомцы назывались споновцами. На должности врача там долго никто не задерживался. Если споновцы кого-либо невзлюбили, тому жизни уже не было. Но маму споновцы не испугали, она нашла с ними общий язык, ей даже было с ними интересно. Она удивлялась их изобретательности и находчивости. Показанный им фильм «Путевка в жизнь», они оценили как надуманный и фальшивый.

Кроме того, мама поступила школьным врачом в 7-ю детскую поликлинику Выборгского района (пр. К. Маркса, д. 4). Все 1930-е годы она работала в этой поликлинике. Война застала ее в должности заместителя главного врача. (Главным врачом была прекрасный человек Екатерина Григорьевна Быстрова.) В то время врачей было мало, разрешалось брать более одной ставки. Мама заняла еще место врача в Выборгском доме культуры. Там нужно было дежурить по вечерам. В результате она работала с раннего утра до позднего вечера.

Мама регулярно ходила в ГПУ, которое тогда помещалось в доме № 2 по Гороховой улице. Вход к следователю был через арку двора. Мама бесстрашно твердила следователю, пытаясь его убедить, что папа не преступник, что он ни в чем не виновен, что выступать или действовать против советской власти он абсолютно не мог. Как-то следователь (это был Стромин) ответил: «Я все понимаю, но сделать ничего не могу».

Когда мама шла на Гороховую, она имела с собой маленькую подушечку-думку, чтобы в случае ареста было на что в камере приклонить голову. Часто ей приходилось брать с собой меня, восьмилетнюю девочку: оставить дома было не с кем. У фонтана Адмиралтейского сада, тогда бездействовавшего, я дожидалась ее возвращения. На случай, если ее арестуют, я должна была по записочке, лежащей у меня в кармане, найти дом, где жила Татьяна Львовна (Кирочная дом 12, кв. 5) — она бы меня приютила.

Мы — мама, Люся и я — продолжали жить в Ольгино в своем доме, наполовину опечатанном. Появился в качестве «жильца» некий Мышкин, соглядатай ГПУ⁹.

Ника как-то незаметно вышла замуж за Вову Лежоева и уехала жить к его матери Екатерине Михайловне — машинистке КЯР. (Папа в середине 1920-х годов помог ей найти эту работу). Жили они на Ораниенбаумской улице, дом № 1. Люся заканчивала Ольгинскую школу-семилетку (тогда школьное образование состояло из семи классов). Я осенью поступила в первый класс.

 

Мама несколько раз ездила хлопотать о папе в Москву, в Политический Красный крест, которым руководила Екатерина Павловна Пешкова. Хлопоты ничем не увенчались: «Дело Академии наук» было крепко «сшито».

По всему было видно, что конфискации имущества не избежать. Пока Мышкин отсутствовал, Вова Лежоев и Шура Алешко помогли вытащить из запечатанных комнат Ольгинского дома многое, дорогое как память. Вове удалось достать из папиного кабинета то, что папа особенно любил, — старинные часы с боем, из гостиной извлекли картины Альберта Николаевича, некоторые книги, настольную лампу с красивым абажуром. Эти вещи мы рассовали по знакомым.

Жизнь стала очень тоскливой...

Перед папиным арестом, предчувствуя катастрофу, мама вспоминала слова цыганки, которая еще во Владивостоке нагадала мальчику Павлу: «Ты добьешься многого, станешь известным человеком, но потом тебя настигнет крах».

Одно из последних теплых воспоминаний моего детства: осенний вечер, кухня. Мама приласкала меня, взяла на руки. Удивилась, что ноги почти достают до пола, и сказала Аннушке: «Боже мой, как выросла, а я и не заметила когда...»

1931 год. «Академическое дело» подвигалось к развязке. В феврале следствие вынесло «Обвинительное заключение по "Всенародному Союзу борьбы за возрождение свободной России»¹⁰. Теперь оно смотрится, как «сочинение» со многими разделами и подразделами. Выделена группа заключенных из десяти человек, в том числе и Виттенбург П.В., которым предъявлено обвинение:

«а) Вступление в разное время в организацию ВСБ за ВСР, занимались систематической пропагандой идей организации, содержащей призыв к свержению Соввласти, путем вооруженного восстания и иностранной интервенции и установления конституционно-монархического образа правления, б) По поручению руководства ядра организации использовали свое служебное положение в учреждениях Академии наук и занимались систематическим вредительством в области экспедиционных исследований: вредительство выражалось в бесцельной трате гос. средств на экспедиции, лишенные научного и практического значения; в сокрытии результатов экспедиционных исследований, имеющих актуальное практическое значение для развития народного хозяйства СССР,

 

использовании отдельных экспедиции путем включения в ее состав своих сторонников для организации антисоветского движения в окраинах СССР (Якутии, Башкирии и др.). поддержки местных контрреволюционных элементов. Означенные преступления предусмотрены ст. 58-11 УК»¹¹.

Первая серия приговоров была вынесена 10 февраля 1931 года. Среди группы обвиняемых, получивших разные сроки исправительно-трудовых лагерей, было выделено индивидуально «дело» папы: «По решению Тройки ОГПУ ЛВО от 11.02.1931. Виттенбурга П.В. по ст. 58-П расстрелять. Высшая мера соц. защиты заменена заключением в лагере на 10 лет. Имущество конфисковать»¹².

Врезалась в память сцена: мама, вернувшись в Ольгино после последнего посещения ГПУ, бросилась в спальне на кровать и рыдала. Впервые видела я маму, потерявшую власть над собой.

Один из ученых Академии Сергей Викторович Сигрист, тоже осужденный по «Академическому делу», написал в воспоминаниях: «Первая партия приговоренных вечером 16 февраля после прощания с родными (через коридор, разделявший нас двумя решетками) отправилась из Крестов по Полюстровской набережной на запасные пути Финляндской железной дороги и погружена в арестантские вагоны. <...> 24-го мы прибыли на Май-Губу на берегу карельского озера Выг, откуда нас разбросали по разным "командировкам"»¹³. Видимо, среди этой партии был и папа.

Папу определили рабочим на лесоповал в районе Май-Губы. Силами заключенных велось строительство Беломорско-Балтийского канала. Затем начальство нашло целесообразным использовать папу в качестве санитара при санчасти в Кеми. Там он встретил своего коллегу А.А. Бялыницкого-Бирулю, получившего срок 3 года.

Тем временем в конце весны или в самом начале лета 1931 года ГПУ приступило к конфискации дома, папиных работ и книг в кабинете Академии наук. В Академии у него хранилась большая библиотека, примерно в 5000 томов по полярным странам, разные коллекции, в том числе плакатов и медалей полярных исследователей. Дома, еще при обыске, забрали большую толстую книгу-альбом в кожаном коричневом переплете с вытесненным названием «Ольгино». В ней оставляли свои заметки, стихи и рисунки

 

наши друзья, приезжавшие к нам. Были там стихи, написанные рукою Татьяны Львовны, акварели Альберта Николаевича. Книга, очевидно, погибла. Поскольку нас выселяли из дома, маме предложили на выбор одну из трех комнат на Петроградской стороне, освободившихся после ареста живших в них людей. Мама согласилась на комнату в 22 метра в доме 61 по улице Красных Зорь (Каменноостровскому проспекту).

Я не помню каких-либо специальных сборов — носильных вещей у нас было мало. Всем распоряжались гэпэушники. Помнится, что во время вывоза вещей мы с мамой остались вдвоем. Аннушка переехала жить к своей замужней дочери там же, в Ольгино. Люся и Ника занимались уборкой в новой комнате. Мама себя словно заморозила — она была совершенно безучастна к происходящему, легла на перила балкона первого этажа и неотрывно смотрела в небо. Я же сидела в кустах смородины, плакала и подвывала себе под нос: «Последний нынешней денечек...»

Чтобы вывезти содержимое нашего дома, понадобилось одиннадцать грузовых машин, а на последнюю погрузили оставленные нам вещи: кровать, сундук (служивший потом диваном и шкафом), два стола — письменный мамин и обеденный, книжный шкаф (частично ставший буфетом), платяной шкаф и старинное бабушкино кресло.

Началась другая жизнь...

Квартира, в которой мы поселились, ранее принадлежала одной семье. Пожилая пара, как тогда говорили, «из бывших», были интеллигентные забитые люди, которые старались быть незаметными. Они продолжали занимать две комнаты у парадного входа. Их сын был только что арестован, его комната предназначалась для нас. Обаятельная, красивая дочь где-то работала, а ее муж, молодой элегантный бездельник, бравировал своей свободой. Рядом с нами занимал комнату молодой веселый человек, Елисеев, кажется, рабочий. Он играл на балалайке, был всегда приветлив, подсовывал под нашу дверь Нике, когда она бывала у нас, записочки с приглашением вместе куда-нибудь пойти. Около кухни в маленькой комнате для прислуги жила одинокая женщина Кирилловна — работница какой-то фабрики. Все было бы прекрасно, если бы в коридоре за занавеской у окна не поместилась бывшая прислуга прежних хозяев квартиры — Клавдия Боломотова (мы назвали ее Боломоткиной). Худая, некрасивая женщина неопределенного возраста, косноязычная, сугубо пролетарских воззрений. Нас она возненавидела классовой ненавистью. Устраивать скандалы на общей кухне, стучать кулаками в нашу дверь и кричать всякую чушь было ее любимым занятием. Она дошла до того, что ко времени получения

 

паспортов¹⁴ сообщила в паспортную комиссию, что мама помещица, владелица имения. Помню, как мама после болезни — тяжелого рожистого воспаления ноги, поддерживаемая мной и Люсей, медленно направилась по вызову в паспортную комиссию, заседавшую в бывшем доме Лопухиных в саду имени Дзержинского. Не получить паспорта, стать лишенцем — было катастрофой: ни работы, ни хлебных и прочих карточек. Мама очень волновалась, но все обошлось, наветы Боломоткиной успеха не имели.

В коммунальных квартирах центр пересечения интересов — это кухня. Каждая семья имела свой стол. В нашей кухне их было сначала три, а потом пять. На бывшей дровяной плите «лес» примусов. Уют прежней кухни с плитой, топящейся дровами, и кипящим самоваром сменили шум и копоть примусов. Недаром сложилась песенка на мотив из «Баядеры»: «Цветок душистых прерий, о, как вы загорели! Но ваш загар совсем не натурален — живете вы в квартире коммунальной: там примусов штук 200, горят они все вместе!» Я быстро усвоила эту песенку и с удовольствием распевала ее. Кстати, мой песенный репертуар в это время чрезвычайно «обогатился». Как то: «На окраине, где-то в городе я в убогой семье родилась...» и т.д., или: «Мы познакомились на клубной вечериночке, картину ставили тогда "Багдадский вор", Оксфорд коричневый и желтые ботиночки зажгли в душе моей пылающий костер...» или несколько другого направления, наверное, еще со времен НЭПа: «Дон подшкипер английской шхуны уж плавал много лет. Знал заливы, моря, лагуны и Старый, Новый свет», припев: «Есть на свете свободная страна, всем защитой служит она!» Особенно душевной казалась песня из кинофильма «Путевка в жизнь»: «Позабыт, позаброшен...».

В начале лета Ника сдала экзамены в Горный институт и с Вовой, студентом третьего курса, уехала на практику в Дагестан.

Мама получила предложение от дяди Вили из Киева прислать на лето младших детей — Люсю и меня. Мы с трудом купили билеты, собрались и отправились на вокзал.

В те годы поездка в поезде дальнего следования была малокомфортна. Вагоны прежнего 3-го класса, места не нумерованные, на билете указывался только номер вагона. Посадка начиналась невесть когда. В вагон лезли и через окна и через двери. Когда мы приехали на вокзал, оказалось, что наш вагон уже забит до предела. С трудом втиснулись в тамбур у самых дверей. Через несколько часов в коридоре стало свободнее и протиснулись

 

туда, а к ночи приблизились к купе, и там на чьей-то поклаже удалось даже поспать. В Орше предстояла пересадка. Поезд туда прибыл на рассвете. На пустых путях нашли нужный нам вагон, который должны были прицепить к другому поезду, и через несколько часов мы были в Киеве,

После изнурительной дороги, грязи и хаоса попали в чистоту, уют и порядок. Порядок прежде всего... Ведущий врач города Киева, хирург-гинеколог, профессор, дядя Видя получил в свое пользование полуразрушенный одноэтажный дом с большим садом по улице Короленко, № 66. После капитального ремонта дом превратился в удобную виллу с комнатами для семьи и специализированным кабинетом профессора. Открытый балкон выходил в прекрасный цветник, а за ним, теснимый высокими городскими домами, фруктовый сад. Быт был организован по старому порядку: горничная (бывшая монахиня), повариха, садовник — он же дворник. В боковом флигеле дома поселились племянницы дяди Вили — Марго и Ира Мейссель, которых он пригласил из Владивостока, где они, оставшись без родителей, бедствовали.

Я впервые увидела дядю Вилю. Он был похож и одновременно не похож на папу: крупнее папы, солидный и даже важный, с черными усами. Но в интонациях голоса, манерах у них оказалось много общего. Сердился же он совсем как папа — бурно и моментально отходил. Мы с Люсей не могли нарадоваться, увидев у него общие с папой черты. Он любил сажать меня к себе на колени и слушать мои рассказы о нашей жизни, просил спеть ему в новой интерпретации «Цветок душистых прерий...». Его жена, тетя Нина, была красива и приветлива, но я ее немного чуждалась. Сын Володя — ровесник Люси — готовился к поступлению в университет на биологический факультет.

Их жизнь настолько отличалась от нашей новой жизни, что казалась ненастоящей. По стилю была непохожа и на нашу прежнюю, ольгинскою, строгостью, упорядоченностью и какой-то значительностью.

 

Свой летний отпуск мама провела в Май-Губе. Она добилась разрешения приехать в лагерь на свидание, а там получила право работать врачом по вольному найму на время отпуска. Ей предложили место участкового врача при лесозаводе № 3. Благодаря этому она смогла морально поддержать папу. В Кеми они сфотографировались. Папа с коротко остриженными волосами и печальным взглядом, мама прильнула к нему, в глазах застыл ужас.

Мама рассказывала, что в Май-Губе ей пришлось пережить самый страшный день своей жизни. Надлежало провести судебно-правовую экспертизу трех трупов — жертв взрыва корабельного котла. Врачи-мужчины

 

отказались это сделать. Маме пришлось заставить себя во мраке спуститься вниз в котельное отделение и среди смрада уже полуразложившихся трупов их освидетельствовать. В течение нескольких дней ей не удавалось прийти в себя.

В августе, уже после маминого отъезда, лагерное начальство приступило к отбору заключенных с большими сроками для работы по специальности в других лагерях. На остров Вайгач, в лагерь под названием Вайгачская экспедиция ОГПУ¹⁵, требовались геологи, топографы и рабочие в шахты. Здесь судьба улыбнулась папе — его направили в Арктику. Хотя он оставался невольником, но работать предстояло в регионе, который его давно интересовал в научном отношении.

На Вайгач из Архангельска ходил пароход «Глеб Бокий». В прошлом нефтеналивное судно, превращенное затем в сухогруз, использовалось для перевозки заключенных и грузов для лагеря.

В воспоминаниях «Пути больших этапов» Вацлав Дворжецкий, отбывавший часть срока в лагере на Вайгаче, написал, как доставлялись заключенные на остров с Большой земли:

«[в Архангельске] ...перегрузили в трюм большого грузового корабля. Добавили еще человек 100. Через день вышли в открытое море. Слухи были: не то остров Колгуев, не то Новая Земля, не то Соловки. Белое море, Баренцево, Карское — это было путешествие! В этом же трюме груз: трубы, доски, ящики, бумажные мешки с цементом, железные бочки с соляркой и керосином — и люди! 300 человек без какой-либо подстилки. День и ночь страшная качка! То килевая, то бортовая. Шторм! Временами через открытый люк высоко-высоко горизонт виден, море, волны. Морская болезнь — рвота, стоны, вонь; грохот волн, падают ящики, рассыпается цемент, люди пытаются удержаться, хватаются за что попало, все вповалку, без еды, питья и воздуха... Прибыли. Сколько времени длился этот ад — сообразить трудно. Потом выяснилось — трое суток (высадились 10 августа 1931 года). Высаживаются живые, сколько там в трюме осталось — неизвестно, да и не важно: выгружаются! Корабль на рейде, в бухте, километров в 10 от берега. Льдины-айсберги рядом, низкий песчаный берег, скалы, до горизонта тундра, бараки и запах еды... остров Вайгач»¹⁶.

Лагерь был создан для разведки и разработки полиметаллических руд. Большую часть заключенных составляли уголовники-тридцатипятники¹⁷ —

 

они работали в шахтах. Научно-технический персонал (ИТР) состоял из осужденных по 58 статье. Начальником лагеря в 1931 году был А.Ф. Дицкалн, в прошлом красный латышский стрелок.

На мысе Раздельном в бухте Варнека в шахтах добывалась свинцово-цинковая руда. Папу назначили рудничным геологом, а потом начальником геологической части и старшим геологом экспедиции.

Будучи еще на Беломорканале, папа заинтересовался природными особенностями Карелии, ее почвами и геологией. Свидетельство тому толстая общая тетрадь с конспектами, схемами и разрезами. Тетрадь помечена: «Кемь-Вайгач. 1931». Вайгачские записи касаются геологии Вайгача и Новой Земли, составлены на основании проработанных книг на русском и немецком языках. В конце тетради, уже рукою мамы, законспектирована книга профессора Ливеровского о проектировании железных дорог в условиях вечной мерзлоты, видимо, выполненная для папы уже в 1932 году. Папе предстояло закладывать новые штольни в вечной мерзлоте. Подобного опыта пока в стране не существовало.

В лагере папа сразу же организовал курсы коллекторов. Предстояли большие поисковые работы на острове и нужен был средний геологический персонал. Среди его учеников, в частности, были Аркадии Викентьевич Малаховский, Константин Петрович Гурский и Вацлав Янович Дворжецкий. Малаховского после освобождения папа пригласил в большую Таймырскую экспедицию в качестве коллектора. Рурскому папа помог в лагере приобрести профессию топографа, которая в дальнейшем ему весьма пригодилась. Много лет спустя в переписке со мною Константин Петрович уважительно и тепло вспоминал о папе¹⁸. Вацлав Дворжецкий писал: «Увлекся геологией. Геолог профессор Виттенбург четыре года был моим учителем. А профессор Сущинский познакомил меня с основами петрографии. Летом я уходил в поисковую партию с геологами: палатки, лаборатория, инструменты, топография»¹⁹.

Вернувшись из Май-Губы, мама с головой ушла в работу. Новые неприятности: Нику и Вову исключили из Горного института. Нику — как дочь осужденного, а Вову — как сына бывшего торговца (его покойный отец имел писчебумажный магазин в Гостином Дворе). Ника пошла работать на завод имени Макса Гельца (теперь Линотип). Ее взяли ученицей на фрезерный станок, вскоре она овладела им и стала фрезеровщицей довольно высокого разряда. Вова искал себе применения по геологической

 

специальности. Люсе после окончания школы ничего не оставалось, как поступить на завод, сперва ученицей ФЗУ «Красного Выборжца», а затем фрезеровщицей в цех. Работала в три смены, ночная смена давалась ей очень тяжело.

НЭП давно кончился. В разгаре коллективизация. В Ленинграде наступил очередной голод. Появились магазины — закрытые распределители. Ближайший к нам, на углу Вологодской улицы и Красных Зорь (Чапыгина и Каменноостровского проспекта), — распределитель завода М. Гельца, а на углу Песочной улицы (ул. Проф. Попова) и Каменноостровского — завода «Красногвардеец». Продовольственные карточки нужно было прикреплять к магазинам, так же как и хлебные к булочным. В магазинах почти ничего не было. Появлялась колбаса, которую шутя разделили, наверное, не без основания, на три сорта: «Первая конная», «Собачья радость» и «Маруся отравилась». Зато открылось много так называемых пунктов общественного питания — столовых. Туда тоже нужно было прикреплять карточки (взамен магазина). Столовые были ужасные. Меню одно и то же изо дня в день: «вода со пшой» и «пша с водой» — и суп и второе из пшенной крупы с чайной ложечкой какого-то растительного масла. В столовой все-таки можно было что-то съесть горячее, а дома некому было готовить, да и не из чего.

Как-то мама в качестве поощрения за хорошую работу получила ордер на несколько килограммов сухофруктов. Для этого она сшила специальный баул, в котором сухофрукты долго хранились под письменным столом. Они оказались невкусными, да и сахара, чтобы сварить компот, у нас не было.

Люся как-то получила ордер на отрез для платья. В распределителе, куда мы пришли его отоваривать, предложили хлопчатобумажную материю серо-зелено-голубого цвета, словно уже выцветшую, с красным орнаментом в виде маленьких тракторов и шестеренок — рисунок на злобу дня: Путиловский завод начал выпускать тракторы.

К началу учебного года меня приняли во 2-й класс школы № 190, находившейся в здании бывшей гимназии на Плуталовой улице. Наш класс вела молодая учительница Рита, не Маргарита, а именно Рита, — совсем молоденькая девушка. Она нашла к своим ученикам подход, и мы все, как мне казалось, в нее влюбились. Учиться было легко и радостно.

В школу я ходила по Каменноостровскому проспекту. Разглядывала высокие каменные дома, мама показала мне дом эмира Бухарского. Рассматривала дом с затаенным любопытством, старалась представить жизнь эмира. В одной из ниш парадного входа дома напротив часто играл на скрипке старичок. Перед ним лежал футляр. Редко кто-нибудь из прохожих

 

бросал ему монету. Как мне казалось, играл он очень хорошо, хотелось с ним познакомиться, как-нибудь помочь ему — наверное, он был совсем одинок...

Однажды осенью, в выходной день (теперь он падал то на пятый день — тогда неделя становилась пятидневкой, то на шестой — тогда шестидневкой), все были свободны и пошли вечером погулять по Каменному острову. Тогда еще сохранялись на острове особняки и дачи самой разнообразной архитектуры. Их было так интересно рассматривать, представлять, кто и как в них живет. Так, один замысловатый дом архитектора Р.Ф. Мельцера мы представляли домом «Маленькой хозяйки большого дома» Джека Лондона, другой — домом Маргариты из «Фауста» Гете, и так далее. Особенное восхищение вызывал собственный дом архитектора Мельцера с огромным подсолнухом над деревянным крыльцом, построенный из трех видов материала — внизу нетесаный камень, затем кирпич, выше темные круглые бревна. Все это под высокой черепичной крышей. Он был уже разделен на коммунальные квартиры и заселен разной публикой.

Тихо гуляя, почти никого не встретив, мы дошли до Елагина острова. Перешли мост и увидели в прелестном павильоне Росси свет. Зашли. При входе стояло на задних лапах чучело медведя. Внутри тепло, хозяин, прилично одетый мужчина, приветливо пригласил нас войти, предложил кофе. Сели за столик, подали кофе, подогреваемый на спиртовке. Не помню, были ли сухарики или что-то еще. Мы были поражены этим «осколком» прошлой жизни.

 

1932

Событием этого года было свидание с папой. В марте папа получил благодарность от начальника лагеря и в виде поощрения разрешение на свидание с семьей. Свидание было возможно только в период навигации, что совпадало с летними полевыми работами геологических партий. Папа предложил совместить наш приезд с работой в поле. Мама получила отпуск и быстро собралась в далекую Арктику. Она решила взять меня с собой.

Дорога до Архангельска с пересадкой в Вологде в то время представляла много трудностей. Поездов мало, народу много. Куда-то всем надо ехать, а билетов нет. В Вологде на вокзале нам пришлось провести несколько суток, народ со своими вещами забил сплошь как билетный зал, так и зал ожидания. Духота. Плач детей. Снуют какие-то подозрительные личности. Мама беспокоилась, что опоздаем на пароход. Когда мы, наконец, достигли Архангельска и нашли нужное начальство, выяснилось, что пароход «Глеб Бокий» пойдет в рейс через несколько дней. Предложили остановиться в пустом здании школы на улице Павлина Виноградова.

 

Угловой класс, который нам был предназначен, представлял собой склад столов. Улеглись на голых столах. Ни подстилок, ни одеял, хорошо, что лето было теплое. В качестве запора — ключей, крючков, задвижек на дверях не было — устроили систему поясков и веревочек, соединивших ручку двери с ножкой нашего стола. Утром проснулись и с удивлением увидели незнакомую женщину, стоящую рядом.

Через несколько дней разрешили занять каюту на пароходе, и мы с облегчением перешли на «Глеб Бокий». На этом небольшом корабле было несколько пассажирских кают. На пароходе оказались еще пассажиры — три женщины, в том числе жена заведующего политической частью лагеря И.А. Кокорева с маленькой дочкой Галочкой.

Говорили, что и капитан судна Штеренберг — настоящий морской волк, суровый и сдержанный, и первый помощник капитана Евгений Сергеевич Вилецкий — обаятельный, общительный человек, и остальная команда — все тоже отбывали свои сроки.

Как только мы взошли на пароход, мама, встретив капитана, вежливо спросила, когда он предполагает прибыть на Вайгач. Ее удивил суровый, даже грубоватый ответ: «Не могу знать». Довольно скоро мы поняли, что более бестактного вопроса задать капитану невозможно...

Настал день отплытия. В Белом море корабль круто повернул на запад. Нас предупредили, чтобы никто не проявлял любопытства и не высовывался, так как «Глеб Бокий» заходит на Соловецкие острова. Раннее солнечное утро. В бухте у высоких стен монастыря истошно кричат чайки. Конечно, через щелочку в иллюминатор мы наблюдали происходящее. Когда судно пришвартовалось, раскрылись ворота в каменной стене, и к кораблю потянулась цепочка молодых, довольно бесшабашных на вид заключенных. У некоторых из них в руках были балалайки. Это тридцатипятники — рабочая сила для рудников лагеря на Варнека. Их поглотил трюм «Глеба Бокого». Больше мы их не видели и не слышали.

После выхода из горла Белого моря корабль стало сильно качать. А между мысом Канин и островом Колгуев разыгрался настоящий шторм. Мама морской болезнью не страдала — стояла на палубе и любовалась разыгравшейся стихией. Я же пластом лежала в каюте. По мере приближения к Вайгачу в Баренцевом море стали появляться льдины, а потом и ледяные поля. В результате постоянной подвижки льдов наш «Глеб Бокий» оказался затерт ими со всех сторон. Утром, поднявшись на палубу, увидели что-то совсем невероятное: кругом сплошные белоснежные ледяные поля, а на горизонте — красивые, освещенные солнцем горы. Нам сказали, что горы — это мираж.

 

Льдины при движении плотно сжимали корпус корабля, он поскрипывал, на льду оставались следы краски с бортов судна. Капитан стал еще суровее... По радио вызвали ледокол. Скоро пришел ледокольный буксир «Девятка», но помочь ничем не смог. В эти дни мы узнали, что на корабле есть еще один пассажир. Это Максим Пешков — сын Алексея Максимовича Горького. Он ехал в сопровождении охраны и всю дорогу беспробудно пьянствовал. Когда корабль остановился, окруженный льдами, его вывели на палубу и он занялся стрельбой из ружья в белых медведей, которые из любопытства приближались к судну.

Во льдах мы простояли две последние недели июля месяца. Наконец, капитану удалось вызвать на помощь один из наиболее мощных ледоколов того времени «Ленин». В густом тумане беспрестанно раздавались гудки то нашего корабля, то ледокола. Чтобы вывести нас изо льдов, «Ленин» должен был вплотную подойти так, чтобы мы своим носом врезались в его раздвоенную корму. Тем самым возникал как бы сплошной корпус, и выводимый корабль становился словно продолжением ледокола. Так мы и двинулись по направлению к Вайгачу. На горизонте показался берег желанного острова. Ледовая обстановка стала улучшаться. «Ленин» оставил нас, так как «Глеб Бокии» мог уже своим ходом понемножку продвигаться среди битого льда. Как выяснилось, капитан очень опасался, что неприспособленное к плаванию в Арктике судно легко могло быть раздавлено льдами. Скоро среди разводий увидели приближающуюся к нам моторную лодку. На этой лодке среди нескольких мужчин был и папа! Он поднялся на палубу, и мы радостно обнялись.

Поселок в бухте Варнека в то время представлял собой небольшое поселение. Поскольку нам с мамой предстояло сопровождать папу в полевых работах, то остановиться на время пришлось у Кокоревых, в домике на холме. Когда настал день отъезда, к нашему домику подкатил своеобразный экипаж: упряжка с пятью оленями, запряженными веером в нарты. Нарты — легкие сани, на которых ездят по тундре: летом — на оленях, а зимой — на собаках. Они изготавливаются без гвоздей, крепления связываются полосками оленьей кожи. Ненец с хореем — длинной палкой с костяным кружочком на конце для управления упряжкой — уже поджидал нас. Мы с мамой уселись на одни нарты, папа подъехал на других и все отправились в тундру. Езда на оленях без поклажи очень быстрая. Удивительно, как ненцы ориентируются в тундре, где ландшафт столь однообразен. Когда нужно проверить правильность взятого направления, ненец останавливается, слезает с нарт и смотрит под ноги. Ему становилось ясно, куда надо ехать. Что он там видел, оставалось тайной.

 

Для транспортировки геологического отряда и его снаряжения существовала договоренность с ненецким семейством Вылка, которые владели на острове стадом оленей. Семья состояла из старейшины, трех сыновей: Василия — старшего, красавца (мама говорила, что он готовый типаж для роли Бориса Годунова), среднего сына (не помню его имени) и младшего — Степана. Старшие братья с семьями жили все вместе, младший еще не был женат. Много женщин, много детей, однако в их клане царил порядок: каждый знал свое место.

Папа легко находил с ними контакт. Они его уважали, называли «та-рик» — старик (в свои 48 лет папа был совершенно седым), а маму — «баба-русак». Во время разъездов по острову ненцы ставили чум на самом высоком месте, а геологи свои палатки — наоборот, поближе к речке, с подветренной стороны. Рассказывали, что в прошлом году происходило раскулачивание ненцев. Кулаком считался тот, кто имел примус — символ излишнего достатка.

Геологическую партию составляли семь человек: коллекторы, рабочие и начальник — папа. Все заключенные. Располагались в четырех палатках. Когда мы приехали на первую базу и вошли в свою палатку, ахнули от удивления — так было уютно и красиво устроено папой: три топчана, аккуратно прибранные, стояли по трем сторонам палатки, посередине складной столик под белой салфеткой и с букетом желтых полярных маков, перед входом — железная печурка с трубой, выведенной над входом. Папина потребность в красоте и уюте не изменяла ему и в полевых условиях.

Ежедневно рано утром, позавтракав густым супом, в любую погоду папа уходил во главе своей партии на поисковые работы. Все маршруты по разведке полезных ископаемых проводились пешком за многие километры. Возвращались поздним вечером, тогда только обедали, сушили на печурках вещи. Один из рабочих по очереди оставался дежурным — готовил обед, запасал воду, протапливал печурки к приходу остальных. Выходных дней не было — лето короткое.

Мы с мамой целыми днями оставались одни. Когда не было дождя, мы гуляли по тундре (на ногах — выданные нам русские сапоги: никакая другая обувь не годилась). Тундра летом живописна: много цветов, кочки сплошь покрыты незабудками разнообразных оттенков, встречаются колокольчики, среди камней вырастают невысокие маки. Здесь и там видны карликовые березы и ивы с изогнутыми прижатыми к почве ветками — ветры не дают им выпрямиться. Кочки в тундре служат пристанищем бесхвостым мышкам-пеструшкам — леммингам. Лемминги — основное питание песцов, численность которых находится в прямой зависимости от

 

величины популяции мышек. На Вайгаче множество птиц. Кто-то из ненцев одним выстрелом подстрелил трех лебедей. Мы пробовали мясо этой птицы не без трепета в сердце.

Когда палатки ставили невдалеке от моря, маршрутами наших прогулок становился морской берег. Незабываемы эти прогулки вдоль кромки бурлящих волн в нехоженых бухточках среди отвесных скал. Что только море не выбрасывало на берег!.. Под ногами находили морских звезд и морских ежей, разнообразные заморские винные бутылки (искали в них записки и как-то нашли), зеленые стеклянные шары — поплавки от сетей норвежских рыбаков... Если берег бывал высок и скалист, тогда мы ходили над морем. Мама мне рассказывала много интересного, чаще сюжеты опер, напевала увертюры, арии всех партий. Она вспоминала великих артистов, их манеру пения, игры, и передо мной возникал совсем другой, чудесный мир.

Когда погода не располагала к прогулке, мы оставались в палатке. Бывало, к нам прокрадывались гостьи — молодые ненецкие женщины. Подталкиваемые любопытством, преодолевая робость, они пролезали в палатку снизу, словно в чум. Смеялись, но ничего сказать не могли: русского языка они не знали. Их все интересовало. Зеркала они никогда не видели. Мама показала им маленькое карманное зеркальце — они никак не могли взять в толк, что видят свое отражение: искали кого-то за ним. К сожалению, у нас с собой не было ничего занимательного, что могли бы им подарить: наше хозяйство было сведено до минимума. К всеобщей радости, мама дала им какую-то коробочку с картинкой.

Мама всегда имела с собой фонендоскоп и кое-какие лекарства. На одной из стоянок Василий пришел попросить маму осмотреть отца, глубокого старика. В чум полагалось влезать на четвереньках, откинув шкуру при входе. Она нашла старейшину рода тяжелобольным — спасти его было невозможно. Через несколько дней он умер. Как хоронили старика — мы не видели, но были свидетелями тризны. Съехались многие ненцы из Большеземельной тундры, с Новой Земли и других островов. Оставалось загадкой, как без радио и телефона они сумели оповестить своих родичей, кочующих по таким огромным безлюдным пространствам? Один из ненцев крикнул собакам несколько гортанных слов, собаки тотчас понеслись в тундру разыскивать пасущихся оленей. Олени пригнаны, ненцы всей семьей окружают стадо с помощью веревки. Ненец подлезает под веревку, чтобы выбрать подходящего оленя, он заглядывает каждому под морду и, выбрав лучшего, выводит и тут же закалывает. Мужчины садятся вокруг лежащего оленя, отрезают большие куски еще теплого мяса, макают его в кровь, налитую в желудок оленя, хватают мясо зубами, а ножом,

 

который у каждого ненца всегда висит в ножнах у пояса, отрезают меньший кусок взмахом ножа снизу вверх прямо перед своим носом. Запивается это лакомство водкой. Женщины, находящиеся в отдалении, спустя некоторое время получают свою часть угощения, а детям полагаются панты — тонкий мясистый слой на рогах. Оживление достигало определенного, но не слишком высокого уровня. Были ли песни и пляски, к сожалению, не помню. Так как ненцы никогда не мылись и даже не умывали лица и рук, то они долго ходили со следами крови на лицах и одежде.

Однажды, когда ненец увидал, что мы с мамой умываемся у речки, он пришел в ужас, показал на свое горло и сказал: «Бог — хррр, хррр!» — Бог пошлет болезнь. Молодого ненца Степана заключенные уговаривали в обмен на литр спирта вымыться в бане. Не уговорили.

Когда геологической партии нужно было менять место базы, то ненецкие собаки также собирали стадо оленей. В этом случае ненцы запрягали оленей попарно, соединялось все цугом в длинный поезд, который во главе с основной упряжкой медленно двигался по тундре.

Лето кончилось. Геологическая партия вернулась в лагерь — и мы с нею. Пароход скоро уходил, пришлось прощаться с папой. Было очень грустно. Возвращались в Архангельск на «Глебе Боком». Качки было мало, я уже не болела морской болезнью, а стояла с мамой на палубе. На этот раз для судна представляли опасность не льдины, а бревна. В Белом море и особенно в устье Двины их плавало множество, они могли попасть в винт или под руль корабля, тогда бы судно потеряло управление. На носу «Глеба Бокого» стоял второй помощник капитана и давал команду застопорить машину, когда бревно попадало под днище корабля. Страна начала широкий вывоз леса за границу. Лес сплавлялся плотами, но плоты разбивались, очень много леса пропадало выброшенным на берега рек и морей, превращалось в топляк. Говорили, что это вредительство, но, скорее всего, головотяпство и халатность.

Папины работы шли настолько успешно, что помощник начальника ГУЛАГа ОГПУ Фирин в письме от 29 августа 1932 года предложил начальнику Вайгачской экспедиции подготовить к печати научные материалы по результатам разведки острова Вайгач геологами Флеровым и Виттенбургом²⁰.

В конце года всем сотрудникам папиной партии была объявлена благодарность:

 

«Начальнику Геологической партии инж. Виттенбургу П.В. за образцовую организацию труда, примерную постановку труддисциплины, перевыполнение планов задания, несмотря на тяжелые климатические условия — ОБЪЯВЛЯЮ благодарность с занесением в личное дело с одновременной выдачей премиального вознаграждения в размере двухмесячного оклада. Всему составу партии Виттенбурга а/к з/к 1) Утилову Н.С., 2) Данилко В.С., 3) Спрудже В.С., Пурикову Н.И., 5) Колбину В.В., 6) Кравченко Г.А., 7) Макарову И.А. ОБЪЯВЛЯЮ благодарность с занесением в личное дело. Аттестационной комиссии — учесть особо проработанные упомянутыми лицами двадцать выходных дней. Подлинный подписал Начальник Экспедиции Дицкали»²¹.

Иначе папа работать не умел.

 

Переполненные впечатлениями, мы вернулись в Ленинград. Мама опять ушла в работу. Материальные условия жизни были такими же тяжелыми. В городе чувствовался голод. По дворам ходили несчастные просить милостыню под видом певцов и бродячих музыкантов. Из окон высовывались люди, смотрели, а иногда бросали им завернутую в бумажку мелочь. Мелочь рассыпалась, ее усердно собирали.

По дворам также ходили точильщики и паяльщики со своими станочками. Кричали: «Точить ножи, ножница, править бритвы!» «Паять самовары, кастрюли, чайники!» Некоторые жившие в городе татары занимались сбором тряпья. Во дворах они кричали: «Халат, халат...» — все это жалкие остатки НЭПа...

В Ленинграде открылись торгсины (торговля с иностранцами): государство нуждалось в драгоценных металлах и камнях, чтобы приобретать на них за границей станки и прочее. Эти «магазины» меняли драгоценности, сдаваемые населением, на кое-какие продукты и одежду. Мама снесла туда что-то и получила каждому из взрослых по джемперу. К этому времени мы все обносились. Торгсин был спасением для многих.

Еще со старых времен в каждом доме оставались дворники. Они имели обычно квартиру в первом этаже и жили там с семьей. В нашем доме дворником был высокий важный бородатый мужчина. Несмотря на общую разруху, дом содержался в порядке. Регулярно по черной лестнице дворник обходил квартиры, собирал отходы в большой чан, висевший у него за спиной. Посередине асфальтированного двора была яма, выгребать которую приезжал мусорщик на лошади. Чуть услышишь стук подков — беги скорее

 

захлопывать форточку. Дворник аккуратно выметал лестницы, двор, рано утром мыл улицу с помощью шланга. На ночь ворота и все парадные закрывались на ключ. Запоздалый жилец должен был позвонить в специальный звонок — дворник дежурил до полуночи. Такой порядок в нашем доме продолжался вплоть до войны. Не помню, были ли помощники у нашего дворника или он один со всем справлялся?..

Каждый обитатель нашего дома имел в своем распоряжении клеть в подвале. Там можно было хранить дрова, если был камин, ненужную мебель или овощи, если они имелись. В середине 1930-х годов подвалы превратили в бомбоубежища.

Недалеко от нас, в саду имени Дзержинского (бывшем Лопухинском), в летнее время на открытой сцене шли спектакли силами профессиональных артистов. Запомнился веселый спектакль «Слуга двух господ» К. Гольдони. Часто играл духовой оркестр, можно было взять шашки или шахматы, книгу в читальне или поблуждать в лабиринте, устроенном на одном из островков. В саду всегда было чисто, спокойно, хулиганов почему-то не было заметно, хотя город уже наполнился пришлым людом.

В те годы главные улицы города, такие как улица Красных Зорь (Каменноостровский проспект) и проспект 25 октября (Невский), мостили торцами — деревянными шестигранниками, выпиленными из бревен поперек и уложенными плотно один к другому. По торцам приятно было ступать — мягко. Но после продолжительного дождя под ними оказывались невидимые лужи и, наступив на торец, можно было неожиданно окатить себя струей воды. Асфальта в то время не было, и улицы мостили булыжником или, в лучшем случае, диабазом. Тротуары выкладывали квадратными плитками из пудостского камня.

Неожиданный случай помог мне приобрести некоторую уверенность в себе. Хотя в школу я ходила самостоятельно, но производила, наверное, впечатление маменькиной дочки. На мне было бархатное зимнее пальтишко, из которого я уже заметно выросла, с пелеринкой и воротником из меха виверры, на голове бархатная шапочка с помпоном — роскошь еще 1920-х годов. Возвращаясь из школы, в подворотне нашего дома встретила нескольких воинственных сорванцов. Одна из девочек подскочила ко мне. Не обладая боевым духом, я все же не испугалась и, развернувшись, попала ей портфелем по голове. Победа была решающей: больше ко мне не приставали.

Помимо школьных обязанностей, у меня были и семейные: прикрепление хлебных карточек в булочной на углу Карповского переулка, покупка там хлеба. Чтобы прикрепить карточки, надо было выстоять длинную очередь не в один час. Покупка керосина тоже была моей обязанностью и также с многочасовой очередью. Иногда для этого приходилось пропускать уроки в школе.

 

С приходом зимы на пустырях заливали катки. Напротив нашего дома был каток «Металлистов», напротив дома 26/28 по Каменноостровскому проспекту — «Красногвардеец» и так далее. Со школьными подругами я каталась на катке днем, а вечером под музыку — с сестрами. На катке стадиона «Динамо» давали специальные креслица, держась за которые, можно было научиться уверенно чувствовать себя на коньках или кого-либо покатать. Как-то удалось уговорить маму пойти с нами. Через двадцать лет мама снова встала на коньки. Всем было весело — мы молоды, а мама обладала неистощимым оптимизмом. Мама говорила, что это даже к лучшему, что конфисковали дом в Ольгино: нам никто не завидует, не показывает на нас пальцем, как на буржуев. Мы теперь такие же, как и все.

На зимние каникулы мама отправила меня в Москву в семью Безруких. Они занимали отдельную квартиру в Большом Тишинском переулке. Павел Ефимович в то время работал в правительственных структурах, и мама с ним советовалась. С Зюкашей мы по-прежнему дружили и постоянно переписывались. Мама по обыкновению писала мне в Москву письма, и я ей отвечала. Любопытен сюжет, изображенный на одной из присланных открыток, — пулеметы на собачьей упряжке (!).

Все время мама не переставала хлопотать о папе. В январе 1933 года она подала в ГПУ заявление:

«Обращаюсь в Коллегию ОГПУ с просьбой о досрочном освобождении моего мужа Павла Владимировича Виттенбурга. Свою просьбу я мотивирую следующими основаниями:

1.   После его ареста семья, состоящая из троих учащихся детей, очутилась в крайне тяжелом положении и прежде всего в отношении продолжения их образования, в связи с тем, что они числятся детьми осужденного, старшая дочь была исключена из Горного института и до сих пор не восстановлена. Участь старшей дочери ожидает и остальных.

2.   Назначенную ему крайне высокую меру наказания (10 лет), он в настоящее время с зачетом трудодней, уже отбыл на 50 %. Отбывая наказание, он в то же время ведет очень большую научно-исследовательскую работу по геологии острова Вайгача и недавно назначен заведующим геологической частью экспедиции. В течение 1932 года он за энергичную работу и перевыполнение плана два раза получал приказом благодарность с выдачей вознаграждения и с занесением в личное дело(копии телеграмм прилагаю).

Указанные мотивы дают мне право надеяться, что моя просьба будет коллегией удовлетворена».²²

 

Как наивна была мама — высшее образование для детей интеллигенции было совсем не обязательно, напротив, в качестве классовой прослойки создавалась новая рабоче-крестьянская интеллигенция. И остальные доводы были не убедительны для ОГПУ. Ответа мама, по-видимому, не получила. Она начала хлопотать о возможности работы в качестве вольнонаемного врача в Вайгачской экспедиции.

 

1933-1935

Геологические изыскания Вайгачской экспедиции постепенно распространялись и на Югорский полуостров, особенно на район Амдермы²³. У ОГПУ на серьезные геологические работы находились средства (даровая рабочая сила), тогда как Академия наук в предшествующие годы не смогла получить денег на изучение Новой Земли, чего в свое время добивался папа.

Как ни удивительно, но именно в заключении папе представилась возможность углубленно вести полевые работы, осуществлять и камеральную обработку собранных материалов, обдумывать геологическое строение исследуемой территории, в результате чего могла быть составлена геологическая карта самого острова и полуострова Югорского, а также подготовлена соответствующая монография о рудных месторождениях Вайгача и Амдермы, что давало ученому-невольнику громадное моральное удовлетворение.

Забежав вперед, скажу, что в 1940 году горно-геологическое управление Главсевморпути издало папину монографию «Рудные месторождения острова Вайгача и Амдермы» (М.; Л., 1940) с геологической картой и чертежами. Эта монография в 1946 году была представлена папой для защиты еще одной докторской диссертации в Москве. Но об этом позже.

В Вайгачской экспедиции ОГПУ, также как и по всей стране, развернулось социалистическое соревнование и ударничество. В геологической части экспедиции работа была хорошо налажена. Папа получал неоднократно благодарности, почетные грамоты, ему была выдана книжка ударника. Вот несколько выдержек из этих документов:

«Ударнику — полярнику Павлу Владимировичу Виттенбургу.

Центральный штаб Ударничества и Соревнования Вайгачской Экспедиции ОГПУ, приняв во внимание тот энтузиазм и неослабную энергию, с которой Вы проводили Вашу работу за период 1931—1934 гг. истинно ударными темпами в рядах Экспедиции, борющейся за освоение богатств и индустриализацию одного из секторов Советской Арктики, награждает Вас почетной грамотой:

 

1. За Вашу безупречную работу в качестве геолога и Зав. Геологической частью Экспедиции в период 1931—1934.

2. За точное определение генезиса рудных месторождений и составление первой геологической карты о. Вайгача и п-ва Югорского.

3. За активное участие в подготовке новых технических кадров и плодотворные занятия по геологии с адмтехперсоналом экспедиции».

Из другой книжки ударника: «Неутомимому изыскателю, руководителю и вдохновителю работ по генезису амдерминских месторождений фтористого кальция, ударнику освоения Севера, активному общественнику, руководителю профтехучебы, научному работнику по изучению вопросов флюоритовых месторождений от широкой общественности краснознаменной Амдермы в память об ударной работе в 1933—1934 году»²⁴.

В 1933 году начальство разрешило папе не только свидание летом с семьей, но предоставило возможность маме остаться на зиму. Мама в Москве выхлопотала право работать в лагере вольнонаемным врачом до окончания папиного срока.

В поликлинике она получила отпуск на два года и приступила к сборам в дорогу. Нику и Люсю решилась оставить под присмотром строгой Тамары Александровны, своей близкой приятельницы, а что делать со мной — вопрос оставался открытым, так как не было известно, смогу ли я учиться на Вайгаче. Помню, как мама обсуждала с Павлом Ефимовичем, брать ли меня с собой или оставить с сестрами. Решили взять с собой.

В начале лета 1933 года мама опять отправила меня в Москву. Павел Ефимович снял дачу в Барвихе, тогда еще обычном дачном поселке. Домик стоял на опушке темного соснового бора. Подобного леса в своей жизни я никогда больше не видала. Стройные высокие сосны стояли близко друг к другу, вершинами закрывая небо. В бору было темно и жутковато. Никакой другой растительности, только густой слой опавшей хвои.

Из Москвы я с мамой отправилась на Вайгач. На этот раз мы благополучно приехали в Архангельск. Там стоял уже под погрузкой пароход «Вологда», где нам дали каюту. Вскоре Архангельск остался за кормой. Море было спокойным. На третий день «Вологда» подошла к бухте Варнека и встала на рейд. На моторной лодке приехал папа и мы расцеловались.

За год поселок разросся. Он раскинулся на южном обращенном к морю пологом склоне гряды невысоких сопок. Его разделял на две неравные части ручей под названием Казенный. В поселке стояло 8—10 жилых бараков, здание технического отдела, столовой, санчасть и два дома специалистов,

 

строился клуб. В низине у речки двухэтажное здание, на первом этаже которого находилась баня с прачечной, а наверху — хозяйственная часть и комната для занятий — школа. За ручьем на возвышенности три небольших отдельно стоящих домика: начальника экспедиции, его помощника и радиостанция. Эти дома как бы господствовали с северной стороны над лагерем. Было и кладбище. Его устроили на сопках за лагерем. Между постройками были проложены деревянные мостки. Пристань представляла собою небольшой дощатый настил, рядом с нею — здания складов. Бухту Варнека разделяет вдоль небольшой полуостров, так и названный Раздельным, с шахтами по добыче цинково-свинцовой руды. Противоположный берег бухты оканчивается скалистым мысом Гребень, на котором постоянно мигал огонь маяка.

Папа привел нас в первый дом специалистов. Несколько ступенек вверх, и мы в светлом коридоре, куда выходят несколько дверей. Для старшего геолога и старшего инженера в конце коридора приготовлены маленькие квартирки. Две маленькие комнатки, соединенные дверным проемом (дверь была просто снята — папа не любил дверей), представляли папину квартиру. Между комнатами стояла огромная кирпичная побеленная печь. Ее топили каменным углем. Комнатки были обставлены самодельной мебелью, выполненной лагерным столяром по папиному заказу: три спальных ящика, внутрь которых убиралась одежда, письменный стол для папы с книжными полками, маленький письменный столик для меня, обеденный круглый столик, миниатюрный буфетик, стулья. Пол покрыт линолеумом, стены беленые, окна с тройным застеклением. Для проветривания под потолком дырка с обитой войлоком затычкой. Зимой она покрывалась инеем. На обеденном столе букет цветов. Мама привезла с собой любимые папой вещи: вышитую ею картину, акварели... Стало домовито и очень уютно.

Во второй квартирке жил старший инженер экспедиции Константин Дмитриевич Клыков с семьей — женой Людмилой Николаевной и дочерью Еленой лет пятнадцати. Людмила Николаевна, тоже вольнонаемная, работала в бухгалтерии. В доме было еще три отдельные комнаты, одну из которых занимал начальник санчасти, хирург Иван Сергеевич Полищук (заключенный), другую — старший механик, тоже заключенный, с женой и сыном, а третью, маленькую — приставленный для поддержания порядка в доме дневальный. Им был пожилой заключенный, служивший в свое время на КВЖД. У него в Харбине остались жена и дети, о которых он очень тосковал. В его обязанности входило наполнять водою большую бочку, стоявшую у дверей (пресную воду развозили на лошади), топить печи, протирать мокрой тряпкой полы. Он это делал тщательно и аккуратно: в доме был порядок.

 

Мама сразу включилась в работу санчасти. Кроме начальника-хирурга и ее, терапевта, был зубной врач Гурьев, фельдшер и несколько лекпомов. На руднике был свой вольнонаемный врач по фамилии Микал — жена начальника рудника. Мама ежедневно вела прием больных. Надо было освоиться с психологией уголовников — основного состава пациентов: не попадать впросак, когда на вопрос «Ваша профессия?» ответ был — «летчик», понимать же следовало — «налетчик», и тому подобное. Великолепные копии с картин, большей частью В.В. Верещагина, открывались на груди и спине пациентов, вытатуированные мастерами своего дела. Мама говорила, что стоило немалого труда не засмотреться. Уголовники замечательно владели искусством симуляции, поэтому приходилось постоянно быть начеку. Интересно, что суровый арктический климат не способствовал простудным заболеваниям. Люди мокли под дождем, проваливались в воду и — ни насморка, ни кашля.

Маме еще раз случилось встретиться с ненцем Василием в трагической для него ситуации. Кто-то обворовал один из чумов, оставленный ненцами в тундре до другого сезона. Василия потряс факт воровства — ведь ненцы абсолютно честный народ. Кто-то из лагерных сказал Василию, что это он сам украл. Он впал в глубокую депрессию, потерял волю к жизни, отвергал пищу, не хотел ни с кем входить в контакт. Его поместили в отдельную комнату лазарета, мама пыталась с ним заговорить, успокаивала его, уговаривала поесть, просила принять лекарства. Он ни на что не реагировал и вскоре умер. Папа и мама очень жалели Василия.

Санчасть, так же как и лагерь, участвовала в социалистическом соревновании. Соревновались между собой и врачи. От них, как и от всех остальных, требовался соцдоговор. Вот текст этого «памятника времени»:

«Включаясь в соцсоревнование работников Западно-Арктического Комбината²⁵, принимаю на себя выполнение следующих ударных обязательств:

1. Быть образцом сознательной пролетарской трудовой дисциплины и всемерно поддерживать образцовую производственную дисциплину всей бригады санотдела.

2. Бороться за твердую дисциплину в расходовании лечебных средств(медикаментов, перевязочных материалов и т.д.)

3. Всемерно бороться за снижение себестоимости основного производства, путем снижения заболеваемости и сокращения сроков освобождения от работы, для чего беру на себя:

 

а) Углубить качество амбулаторной работы с применением диспансерного метода.

б) Проводить лабораторные медицинские анализы во всех необходимых случаях.

в) В целях быстрейшего излечения назначать больных на двукратное в течение дня посещение амбулатории.

г) Проводить профилактические мероприятия, особенно в отношении травматических повреждений.

д) Срочно проводить все требования эпидемиологического характера.

4. Систематически повышать свою квалификацию, используя имеющуюся специальную литературу.

5. Посещать аккуратно Школу партпросвещения, заранее прорабатывать рекомендуемый материал по очередной теме, активно участвовать на занятиях и сдавать зачеты не ниже, чем на хорошо.

6. По общественной линии образцово исполнять нагрузку, как член группы рабочего контроля по общественному питанию.

7. Выявлять хорошие и плохие стороны производства и вести решительную борьбу с нарушениями в работе, путем развертывания большевистской критики и самокритики, невзирая на лица.

8. Аккуратно посещать все касающиеся меня собрания и заседания, быть активным членом их и привлекать на них остальных.

9. Аккуратно платить членские взносы во все общественные организации. На соцсоревнование вызываю Начальника Санчасти доктора Полищука И.С.»²⁶.

Что говорить о том, что нам, и особенно следующим поколениям, по меньшей мере странными кажутся такие соцобязательства. Они словно предусматривают заведомо недобросовестное отношение к своему делу, как бы рассчитывают на бездельников и лентяев. В борьбе за построение социалистического общества партия призывала усилить идейно-политическую работу среди трудящихся, проводя одновременно чудовищные политические репрессии против тех же трудящихся. Мама не могла не понимать абсурдности этого соцдоговора и даже оскорбительности его для чести профессионального врача, но ничего поделать не могла.

В начале лета 1933 года папа опять уехал на оленях вглубь острова на полевые работы. Мама целыми днями вела прием в санчасти. Я оставалась одна, предоставленная самой себе и обществу Лены Клыковой, которая прилично играла на домре и гитаре. Она научила меня игре на балалайке и немного на гитаре. Здесь мой песенный репертуар пополнился заунывными

 

песнями: «На Муромской дороге...», «Друзья мои, в детишках я несчастный...», «Баргузин» и тому подобное.

Мы с Леной ходили гулять по берегу моря, спускались в бухточки, искали морские звезды и другие дары моря. Однажды на берегу наткнулись на лодку. Недолго думая, решили покататься. Стащили ее в воду и уселись. В лодке было два разновеликих весла. Лена села за весла, поплыли подальше от берега, чтобы не разбиться о скалы. Внезапно поднялась буря. Потемнело небо, налетел ветер, и нас стало уносить в открытое море. Развернуть лодку к берегу не давала волна. Положение отчаянное. К счастью, нашу лодчонку заметили в лагере. С пристани направилась к нам моторная лодка, взяла нас на буксир и доставила в поселок. Конечно, нам здорово влетело. У Лены обе ладони оказались в водяных пузырях от весел.

В начале октября выпал снег. Небо и вода в бухте свинцовые, на их фоне резко выделялись заснеженные прибрежные скалы. Ушел последний пароход, и душу охватило чувство глубокой тоски. День становился короче, а в ноябре наступила полярная ночь. Солнце не поднималось из-за горизонта вплоть до февраля месяца. На девять месяцев остров оторван от Большой земли. Связь с миром только по радио и с редкими прилетами летчика Ш.Б. Фариха на его фанерном самолете один, два раза за зиму. Фарих привозил письма, написанные несколько месяцев назад, но они от этого не становились менее интересными.

В лагере было несколько упряжек ездовых собак, служивших транспортным средством в зимнее время. Выпадавший и наметенный снег благодаря ветру становился очень плотным. Его даже пилили пилами, чтобы превратить в воду для хозяйственных целей. Собакам по такому снегу легко было тянуть нарты. Среди собак был известен своей хитростью и ленью пес Юшка. Как только он чувствовал, что собирают упряжку, моментально исчезал — прятался в каком-нибудь укромном месте.

Мне разрешили взять щенка — рыженькую лайку. Я назвала ее Зорькой (в память козочки, которая была у нас в Ольгино). Для нее с чьей-то помощью была устроена конура около входа в наш дом, где она и жила. Рыженькая лайка, веселая и приветливая, сопровождала меня при прогулках в тундру — вдвоем веселее. Я отводила душу с милой Зорькой. Однажды, когда я каталась с горки на лыжах, Зорька помогла мне выбраться из сугроба, в который я зарылась с головой. Его нельзя было увидеть — в полярную ночь все серо, однотонно.

На следующий год Зорька принесла щенков. Их было пять или шесть. Все щенки, кроме последнего, были крепкие и резвые. Их взяли для обучения в упряжках. Самый маленький, которого назвали Штымп, остался с

 

Зорькой. Он подрос и стал славным песиком. В следующую навигацию в бухту зашел ледокол «Малыгин». Смышленый Штымп понравился морякам — они взяли его на корабль, где он стал всеобщим любимцем.

Моим развлечениям способствовал молодой ненец Степан, который приходил к нам в поселок. По собственной инициативе сделал мне из палочки стрелу с зарубкой посередине и научил ее пускать с помощью другой палочки, к концу которой был привязан кусочек веревки. Стрелы летели высоко и далеко.

В Варнека на зимовку осталось несколько детей, которые были определены в «школу», то есть в назначенные дни приходили на занятия в комнату над баней. Преподаватели — заключенные разных специальностей. По-видимому, они руководствовались государственными программами. Мне нужна была программа 4-го и 5-го классов, наверное, по соответствующей программе меня и учили, так как по возвращении в Ленинград выяснилось, что я не отстала от своих прежних одноклассников. Так как в лагере дети были разных возрастов, то учились по одному в классе. Уроки бывали не каждый день, учителя относились к обучению очень серьезно. Математику и физику мне преподавал один из сотрудников геологической части, немецкий язык кто-то другой, русский язык и литературу вел пожилой человек. Он обращался со мною с особой теплотой, у него на воле, наверное, остались такие же дети.

Зимой обычно дули сильные ветры. Не помню, чтобы когда-нибудь свободно падал снег — всегда он несся, увлекаемый ветром. Пурга бывала столь сильной и непроницаемой, что вдоль дороги из лагеря на мыс Раздельный ставили столбы в лед и между ними натягивали канат, иначе можно было сбиться с пути. Дверь в наш дом иногда было трудно открыть — ветер буквально сдувал с крыльца и не давал возможности ухватиться за ручку. За окнами нашей квартиры надувало столько снега, что сугроб достигал крыши дома. На вершинах же сопок снега совсем не было, ветер сдувал его, оставляя голые камни.

В тихие морозные ночи на небе расцветало северное сияние. Вспыхнет вертикальная полоса, и тут же от нее побежит колыхающаяся горизонтальная лента, мгновенно меняющая свой фосфорический свет. В такие ночи мама страдала тяжелой мигренью от насыщенности воздуха электричеством, не могла оторвать голову от подушки. Бывало, мы с папой поднимались на сопку и любовались непрестанной сменой форм и красок на черном небе. Папа называл мне созвездия и отдельные звезды. Тишина, только слабо потрескивают новые вспышки северного сияния. Величие природы, бесконечность вселенной представали перед нами.

 

На зиму всем выдавали валенки, бушлаты, теплые шапки. Многие получали и овчинные тулупы. У мамы был темно-красный тулуп, нещадно пачкавший руки, у папы — черный. Кроме того, папа имел малицу из оленьего меха, пимы с унтами из оленьего меха и меха нерпы — это для зимних поездок. Несколько раз за зиму он ездил через пролив Югорский Шар в Амдерму в обществе Дицкална.

Начальник лагеря Алексей Федорович Дицкалн, по слухам, в прошлом был красным латышским стрелком. Жил он в отдельном домике с женой Галиной Сергеевной — невысокой полненькой приветливой женщиной. По тому, как был организован лагерь, и по условиям жизни и работы заключенных можно судить, что он был человек порядочный и гуманный. В конце лета 1934 года его сменил уже другого рода чекист — Сидоров. Но в тот год лагерь стал понемногу перебазироваться на Амдерму, а летом 1935 года и мы уехали с Вайгача, так как папин срок заключения истек.

В первую зимовку на Вайгаче, впрочем так же как и во вторую, наша жизнь складывалась для папы и мамы из работы, а для меня — из учебы и домашних дел. Папа в любую погоду и при любой температуре в комнате утром обтирался холодной водой над тазом. Затем завтракал и уходил в геологическую часть или ехал на полуостров Раздельный осматривать проходку шахт, иногда уезжал на несколько дней в Амдерму. По возвращении с работы, поужинав, снова садился за письменный стол, углублялся в книги и писал. У него зимою в спичечном коробке в ватке хранилась муха. До нашего приезда она делила с ним его одиночество — летала, жужжала, создавала впечатление домовитости.

Часто зимою, когда мама вставала с постели, температура у ее изголовья бывала 0° или около того. Огромная печь не могла за всю ночь прогреть комнату. На работе мама очень уставала. Вечером у нее хватало сил только на чтение, а иногда она раскладывала пасьянсы. Хозяйством занималась я, как самая свободная. В мои обязанности входило приносить домой в судках готовый обед из столовой для вольнонаемных и из другой — для заключенных ИТР. Поварами в лагере были преимущественно китайцы, арестованные на КВЖД. Готовили они прекрасно, и вообще питание по сравнению с ленинградским нам казалось царским. Я, «гадкий утенок», стала быстро расти.

В пекарне нам охотно давали закваску, истопник вытапливал нужным образом печи, внутри топки мы пекли все, что хотели. Муку, изюм, джем, мак и прочее можно было купить в ларьке. Соседка по нашему коридору, жена механика, научила меня печь из дрожжевого теста разнообразные булочки и пироги. Мы изощрялись во всевозможных выпечках. Обычно

 

тесто замешивалось в эмалированном ведре, и румяных печеностеи хватало на целую неделю. В то же время я наловчилась чистить рыбу — омуля и гольца, которых было много на Вайгаче и в соленом и в свежем виде.

Маме очень не хватало музыки. Иногда по радио из Москвы транслировались музыкальные передачи и даже оперы. Но это случалось редко. С замиранием сердца мы слушали звуки города: гудки машин, когда в полночь по радио звучал бой часов на Спасской башне Кремля. Однажды маму известили телеграммой, что в определенный день и час в очередной радиоперекличке примут участие ее дочери Вероника и Валентина. В те годы шло активное освоение Арктики — полярники входили в моду, считались героями. Радиостанция «Коминтерн» в Москве предприняла трансляцию выступлений родственников зимовщиков из разных городов. С затаенным дыханием мы услышали поздно вечером прерывающиеся от волнения голоса Ники и Люси: они живы и здоровы, все у них в порядке. Текст выступления, оказалось, надо было заранее представить на радио и потом читать по бумажке. Ничего существенного ведь не скажешь на весь мир, но живой голос услышать было так важно.

К зиме 1934 года в лагере закончили строительство двухэтажного просторного здания для клуба. В нем был предусмотрен зал со сценой для спектаклей и демонстрации кинофильмов, комнаты для репетиций самодеятельности, библиотека. Оказалось, с Большой земли привезли рояль, он стоял на сцене. Однажды, когда в клубе никого не было, мама осмелилась сесть за рояль и немного поиграть свои любимые вещи Бетховена и Грига.

Жизнь в лагере с открытием клуба оживилась. Среди заключенных нашлись талантливые артисты, режиссеры, музыканты и певцы. Организовали два оркестра — духовой и народных инструментов. В последний рискнула записаться и я. Меня взяли в группу гитар. Руководил группой некий Слава — симпатичный парень, отбывавший срок за убийство. Публика горячо принимала артистов эстрадного жанра — фокусников, жонглеров, акробатов. Были и почти профессиональные певцы — зубной врач Гурьев пел баритоном, не раз бисировал свой коронный номер — душещипательный романс « Там, где Ганг стремится в океан...». Заведующий баней Холявко имел приятный тенор, но репертуар его, к сожалению, не помню. В промежутках между номерами солистов играл наш оркестр народных инструментов. Духовой оркестр выступал обыкновенно по каким-либо торжественным случаям или перед киносеансами.

Драматический кружок ставил популярную в те годы «Живгазету» и великолепные спектакли. На всю жизнь запомнились два спектакля: «На дне» М. Горького и «Интервенция» Л. Славина. Оба спектакля

 

исполнялись с искренним чувством и, я бы сказала, со смаком. Когда, много позже, я смотрела «На дне» во МХАТе, впечатление было гораздо слабее. В «Интервенции» песня «Гол со смыком» много раз повторялась благодарным слушателям на бис.

В клубе читались научно-популярные лекции. Папа прочел лекцию об экспедициях Р. Амундсена. За его спиной висел большой портрет Амундсена между картами Арктики и Антарктики. Помню интересную лекцию Д.С. Гальперина об открытии М. и П. Кюри разложения атомного ядра. Зал бывал полон народа.

Однажды, когда мы вернулись из клуба, нас встретила мышиная вакханалия. По столу, по буфетику между стоящими там стаканами, по полу бегали и пищали мыши. Обычно серые мышки жили под печкой тихо и спокойно. Оказывается, на полу около буфетика опрокинулась стоявшая там бутылка с кагором и разлилась по линолеуму. Мышки напились и почувствовали себя хозяевами положения.

Помимо общедоступных киносеансов были и элитные вечера, которые устраивала у себя Галина Сергеевна Дицкалн. Она приглашала на них вольнонаемных и заключенных ИТР. Демонстрировались те же кинофильмы, что и в клубе. Ни папа, ни мама туда не ходили. Несколько раз я там бывала, но чувствовала себя совсем неуютно. Вообще-то в гости к Дицкалнам многие любили ходить.

После Кокорева на следующий год помощником начальника по политической части прибыл некий Широков. Однажды он вызвал меня к себе и принялся со строгостью и лаской выпытывать, о чем у нас дома ведутся разговоры. Конечно, его любопытство я удовлетворять не стала, с отвращением ушла и долго испытывала гадливое чувство.

В конце зимы 1934 года в лагере случилось чрезвычайное происшествие. На небольших разработках на мысе Белом (с Карской стороны острова) взбунтовались работавшие там уголовники. Они убили часть охраны, захватили оружие и хотели бежать. Но бежать-то было некуда... Оставшиеся в живых стрелки охраны ранили главаря бунтовщиков, пришла подмога с Варнека, и бунт был усмирен. Ярким солнечным морозным днем (полярная ночь уже кончилась) все население лагеря вышло за поселок встречать группу бунтовщиков, ведомых охраной. В первом ряду — раненый главарь. Перед лагерем прибывшие с Белого мыса остановились. Лагерь замер. Была минута, когда каждый подумал: не примкнут ли к ним лагерные уголовники? Что будет дальше? И в этот момент со стороны лагеря отделилась женская фигурка — мама. Она была направлена перевязать раны бунтовщика. Раны осмотрены и перевязаны, вправлен плечевой сустав пострадавшего.

 

Лагерная охрана увела прибывших. Все успокоилось. Жизнь лагеря вступила в свою привычную колею.

Нашими гостями частенько были ненцы. Папа усаживал их за стол, поил чаем и вел разговоры на весьма своеобразном языке — русско-ненецком. Рядом со стульями, на которых они сидели, «стояли» снятые ими малицы. От малиц исходил застаревший запах рыбы, нерпичьего сала и еще чего-то.

Первая полярная ночь кончалась, среди дня становилось светлее, и, наконец, из-за горизонта на минуту выглянуло солнце! Оно показалось и тут же спряталось. Но радости было столько! Постепенно как-то быстро солнце завладело всем небом, ослепительно блестел снег под его лучами. Таять — не таял, просто блестел. В конце концов потеплело, прилетели пуночки (маленькие мохнатые птички), а за ними еще много разных птиц, в том числе и лебеди. В тундре кое-где показались цветы. Песцы стали линять, из белых превратились в серо-бежевых. Их шкурки стали совсем непривлекательными. Гонимые голодом, они без страха приближались к домам в надежде найти что-либо съестное.

Наступил полярный день. Солнце не заходило за горизонт, лишь немного к нему склонялось. Это время тоже трудное для человека — наступала бессонница. Частенько днем бывало пасмурно, шел дождь, а к вечеру тучи расходились, и солнце сияло над тундрой. Небо приобретало необычайно прозрачный нежный цвет благодаря легким едва заметным облачкам. Где же тут заснуть? Кто-то гулял по верху сопки, кто-то играл в волейбол... Долго сковывал бухту лед, да и снег не всюду стаивал — местами оставался почти на все лето. Приближалась пора ожидания первого парохода.

Папа продумывал маршруты новых поисковых работ, составлял отряды и готовился к отъезду в поле. С ненцами уже была договоренность о времени отъезда.

Летом 1934 года мама получила разрешение на приезд дочерей, оставшихся в Ленинграде. Она, считавшая одним из самых больших удовольствий в жизни путешествия, очень хотела, чтобы Ника и Люся повидали Арктику, получили новые впечатления, а главное, повидались бы с папой, для чего ему пришлось бы ненадолго прервать полевые работы.

Телеграммами согласовали время приезда. На Вайгач из Архангельска как раз направлялся ледокольный пароход « Таймыр». На нем были оставлены для Ники и Люси два места. Случилось так, что когда сестры прибыли в Архангельский порт, то увидели удаляющийся корабль — это был « Таймыр». Что же делать? О следующем рейсе еще ничего определенного не было известно. Благодаря своей энергии и обаянию, Ника уговорила начальство порта послать вдогонку « Таймыру» катер. Они взобрались по трапу на борт корабля уже при выходе его из Северной Двины в Белое море.

 

Из тундры приехал папа. Радость встречи была необычайная! Правда, через несколько дней олени опять умчали его вглубь острова. У мамы тоже было мало свободного времени. Полярное лето было в разгаре, все ходили гулять вдоль берега, фотографировались на прибрежных скалах. Мы даже однажды рискнули выкупаться в прозрачных водах Баренцева моря. Вода обожгла холодом, но никто не простудился. В эти дни приехал с радиостанции Югорский Шар ее начальник — Ананий Владимирович Остальцев, интересный и весьма привлекательный человек. Он с удовольствием проводил время с молодыми девушками, заметно выделяя старшую. Та тоже не упускала возможности пококетничать.

Незаметно подошло время отъезда. В обратный рейс направлялся тот же « Таймыр». Команда была уже знакома, капитан очень любезен, так что возвращение на Большую землю прошло благополучно.

Вновь померкло полярное лето. Ему был дан срок всего два месяца — июль и август. Приближалась осень. Опять повисли темные тучи над морем и бухтой. Выпал первый снег и остался белеть на прибрежных скалах и в тундре. Последний корабль покинул остров. Полярная ночь вступала в свои права.

Зима 1934—1935 года для папы была тревожной. В шахты рудника на острове Раздельном стала проникать вода. Подземные воды в условиях вечной мерзлоты были мало изучены. Рудник в Раздельном в то время являлся первым в нашей стране заложенным за Полярным кругом. Для выявления природы поступавшей в шахты воды пришлось провести дополнительные работы, в том числе бурение в разных точках самой бухты Варнека, сравнительный химический анализ добываемой воды, определение термического режима горных пород для определения глубины простирания вечной мерзлоты. Начавшаяся промышленная разработка плавикового шпата (флюорита) в Амдерме требовала решения аналогичной задачи и на материке²⁷.

Появление рудничных вод в шахтах Раздельного беспокоило папу и в личном плане. Ему предстояло освобождение из лагеря, но он опасался, как бы природное явление — прорыв воды — не было бы использовано начальством, как умышленное вредительство, и в связи с этим не прибавили бы срок. В марте 1935 года предстояла консервация рудника в Раздельном, и папа предложил нам с мамой посмотреть шахты. Мы спустились в преисподнюю на глубину 50 метров. В выработанных штольнях

 

при свете фонаря нам открылась фантастическая картина: с потолка свисали многочисленные сталактиты. Но вообще под землей, как и следовало ожидать, было черно, сыро и зябко.

Папа часто выезжал в Амдерму на месторождения флюорита давать направление выработкам и следить за их состоянием. Помимо добычи флюорита, велись поисковые работы на Карском побережье Югорского полуострова. Технику с Вайгача понемногу перевозили на Амдерму. В лагерной газете, посвященной 5-й годовщине Вайгачской экспедиции ОГПУ, была помещена большая статья папы²⁸. В ней он дал обзор проведенных Вайгачской экспедицией геологических работ на Вайгаче и Югорском полуострове с указанием найденных мест залегания полезных ископаемых, упомянул геологов и коллекторов, проводивших эти работы. Задачи 1935 года: установление наличия полезных ископаемых (каменного угля, плавикового шпата и свинцово-цинковых руд) на территории от Амдермы до реки Кары и составление геологической карты береговой полосы, что даст возможность вскрыть природу Карско-Югорского и Вайгачско-Баренцевского тектонических поясов.

В начале декабря 1934 года с содроганием услышали мы по радио об убийстве С.М. Кирова. Конечно, всех последствий происшедшего предположить было еще невозможно, но папа предчувствовал возможные осложнения для находящихся в заключении. Тем не менее поселок Варнека продолжал спокойно работать и готовился отметить пятую годовщину своего существования. Драмкружок репетировал к первому рейсу «Глеба Бокого» оперетту собственного сочинения под названием «.Арктическая оперетка». Она ставилась на музыку разных оперетт и главным образом «Баядеры» Кальмана. Сюжет прост: первый помощник капитана увлекся ненецкой девушкой, но та им пренебрегла. Одна из арий «ненца» начиналась такими словами: «Песцов мы ловим, убиваем зверей. Лучший охотник среди нас Тайборей...» и так далее. Постановщиком спектакля и, наверное, его автором был заключенный П. Энгельфельдт. Оперетта получилась веселой, с юмором. Ненцы сидели в первом ряду, скинув малицы, аплодировали. На этот раз первым в навигацию пришел не «Глеб Бокий», а другой пароход, правда, для «Глеба Бокого» спектакль был повторен.

Приближалось время, когда папа должен был получить свободу. В те годы в условиях Арктики срок зачитывался из расчета один день за два. У нас в квартире к книжным полкам было прикреплено зеркало. Вдруг в

 

Какой-то из дней оно неожиданно упало и разбилось вдребезги. Дурная примета… Но все-таки 12 июля папе вручили справку об освобождении.

НКВД СССР ГУИТЛ

Вайгачская экспедиция

12 июля 1935 г.

№ 349

о. Вайгач

Справка № 83

Выдана гр-ну Виттенбург Павлу Владимировичу в том, что он отбывал наказание в Вайгачской экспедиции ГУИТЛ НКВД с 15 апреля 1930 г. по 11 июля 1935 г. по ст.ст. 58" УК. На основании произведенного ему зачета рабочих дней за время с 1 августа 1931 г. по 11 июля 1935 г. в количестве 1359 дней, он 12 июля 1935 г. досрочно освобожден²⁹.

Эта желтоватая, казалось, простенькая бумажка имела такое важнейшее значение в жизни человека!.. Из нее как бы следовало, что папа может свободно возвратиться домой, в Ленинград, и продолжить свою прежнюю творческую работу. Но за прошедшие пять лет в стране многое изменилось. Найти свое место после лагеря было чрезвычайно трудно как по субъективным, так и по объективным причинам.

Прежде всего, папа хотел закончить намеченные исследования по Вайгачу. В это время геологические поисковые работы перешли в ведение горнорудного треста Главсевморпути. Папа как вольнонаемный заключил с ним договор и в качестве начальника геологоразведочного отряда отправился на север Вайгача, где проработал до 12 октября 1935 года.