8

 

Справа, дальше камеры № 1, открыли дверь — нужник, меньше метра в ширину, меньше двух в длину... Смрад, сгустившийся в твердые клубы, с такой силой ударил в лицо, что из горла вырвался стон и тело само дернулось назад. Но меня втолкнули дверью, заперли ее.

Огромная параша, почти заполненная до меня, без крышки, от нее вверх цепочка мокриц, они и по стенам, пол в человеческом навозе, в нем копошатся белые черви; не воздух, его нет, вонь держится в горле, не проходит, я задыхаюсь, я погибаю! Вдруг лампочка потухла тьма тьма сейчас наползут мокрицы черви набросятся жрать меня хочу крикнуть из горла только хрип они загрызут сейчас как труп нет воздуха нет света только черви мне страшно вот так умереть так мерзко умереть приближаются ползут прикладываю кисти рук к уголкам глаз — уберечь от червей глаза рот нос инстинктивно поворачиваюсь к двери...

... Что это, Господи, чудо? Ты творишь чудо спасения?.. На меня упал свет из широкой щели от петли до петли двери. Я припала к ней всем лицом, не снимая рук, отгораживаясь ими от всего, что за спиной. Слабым, слабым дуновением входит в меня воздух. Капля за каплей возвращается жизнь... Появился снова свет. Но он уже раньше вспыхнул во мне. Я начала снова дышать, я живу жизнью, покинувшей было меня жизнью, она снова входит в меня, дышу как будто извне входящими в меня думами, и я думаю о свершившемся Чуде, что приобщает к Высшему в непереносимые минуты, я уж будто иная, я приемлю. Господи, ниспосланное испытание, я остаюсь человеком. Тьма нужна была, чтобы осветило, осенило меня Чудо, я выдержу все, ты слышишь маму твою, мой мальчик? Пусть все страдания твои лягут на меня, я выдержу без единого крика, ты слышишь, мой мальчик?

И странно, странно, странно. Кажется, ощущаю внутри искорку счастья. Я выдержу, нет заброшенности. Чудо вовеки со мной, моя опора, моя надежда, мое преодоленное одиночество — я и Чудо осенившего меня Вечного Одухотворения, на всю жизнь.

Оборачиваюсь, крепко уплотняюсь в "жилом углу". Жмусь к двери. Со снизошедшим на меня покоем. В абсолютной тишине...

... Что это, кажется, я заснула. И проснулась — просто человеком, который будет жить... Меня сюда привели ночью, и она продолжается. Нет, что-то зашевелилось, по коридору шагают валенки. Принесли хлебца и кипяток. Началась карцерная жизнь. Наверное, через час я от нее очень устала. "И живой я или мертвый, я и сам подчас не знаю". Гейне. Раз мысли — значит, живой. И чувство усталости — это тоже часть жизни.

Спасение и проклятие человека в том, что он ко всему, самому невозможному и отчаянному, может приспособиться. Страж ходит по коридору туда и обратно, туда и обратно, от волчка к волчку. Смотрит, чтоб все как велено; задерживается у моего волчка чуть дольше — не сплю ли, не закрыла ли глаз.

Спать в "моем карцере" не положено ни днем, ни ночью.

 

Только отойдет, ресницы мои опускаются, я уже не слышу мягких шагов валенок, ни мыслей, ни чувств, отдых. Но всем организмом ощущаю его приближение, веки сами поднимаются, видишь — порядок, иди, иди к выходной двери, я уже сплю, а как пойдешь обратно, - я по-звериному учую приближение, откину голову с вылупленными глазами, чтоб через минуту заснуть на минуту, другую. Как в лихорадке, и, как в лихорадке не всегда все проходит удачно.

Настоящее спасение "бессонника" в том, что в трухлявой тюрьмишке штрафного — все трухлявое, все держится еле-еле, кое-как — в том числе и конвой. Под утро, когда начальство сладко почивает, - надзиратель на стуле тоже замирает. Вот тогда плотней усаживаешься в углу, голова склоняется, руки повисают вдоль тела и смежаются глаза - на час? Меньше, больше? Но ты знаешь, что без просыпа всего организма они широко раскроются навстречу отодвинутой заслонке волчка, когда надзиратель начнет свои туда и обратно...

Я думаю, что потому и вызывают к следователю из камер примерно через час-полтора после отбоя, когда ты только что крепко заснул и при входе в кабинет еще не все извилины в твоем мозгу проснулись, на то и расчет - вот когда почти в полусне заговорит, проговорится, попадется, подпишет...

Я сижу, проснулась — не проснулась. Но в голове уже движущийся хаос, сквозь туман продираются мысли, часто новые, небывалые впечатления, видение, но все навалом, в полном беспорядке, все равно — уже есть предчувствие писания...

Приводит меня в себя обычно кусочек моего хлеба и кружка огненного кипятка. Я не тороплюсь. Бережно, без лишней капли, наливаю немного кипятка на лежащий на ладони краешек рубашки. Это - мое умывание — утром сначала лица, потом рук, в течение дня — тщательное вытирание каждого пальца в отдельности. Теперь — завтрак: прицеливаюсь, с какой стороны лучше отломить хлебца, - липкого, колючего и самого вкусного, что едала в жизни. И запиваю кипяточком.

Ну вот, теперь уже отряхнулась, поправила бушлат, пригладила ладонями волосы. Сажусь поудобней и начинаю "писать" — все, что нахлынуло со сна. Приходят на ум строфы поэта, вызывают ассоциации, мысли, мысли приводят на новые тропинки, зацепляются за ветки деревьев, выводят на дорогу воспоминаний, догадок, заключений, — Уже начинается "правка", литературная обработка, с новым видением и увлеченностью. Этого иногда хватает до вечера. — А потом маешься, снова слышишь туда и обратно, глаза состязаются с валенками — до ночного вызова к следователю.

Сегодня вспоминала, как на ОЛПе сидела в карцере. Смотрела в щелку на человека, притащившего, впрягшись в них, тяжелые сани с кладью,— и тоскливо ему завидовала: свободно движется, кругом воздух, пространство, сейчас в бараке пообедает горячей баландой с соленой треской и хлебушком, а потом, Господи, погреется у печки. А ты тут мерзни - тоскуй в конуре... За что? Ну вот, примерно, скоро праздники, на-

 

чальству ОЛПа должно проявить активность, распорядительность. Если держишь себя с достоинством, ты — человек подозрительный... Вспоминаю о кандее, покачивая головой: не быть бы суетной, не ждать каких-то перемен, ибо - все последующее хуже предыдущего.

Из лагеря с его кандеем взяли в этап. Прежде чем заметить спуск, ощутили всю остроту его шипов: материли, нарочито не скрывая, что ведут на смерть, унижали, валяли по грязным полам случайных клоповников-ночевок, пытали жаждой, издевались. Вели-вели, везли-везли да и доставили сорок человек в недоброй славы желтую тюрьму. Большинство туда и спустили, они тщат себя надеждой снова вернуться к своим, в свой, так сказать, родной лагерь, к каменоломням и лесоповалу. Потому что другие полетели от пинка еще ниже.

В ограде желтой тюрьмы есть калитка, если не на тот свет, то во всяком случае — из этого. Все здесь трухлявое, почерневшее, в холодных камерах без нар прямо на голом полу едят, тут же спят без постелей - фантомы. Прогулок — никаких, начальство и прокурор при обходах идут мимо полусгнившего корпуса. Там - никто. Прихожая смерти. Приговор не понадобится, так, промежуточные мертвяки.

В камере № 1 нас было семеро. (Как повешенных у Андреева.) Все же водили на оправку, под ржавым рукомойником можно было умыть, хоть и без мыла, руки, лицо. Немудрящая, но горячая баланда... Меня отринули и оттуда. В "особый карцер".

Сейчас, похоже, поздно, ужин счастливцам давно роздан. Я очень занята. Взнуздываю память — это моя работа. Вот он, наш людской, арестантский тридцать седьмой. Всмотреться, вдуматься, понять факты и пружины. И о том, что и как было, пишу вам, пишу, час за часом... - Встать!

Значит, голова все-таки упала на плечо и опустились веки. Встать, а прислоняться запрет. Стоять между стенок. Сколько заблагорассудится надзирателю.

Согласна стоять, пока не оплывут ноги и не зайдется сердце, упасть - только бы не слышать этого раздирающего тишину лязганья, звука выбираемого из связки ключа. У каждой камеры - особый. Каждый ключ как овчарка с разинутой пастью на толстой цепи. Зазвенело, заскрипело. На чью дверь бросится сейчас пес? За всеми дверями, вцепившись в пол, забыв в этот миг все на свете, судорожно, животно надеются — авось, его, а не меня...

Ключ зубом вонзается в висячий замок моей двери.

 

Жду в коридоре.

Инстинкт жизни заложен в человеке глубоко и прочно. Но кашкетинский кабинет перерос для меня в самый страх смерти. Это — сжимающий ледяными пальцами ужас ожидания физических мук, выжатой ими глупой, страшной клеветы на кого придется, кому и не снится, что кто-то, обезумевший от боли, возжигает для него костер.

 

Сейчас весь смысл существования, вся цель его сводится к последнему напряжению: сконцентрировать волю, довести до предела внутреннее сопротивление, не обронить под палками случайного, попавшего на язык или втемяшенного тебе имени. Ведь я тогда в карцере уже дрогнула... Хотела закричать. — А как бы потом?

Сохранить человечье вертикальное положение. Не пасть по-скотски на четвереньки. Смогу ли?

Кант: "Можешь, потому что должен".

Дядя Кант, ты не бывал в "моем карцере" у Кашкетина.

... Сколько же ждать в коридоре? - Стою, холодно, меня трясет, я боюсь, боюсь не Кашкетина, не жизни, не смерти, я боюсь, что под пытками перестану быть собой, не буду стоить ни жизни, ни смерти... Господи, хоть бы она поскорей!..

 

Еще сутки.

Вокруг не тишина, а сдавленное безмолвие. Ледяная пустыня одиночества.

Одна. Как же так - одна?

Мне ведомо счастье не вздохом сладкого, но неопределенного воспоминания о нем, но как ни с чем не сравнимый трепет взлета. Нам выпало бороться за море обездоленных, за всякую теплую человеческую масть, за розово-желтых, красных, коричневых. За всех. Когда человек чувствует, сознает, что вместе с друзьями делает самое насущное, самое нужное в мире, - эта полнота и есть счастье. Вместе с друзьями "вышел на бой святой и правый".

Все расцветало, неслось, почти летело, и я, малая песчинка от того, что мала и легка, особенно захватывающе ощущала полет. Иду в рядах ЧОНа, субботника, Красной Гвардии, демонстрации, мои плечи касаются других плеч — верных, надежных; передо мной ряды, ведущие нас вперед, позади — сливающийся с неслышным моим мерный топот тысяч. И все это обще, цельно, могучая гора с единым горячим внутренним дыханием. Победителей. Борцов.

И опять пошли творяне,

Заменивши Д на Т,

Ладомиры, соборяне,

С трудомиром на шесте.

Так почувствовал Велемир Хлебников, великий поэт. Надо побывать в карцере, "моем карцере", чтоб убедиться — одиночество как умозрительное понятие, даже поэтическая фигура - просто чепуха. Одиночество по существу — это отсутствие сопричастности живым душам, от чего задыхаешься так же, как без воздуха.

... Ледяное одиночество в пещере.

С пещеры началось людское жилье. Жили родом, связи были только кровные. Сейчас мне кажется, вся цель культуры, прогресса — создание общества, скрепленного изнутри по-другому. Взращивался мир идей,

 

искусства, прогрессировали нормы этики, понятия о чести. Они стали общими, основами общества. Как жизнь физического организма поддерживает обмен веществ, так жизнь человека питает обмен мыслями и круговорот тепла ладоней. — Из моей норы я смотрю на необозримое пространство, охваченное лагерями, и вижу: опаска, недоверие - ржа, подточившая тут все скрепы. Они распались.

Самое время утратило цельность и непрерывность. У каждого было прошлое, из него вытекало настоящее, и, главное — все были полны будущим. — Сейчас прошлое кажется сном ("а был ли мальчик, может, и мальчика никакого не было" - Горький), о будущем, даже о завтрашнем дне, известно только то, что все последующее хуже предыдущего, а доживешь ли до завтра, - проблематично. Значит, остается только сегодня, только этот момент, такой мгновенный, что вмещаешься в него только ты сам.

Внутренняя пещера. Принципиальность была вне понятий пещерного жителя с дубинкой. У дикаря нет ни высоких чувств, ни сознания. Одни инстинкты звериные, самый сильный — жить, выжить.

Когда зловещий ключ выхватывает кого-то из камеры, неизвестно зачем, остальные невольно облегченно переводят дыхание — не я... Нас с детства учили по прописи: лень — мать всех пороков. Ну, а страх — их отец. Страх, подозрительность загоняют человека в самого себя. Родят худшее: свою хату — с края, подальше... Внутреннее мещанство, холуйство — рукой подать до предательства.

Было тут очень много таких, которые отвергали пещерный лозунг: "жить, жить во что бы то ни стало". В силу природы своей они не могли стремиться к тому, чтобы хоть как-нибудь, да выжить. Их целью было другое: по-человечески выстоять.

... В промерзшей тундре лежат растерзанные тела тех, что остались верны себе до конца...

Помните, конечно, школьный опыт с ботавскими слезками? Достаточно трещины, и твердая сплошная стеклянная кругляшка, лишь с каплей пустоты внутри, не разламывается, а рассыпается на песчинки.

По людским массам оставшихся в живых лагерников, по человеку глубоким порезом прошла длинная щель старой каменоломни — могила расстрелянных Кашкетиным.

И началось "усыхание леса" — распад, вылезшие инстинкты. Сафаровщина.

 

Уже во второй раз доставляют меня из карцера в прихожую-ожидалку еще до приезда следователя. Накануне ждала вроде 15-20 минут, а сегодня стою в обычном углу что-то уж очень долго.

Шаги, шум, и мимо меня крупно прошагал весь запорошенный снегом Кашкетин. На ходу он кричал смиренно поспевавшим за ним начальнику тюрьмы с заместителем и Смердяковым:

— Черт знает что! По дороге не продраться, сверху кроет, снизу на метр намело. Лошадь из сил выбивалась, тебя бы в оглобли вместо нее.

 

Не мог, что ли, своих вонючих вывести траншею протопать? Пообещал бы этой мрази, кто отличится, большую пайку - башкой пробили бы. Полтора часа добирался, вам плевать на мое время. Все трое заторопились:

— Я заставлю... Завтра с утра... Сейчас можно, удвоим конвой...— На шум из кабинетов вышли Заправа и лысый. Переминаясь, молчали.

— А вы тут, не могли подсказать? Если глаза не вылезли, гляньте, что за окном делается?! — Он рванулся за поворот коридора, очевидно, к окну, за ним кинулись остальные.

(... Сюда его послало всезнающее Око, и он послушно в путь потек. Несокрушима и безгранична власть Ока.

Власть пленяет соблазнами, власть — зараза; если в вышине ослепительно рдеет корона, то почему бы и на каждой ведущей ступени не воздвигнуть и для себя — по иерархии, повыше — побольше — непререкаемый для нижестоящих свой трон?..

... Сколько же испытаний падает на низы, на несущий на себе всю пирамиду — плотный фундамент государственных рабов — с молоду до смерти дышащих атмосферой беспрекословной, натруженной, напряженной "верности партии и государству... рабочих"...)

Кашкетин возвращается к кабинету. Встряхивая шапку, обметал валенки, в центре окружавшего раболепия куражился, высокомерно бросал слова. Подлетевший Смердяков помог снять полушубок, тряс его чуть не над моей головой, не обращая на то ни малейшего внимания, обдавая льдинками и снегом. Уполномоченный из центра на минуту остановил на мне свой взгляд. Глаза его запомнились.

Кашкетин, входя, вживаясь в роль, чуть прищурясь (под другие маленькие рысьи глазки), уже не говорил, а произносил:

— Первое — времени ценить не умеете, второе — есть случай использовать навозную кучу бездельников — почему не сделал?..

Вошел к себе.

(Презрение, властность, поучительство: первое... второе... Вся страна по радио не раз слышала характерный акцент этих непременных слов, произносимых с высокой трибуны маленьким щуплым человеком. Здесь — клоунский переигрыш коронного номера, цирковая интермедия. Переигрыш, подражание, шутовски глупо. И страшно. Потому что в широком кругу смертоносных полномочий ему здесь не у кого ни в чем испрашивать согласия, не надо. Здесь он ощутил свою силушку. Следственный корпус, желтая тюрьма со службами, трухлявой полумертвецкой, карцерами, вышками и оградами колючего хозяйства - его власть, его Кремль.

... У Толстого в "Хаджи-Мурате" кавказский наместник Воронцов не представлял себе жизни без власти. И направлял весь тонкий, приятный ум свой на поддерживание этой своей власти.

Тут что-то совсем другое, по природе другое. Во взгляде уполномоченного из Москвы сквозило не торжество, не сознательная уверенность, но какое-то наркотическое самоотравление, темное и срамное, развратное упоение властью.

 

В своем масштабе... Кашкетин вышел из кабинета, обратился к конвоиру:

- Давай сюда того, вчерашнего. А бабу тащи обратно в сортир.

 

... Посадили человека в сортир. Дышать смрадом, вонью многие сутки. С бессонными открытыми глазами, чтоб все время, круглосуточно, смотрел и видел только лужи мочи, растоптанные кучи шевелящегося от червей дерьма, цепки мокриц. — Может, когда-нибудь сфотографируют в цвете напоказ немыслимые пытки. "Моего карцера" никогда не покажут. Потому что не только жестоко — это постыдно.

От мерзости уместно впасть в отчаяние. Но до чего же к тому же и нелепо все. Почти смешно. До трагизма смешно.

Эх, поговорить бы, услышать живое слово, погреться... От стенок несет холодом. Я прислонилась к деревянной двери. В коридоре в это время случился начальник тюрьмы, и я услышала в глазок:

- В будку, назад! - категорическим тоном, вразумившим настолько, что мне вдруг открылся изначальный смысл слов: не тянись головой к солнцу, опустись назад — на зад!

Вот я говорю с вами, друг мой, думаю, моя жизнь будто несется вровень с вашей, но тюремщик осаживает: на зад, на цепь, в собачью будку.

... В лагере мы жили в конюшне, на другой ее половине — соседи-лошади. Возили дрова, впрягаясь вместо волов. Слышим — "твое дело телячье" - все время. Ложимся с курами, встаем с петухами. Сенокос когда, возимся в тине глубокого болота, как лягушки. Сплавляем лес и "купаемся" с бревен по-рыбьи. Набивают нас на двух- и трехъярусные нары, будто копчушек в ящики. (А кругом такое свинство...) Что же осталось человеческого? Вы бы, конечно, ответили: "слово", ибо "от мысли, закрепленной в слове, рождался весь прогресс", "человек творил свой язык, но в еще большей мере слово создавало — человека"...

На ОЛПе не часто, но можно было услышать полновесные фразы. Стихи наших поэтов переливаются красивейшими в мире полярными зорями. При общей лагерной "некомплектности" нередко звучат умные, находчивые рабочие предложения (которые, впрочем, чаще всего отвергают). Не отвергают никогда - наушничанья. Донос действенен, твой ответ - нисколько. А кто вылиняет в доносчика — работа полегче, пайка повесомей, место у окошка...

Сексот множится, сексот бдит. Одно слово может тебя заарканить. От сказанного, уже вылетевшего слова человеку делается страшно. Он спешит "исправить" его другим, другими, путается, страх все нарастает. Как тут заключенному, и подчищающему отхожие места, и в тепле переписывающему "характеристики", и таскающему, впрягшись в сани, дрова, как всей лагерной скотине. Божьим пасынкам в бушлатах, не забояться прежде всего человеческой речи, своей и чужой? Как не приучиться обходить речевые западни? Ты — покороче...

 

Особенно опасны прилагательные. Для глагола мало применения. С существительными проще, они, как баранки на веревочке, предусмотрены и по форме, и по весу. А в общем, покороче: отступления от стандарта караются.

Внутри зоны бывают собрания: зэки обязаны выслушивать начальство.

Эти речи — ямы, свалки явной лжи, фальши, бесстыдного цинизма и звериной жестокости. К ним необходимо прислушаться, не заметишь себе - попадешься (тогда носи невидимое тавро вины до самой смерти), и зэки понемногу проникаются, пропитываются смердящими понятиями, они становятся частью натуры.

Слово — в бушлате. Казенное. — Кое-кто, порядочное количество, становится как бы кондуктором, вбирающим все ходко- благополучное. Усвоив "дежурную" фразу, держатся с ней на ОЛПе, как солдат на постое в хате.

Но вот счастливо доведется в сторонке от сексотов "бесцензурно" обменяться думами с себе подобными, и оказывается: реакция на окружающее, выводы, сравнения, ассоциации, наши грехи и наше бедное ловкачество — у всех весьма схожи. И выражения почти одинаковы. Различимость людей, их мыслей стирает вереница повторяющих себя тяжелых, монотонных дней. Время попало в зону, застряло в колючей проволоке.

Языковые средства иссякли. Слова наши пуганые, зажатые, слова-калеки. Они не живут, а, как птахи малые, спасаются от коршуна. Словарь от страха съежился, с ним и все остальное.

У обезьян есть свой язык, очень бедный, конечно. — Количество слов в лагере также доведено до минимума. Тяжкий труд - "та" работка, справедливый, не дающий обворовывать заключенных начальник (такие бывают) - "тот" начальник, а если зверюга (что значительно чаще), покачав головой, скажут — "тот начальничек" и так далее. — На распиловке "пиляют", "да-вай, да-вай", нарядчик торопит с выходом: "давай!", равняют строй: "давай в ногу". — Повезло на посильную работу — "перекантуюсь тут", долго ешь — "чего кантуешься над баландой", плохо сделал — "не работа, а кант"... Еще шире охват таких слов, как "туфта", "закосить" и так далее.

Обезьяний язык.

Он составился из словесных звуков, необходимых для узкого круга твоего дня — тянуть рабочую лямку да с оглядкой грешить помаленьку: сговорившись, уволочь в свой штабель давно сданное бревно, схитрить лишнюю миску полбы, изловчить вторую, не положенную пару портянок. Начальники наши поступают точно так же (пообъемней, конечно), — со склада, из мастерских само в руку идет, а бухгалтерия - подвластные зэка.

И мир становится маленьким, серым.

Жизнь, как рак, пятится назад.

Не последняя сила обратной тяги в том, что слово-творец и слово-лакей, слово-предатель — перепутались ценностью, цветом, в мешанине алмазы незаметно опускаются на дно, а словесная мелочь, шелуха гарцуют по-

 

верху. Умаляются люди. Сначала — опасно говорить, а потом — и думать страшно...

Выходит, профессор, язык не только творит, но, теряясь, примитивизируясь, может и разрушать человека.

(... В моем углу комочек-амеба. Ее ядра - глаза голодного песика, они излучают всем понятные слова: дяденька, дай покушать!..)

 

А я все-таки ночью поговорила. На гоголевские темы. Стояла в ожидалке (конец коридора). Рядом со мной, тоже носом в стенку, поставили еще зэка из одного со мной этапа — случай небывалый. Но это был Сафаров. Лицо у него — цвета растоптанной глины, на лбу пластырь, под заплывшим глазом — синяк во всю щеку. Конвоир предусмотрительно скрылся, Сафаров тотчас стал шептать: "Перед несущейся тройкой, нужно понять — сторонись". Я обернула к оратору затылок. А потом отчетливо произнесла в мою стену: "Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? "Ответный шепот, задохнувшись в кашле, иссяк. Обращение к классике окончилось.

Имя Гоголя встряхнуло в памяти время, проведенное мною в ссылке в одном из районов Средней Азии, благоуханном, цветущем, но таком глухом, что густая, запутанная сеть улочек-переулков этого бывшего волостного центра не несла никаких названий. Стали именовать. "Зачем даешь имена, никому в кишлаках не известные — Либкнехт, Люксембург, Мархлевский?.. Почему нет, например, улиц Файзулы Ходжаева и Ахун Бабаева?"

Оба в силе и славе. Председатель райсовета всегда готов уважить высшее начальство. Но Джелал чешет карандашом под тюбетейкой: "Моя гляди вперед: правый уклон, левый - беда! Луначарский помрел, Либкнехт помрел и Володарский — беда йок!"

Скромный райпред оказался пророком. Процветающим. Его предвидение через год осуществилось до конца... Товарищ Гоголь, вот как реализовалась настоящая польза мертвых душ!

Заяц не трус. Заяц — "бдительный", он по-джалаловски "гляди вперед" и хрустит сочной капусткой.

Дорогой друг. Воспоминания, ассоциации, мысли роятся и разлетаются, будто искры на ветру, когда ворошат полузатухший костер. Вот мелькнуло высказывание старого Гете: ... к преклонным годам человек исполняется мудрости, только тогда полностью раскрывается его духовная мощь. Богатство духа, взращенное целой жизнью, не должно пропасть. И если вконец обветшавшая оболочка сдает, не может удержать его, судьба должна позаботиться о какой-то другой, новой. (Конечно, у Гете все выражено короче, ярче.)

Вспомнилось такое не в заботах о бессмертии души, но потому что с ночи стоит передо мной "оболочка" с пластырем на лбу, запухшим глазом, со вздутой синей щекой. Бывалого подпольщика, образованного и талантливого, редактора больших газет, возглавлявшего ответственнейшие партийные организации. "Богатство духа, взращенное целой жиз-

 

нью", выпито страхом. Его топчут, а он продолжает провоцировать, доносить...

Холодный, в колючем инее ток страха вонзается в человека, проникает в окружающих его, течет без остановки, заражая все вокруг.

Лишайник душит все новые и новые деревья, опали желтые сморщенные листья, деревья, сучья оголились. Лес усыхает.

Люди утрачивают свой хлорофилл, внутренний жар и веру. Миллионы людей, целые леса. Идет одичание этих лесов, заражаемых всепроникающим лишайником — страхом.

Был на свете растущий, мужавший фронтовой политработник. С винтовкой возглавлявший безнадежные атаки. Сафаров. Полный отваги, достоинства. "Честь эту пытка отняла". Насовсем, навсегда. Нет человека. Пустая оболочка.

... У йогов есть, вроде, такая молитва: "Я отрицаю власть людей, вещей, обстоятельств — дурно, порочно влиять на меня. Я — человек, я утверждаю свою реальность, силу, господство над всем этим".

Честность и бесстрашие Кости — никакой не подвиг, а само собой разумеющиеся составные текущей жизни. Там, у портретов, он возвышался над теми, что шли на него. Они не посмеют сделать его карликом за чечевичную похлебку.

Экскурс в патриаршее меню, наяву или во сне, уже наказан. Стою. С некоторой вибрацией.

(Спать, спать... где угодно, хоть в теплом асфальтовом котле, как беспризорник, хоть в ладье у Харона...)

 

Воскресенье

Нет хождения стража от волчка к волчку: начальство отсутствует. — Двое урок, смахнув со стен и лопатой собравши в парашу все с пола, вынесли на шесте тяжелый ушат. (Дежурный надзиратель Чудак напутствовал: "Мой, скреби - дикалоном чтоб пахло".) Третий урка моет кипятком с мылом пол, дверь во время действа — настежь. Блаженствую возле двери, в коридоре. Тихонько попросила поломоя: пожалуйста, подольше. Ответил тоже шепотом:

— Не могу: дух чижолый.

Сидеть мне, пока пол высохнет, на круглой фанере из стула, Чудак вышиб из своего, одолжил, а потом подарил: "во, парашку накрыть" Он по-воскресному под хмельком, чихнул на табурете и глаз не открыл. — Будь здоров, добрый человек!

 

Друг мой.

Жизнь прекрасна: удалось богато поспать, уткнувшись носом в мою спасительную щель в двери. И позавтракать — большим! — хлебом с блестящим белым сахаром.

 

Ночью меня выводили на допрос. Средь тишины из камеры № 1 раздался стук в дверь. Это было началом удивительно удачно выполненной операции, в результате которой у моих ног очутился чей-то вырванный с корнем карман с горбушкой и сахаром! - Такое может удаться только раз. - Отказывали себе в единственном питательном продукте, не спали, бдили, прислушиваясь, рисковали — еще как! То, что они проделали: шумели, пререкались с конвоем, налегли на чуть приоткрытую дверь и будто вывалились из нее — что-то похожее на "внутренний тюремный бунт" — у Кашкетина! Тут пахло уже не карцером. - Когда смерть становится в порядок всех дней, и виселицы выползают на всех перекрестках, на каждом углу, и воздух дышит ядом, и все зависит от случая, от слова, от минуты,— человек, несчастный комочек страха и боли... взял, да отважился, и победил!

(Тогда донесся до меня — до соседних камер, конечно, тоже — довольно громкий шепот Нисы: "Ты выпивши, не мы одни, весь коридор, небось, заметил это, вот и путаешь..." После чего успокоилась за них вполне — уполномоченного из Москвы страшимся не только мы...)

Остальное тоже неплохо: стояла, грозили, поносили, ничего не подписала. Чувствую себя в форме. И не хочу быть одна. Я иду к вам.

... Сквозь слои, что надымило время, вижу умную, с иголочкой улыбку на крупном очкастом лице, агрессивные пряди отброшенных прямых волос... Вы сидите за большим столом. И, как нередко бывало, в утилитарно-педагогических целях поносите меня. Укалываете даже (сейчас, у параши, это звучит особенно выразительно), называя "светской дамой".

Профессор дорогой! - Если победа над "моим карцером" останется за мной, я буду обязана ею вам, моему наставнику, богоданному корреспонденту: эпистолярная стихия захватила меня. Ток жизни включен снова, нудит говорить, высказываться.

Но в письмах моих, знаю, он "прыгает по кочкам". И меня не оставляет ощущение, что для вас, такого умницы, многое странно, внезапно. — Темно. Письма-то идут из "НОЧИ". Выходит, требуется объяснение.

Вы привыкли к "историческому подходу". Ну что ж, время есть, возьмем назад. Одеваюсь в броню объективности, постараюсь кое-что рассказать толково, даже поучительно вам, ничего не знающему, не понимающему. О том, что практически посильно усвоили мы. Так вот.

Лагерь для политзаключенных (статья УК 58) поначалу был только местом строгой изоляции, с распорядком по часам. На всех лагерников, как на заключенных, полагался определенный одинаковый паек. Конечно, у нормального человека есть здоровая потребность в труде. В те начальные времена имелась библиотека, разрешение иметь при себе сколько угодно книг и неограниченно получать их почтой с воли. Можно было заниматься.

У нас книги - одно из многочисленных табу. Но не делайте заключения, что мы весьма охотно выполняем обязательную работу.

Из глаз, немногих слов, всех чувств лагерника смотрит голод. Прибавляется и кое-что другое.

 

Лесоповал (или каменоломни, покос и т. д.) - звено сплошной цепи режима: подъем, "шаг в сторону, стреляю!", работа, баланда, поверка. Лес — 10 часов в сутки, пеший ход по снегу туда и обратно — иногда за 5-6 километров - из твоего времени, за счет "отдыха".

10-12 часов, помноженные на недели, годы, десятилетия, - одно из слагаемых твоего срока. Работа — часть наказания. Не так просто одеть на себя ярмо...

И все же — главное в другом. — Затопить печку или злоумышленно поджечь стог - движения одни и те же. Но всякому понятно, что это совсем не одно и то же. Решает направленность усилий, работы.

Мы валим лес, расчищаем площадки, огораживаем их колючими зонами, чтоб расширить или построить новые тюрьмы, лагеря. Для себя и для тех, кто за нами. - Что же удивительного, что работа на "объектах" не идет, а тянется, обходится в сверхдорого?

И нашелся человек, тоже заключенный, осужденный по бытовой статье, с несомненной организаторской смекалкой. В рассуждении - как бы выскочить - написал в Москву докладную записку, где привел расчеты и членораздельно заявил, что содержание в лагерях "экономнее", чем в тюрьмах. Создание сети трудлагерей позволит увеличить добычу древесины, угля, нефти, медной руды, золота, развернуть строительство каналов и пр. - на Севере, Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, куда завербовать "рабсилу с воли" не всегда удается. Главная задача - повысить производительность труда лагерников, для чего им был предложен ряд мероприятий. Из лагеря он выскочил даже с чином и орденом, предложенные мероприятия были приняты.

В основном их было три.

ПЕРВОЕ. Группа лагерников выделяется на привилегированное положение. Особый паек получили: коменданты и охрана из заключенных, нарядчики, воспитатели и устроители быта (дармоеды из КВЧ и КБЧ), бригадиры, мастера, заместители начальника по труду (по-лагерному "трудилы"), врачи и лекпомы ("лепилы"), часть конторщиков, завпрачечной, завинструменталкой, начальники подсобных мастерских и т. д. Повара, парикмахеры, каптеры, экспедиторы, завскладами заботились сами о себе, о своих марусях, о людях, которые пригодятся (смотри выше) и об их марусях. (Конечно, все — за счет серой массы заключенных.)

Эта группа не ютится со всеми на досках нар. Они живут по двое-трое в кабинках. Крохотных каморках в тех же бараках, но, помилуйте, — отдельное помещение! Всем этим надо дорожить, удержаться, ладить с начальством. И подлаживаться тоже.

ВТОРОЕ МЕРОПРИЯТИЕ, ОСНОВНОЕ: бригады и знаменитые котлы.

Вводятся три котла, три категории питания в зависимости от выработки. Получает тот или иной котел бригада в целом - попробуй кто-нибудь внутри нее отлынивать от работы! Или — кровь из носа — вкалывай, или иди ты на ... 250 грамм хлеба. И — крышка тебе. Если не сработал положенного, питаясь относительно нормально, где же сделать то же самое голодному человеку? А потом — накопившему голод многих дней?

 

Пробавляется такой бедолага недолго - то полы у комендантов или каптеров помоет, то в слобосилке, то побюллетенит пару дней. (Но слабосилка и бюллетени численно строго ограничены.) Находятся — в скудных лагерных помойках шарят. Но гордые и негордые — доходят...

Сама основа принятых мероприятий должна была привести и привела к правилу - приказу: давай %% или поскорей подыхай. Относилось это, конечно, прежде всего к людям в прошлом нефизического труда.

ТРЕТЬЕ. Лагерная норма выработки — какая заблагорассудится заместителю начальника по труду. Гвоздь мероприятия в том, что "трудилы" назначаются из заключенных, но почти всегда из бывших работников органов безопасности. Этим штрафникам надо во что бы то ни стало оправдаться, "показать себя на деле". Сами понимаете, излишним либерализмом они не страдают, смыкаясь фактически с лагерной администрацией.

С "реформой" образовались целые равновеликие и разноцветные пласты материального благополучия и неблагополучия. Работы разные: и повременные (для счастливцев), и нормированные. Такие, где норма "схватывается" сравнительно легче, и другие, что выполнить, скажем, женщинам на лесоповале и раскорчевке - невозможно. Одно дело - чистеньким пожарником, в форменном поясе, "дежурить" по ОЛПу, совсем другое — косить в болоте по колено в гнилой жиже, давать норму в окружении туч комаров и мошкары. Раньше работали, как сможется, и все получали сходный стол. Теперь хлебный паек (основное питание) колеблется от 1,2 килограмма до 250-300 грамм.

Все политические (статья 58 УК) объявлены по лагерям "социально чуждым элементом". Социально близкими, преданными оказались бытовики, те, что объедали народ по складам и столовым, и прочие казнокрады и мздоимцы. Начальственные посты, доступные заключенным, доверяются только им. За урками-ворами понадежней закреплены должности охраны из заключенных, пожарников, возчиков, иногда нарядчиков и комендантов. Осужденные же по самой пропащей статье - КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) работают на лесоповале, в каменоломнях, по снегоборьбе. Ими же в основном комплектуются передвижные бригады по прокладке в условиях вечной мерзлоты и буранов железной дороги. Приведенный с одной точки оттуда "раскулаченный", хороший мужик, рассказывая во время перевязки про "железку", заключил: "Почитай, под каждой шпалой по мертвяку лежит... больше из образованных".

Варвары во время наступлений впереди войска гнали безоружных пленных, заслоняясь ими от первых контрударов. Таким щитом-заслоном, принимающим на себя наибольшие трудности ледяного Заполярья, служат в лагере КРТД. На снегоборьбе в бураны, на лесоповале и тому подобных непосильных для них работах норм выполнить не могут. Дать качество — тем более.

Надо сказать, мало плодотворен труд не одних голодных рабочих, но и — главным образом! — тех, кто задает и работу, и весь тон. Талантли-

 

вость, умелость бесправного зэка — это проявление его наглости, оскорбление стоящего над ним вольного, да еще и заведомый подвох. На дельные, веские возражения заключенных против очевидной рутины, вредной глупости ответ один: ты это брось, за ломку инструкций по головке не погладят, ну, что я начальству скажу?.. Как же делу спориться, когда все стоит не на том — как лучше работать, но исключительно — как с начальством говорить-отговариваться?

Котла такие дискуссии не касаются. Котла ничего не касается.

На каждом объекте люди с бору да сосенки, во всем ни складу, ни ладу, при лагерной бестолковщине по полдня иногда простаивают из-за неподачи вовремя материала, инструментов - котла ничего не касается, котлу нужен поставленный процент.

Воры-урки в течение нескольких дней проявят кипучую деятельность, сдадут по две нормы, заработают славу, красную доску — потом лежат на нарах и под страхом ножа заставляют за счет работяг проставлять себе "перевыполнение".

И проставляют. Пошли приписки, кумовство, очковтирательство с таким размахом, что в пору было задуматься - а не домахнет ли зараза до Большой Земли? Инженеры часто затылки чесали: дорога, к примеру, далеко недостаточно загрунтована, а по нарядам шлака отсыпано вдвое больше, чем по проекту...

Что же в итоге дали котлы?

Многое. Физически сильные безусловно оказались в выигрыше. Они выиграли жизнь.

Но и все работать стали больше. Изо всех сил, через силу — никуда не денешься. Умирать стали больше, тоже - никуда не денешься. (Надо помнить, что в лагерь попадали люди, уже измотанные "трудным" следствием и в особенности многомесячным этапом вместе с бандитами, избивавшими, обиравшими "контриков".) Но, конечно, работа в целом пошла поживее и несколько менее убыточно. Голод не тетка, по старинной поговорке.

Вы спросите — как же так, нормы не выдюжить, на штрафной пайке (не более 300 грамм) не выдержать — но не сплошной же там у вас мор?

Mop - порядочный. Но действительно не сплошной. Все дело стало в бригадире, выросшем в заметнейшую фигуру.

Поясню простейшим примером. — За рабочую неделю, за шесть дней, надо, понятно, дать шестьсот процентов выработки. При всей ловкости, "помощи предков" и прочем женщина на лесоповале может представить для обмера ежесуточно процентов 35 полагающейся нормы, или 210 % за шестидневку. Закрывая недельный наряд, опытный бригадир проставит дневную выработку за пять дней по 20 % (меньше - карцер), то есть 100 %. Оставшиеся 110 % — явное перевыполнение — отнесет к субботе. А так как в воскресенье хлеб выдается по выработке последнего рабочего дня недели, - лесоруб два раза в неделю получит по 1200 грамм хлеба, что в среднем дает около 560 грамм в сутки. И выживает. — На снегоборьбе может быть различная толща снега (проверить по закрытии наря-

 

да, через неделю почти, трудновато). В каменоломне выручает расстояние откидки, изобретается "углубление", "вскрыша" и т. д. "Ловить" нелегко, да и никто не захочет утруждать себя без нужды. Документ подписан — ну и порядок... Вот что такое сейчас бригадир.

Система лагерей стала как бы сама себя расширяющей. По железной дороге, баржами, пешком прибывают сонмы заключенных. Чтобы занять их, специально иногда затевались новые "объекты" (например, железная дорога на Игарку, с великим трудом и жертвами до половины построенная, а затем заброшенная за практической ненадобностью). Эта, например, начавшаяся прокладка в мерзлоте тундры вскоре потребовала организации ряда мастерских и целых подсобных цехов - дана была заявка на дополнительную рабсилу (что расшифровывалось в лагере как "сила рабов") и получали ее в виде поступлений новых этапов. Плановый отдел ГУЛага (Главное управление лагерей НКВД) намечал на грядущий год (или пятилетку) новые строительства (на основании планов министерства) и количества людей, т. е. заключенных, для их осуществления. Чтоб не ошибиться, учитывалась и "вероятная убыль", сведения о смертности брались из донесений (обычно заниженных, чтоб не попало) "вторых отделов" (кадры) лагерей. Планирование и выкладки повели к "разверстке" по городам, областям, районам процента предполагаемых у них "скрытых врагов народа". - Попробуй не "выловить" преподанного процента!

Автор трех мероприятий оказался человеком дела. Он высчитал и доказал, что ни соленой трески, ни полбы и ни хлеба больше, чем отпускалось до реформы на одного заключенного, не понадобится. Так и получилось: то же самое количество распределяется уже совсем по-другому. Усиленное и улучшенное питание выделяется специалистам на производстве (и тем, кого за взятку из посылки к ним отнесут). Кстати сказать, вопрос о спецах разрешается просто, без волокиты. В каких квалифицированных кадрах имеется нужда, "второй отдел" информирует центр. Там выясняется, что такие-то, такие-то специалисты (как раз соответствующего профиля) "замешаны в поддержке экономической контрреволюции", только по недогляду еще на воле. Через небольшой промежуток времени вредителям (ст. 58 пункт 7) предоставляется возможность "оправдаться", проявить себя на производстве в условиях лагеря.

Где же работать данному зэка с 58-й - главная масса - (особенно КРТД), на тяжелых или на средних работах (что часто равносильно - жить или не жить), решается главным образом в зависимости от того, как он думает, что говорит. Тут уж прямо необходимы агенты-осведомители, "секретные сотрудники". Их главная задача не только доносы, но и рассеивание деморализующего страха: поговаривать об угрозах — удлинения срока, превращения тебя, живого, в плакатное изображение голода, ткнуть в то, что вся лагерная масса - только рабочий скот: не сможешь работать — уничтожат голодом (или просто забьют, как заразную скотину). — Без сексотов, без подслушивания и подглядывания, без провока-

 

ционно-наводящих разговоров ОЛПа теперь не бывает. Сексот - органическая часть лагеря.

Провокатор-доносчик и Хлебная пайка, что на глазах подрастает или тает, — два кита, на них стоит земля "Ночи".

Мне холодно. Мне душно.

Есть тут один надзиратель с голым сморщенным лицом не то старика, не то младенца. Смеется как-то не по-взрослому, букву "с" выговаривает как "ш". Сморчок всегда улыбается. А ну-ка, вштатъ! Полумертвый от бессоницы и голода человек, пошатнувшись, поднимается. Сморчок смотрит, улыбается, как ребенок, играющий в солдатики. — Сегодня хлеб, драгоценный кусок хлеба, не донес до моей руки, уронил в грязь затоптанного пола. И залился ребячьим смехом.

Я ногой отттолкнула рассыпавшийся ломоть. Сморчок, тоже ногой, поддал куски ко мне. Подняв их с пола, я забросила каждый отдельно подальше в коридор. Да так напоследок ловко размахнулась, что толкнула кружку в его руке. Почти весь кипяток пролился...

Сморчок еще с полчаса заглянет в глазок — и я слышу тихий счастливый смех.

Голод, бессонье, с позавчера ничего не ела, почти не пила. Дышать нечем. Все, мой мальчик...

Сколько-то суток или недель... Тюремный двор. Колючий, как зона, ветер. Не могу идти. Рука конвоира сгребает у лопаток в складку бушлат и так ведет. Кутенка тащят за шиворот. Топить.

- Посади ее на стул!

Кашкетин уверенно и небрежно-деловито протягивает перо. Не поднимая рук с колен, отрицательно мотаю головой.

- Ничего, еще как подпишите! - К конвоиру: -Веди на кухню, я звонил.

Небольшой некрашеный стол. Накрыт чистым холщевым полотенцем. Что это? - Огромная краюха хлеба. Суп с мясом, золотой россыпью выступают половинки гороха. Котлета, да-да, котлета с румяными, наверное, хрустящими ломтиками картошки. Конвоир придвинул к столу табуретку.

Рот свела терпкая слюна. Вдруг ударило в голову: сказочная пища — западня, тут подмешан яд, притупляющий, расслабляющий волю, слыхали о применении такого? —"Еще как подпишите..."

- Есть не могу. Уведите меня.

Когда вошла в камеру № 1, женщины как-то испуганно, краем глаз, переглянулись. (Хорошая, наверное.) Зина сказало:

- Мы были уверены — ничего от тебя не добьются. (А я не была уверена.)

Оксана ласково коснулась меня рукой.

- Мария, это же и есть подвиг.

Милая, на подвиг идут добровольно, а тут простая неизбежность — куда деваться?

 

Добрые Зинины руки, глаза Оксаны, два омута, согретые солнышком. Все вы, хорошие мои, тут. Осторожно спрашивают. И слышат лишь о котлете и горохе. А хлеба - во сколько!

Опытная Зина, дольше всех пробывшая в тюрьме, досадливо всплеснула руками:

— Глупая, глупая, они же обязаны через семь суток голодного карцера полноценно накормить. Тюремное правило. Это был простой конвоирский обед, чего ж ты не ела?

Боюсь, сейчас заплачу.

Сколько раз, Мария, будешь ты видеть во сне холщевую скатерть-самобранку, протягивать руки к золотому гороху, ощущать аромат котлет. И, когда очнешься от сна, каждый раз пронесется в уме одним и тем же поздним раскаянием: хоть бы краюху за пазуху взяла с собой...

Около хлопотали Зося с Ларисой; они, переругиваясь, постилали стащенные уже с меня шаровары, укрывали бушлатом ноги. Я проглотила подсунутый Зиной сахар и заснула сном-провалом, сном-небытием.