Глава третья. Мифы рождает жизнь

Тогда, когда ГПУ интересовалось моей связью с Лёвой Невельсоном, когда меня вызывали на допрос и исключали из комсомола, я нет-нет да и подумывал, что никакого отношения Троцкому он не имеет. А совсем недавно, когда я рассказал своим коллегам в классе поэзии и литературного творчества, что вот-де, мол, пишу мемуары и вспоминаю “внука Троцкого”, все в один голос сказали:

— Да это вас проверяли, а он был просто агентом ГПУ.

— Так почему же меня не посадили? — спросил я. — Ведь тогда сажали и за то, что вовремя не донес, что слушал контрреволюционную пропаганду, просто за “потерю бдительности”. Я был вызван на допрос тогда, когда Лёва уже сидел в тюрьме и когда на него было заведено дело.

Есть и такие, что сомневаются, был ли внук у Троцкого и не моя ли это выдумка. Не бравирую ли я сам?

С Лёвой Невельсоном, как уже писал, я познакомился в читальном зале библиотеки Саратовского государственного университета имени Чернышевского. Однажды со мною рядом сел парень моего роста, но с более плотной фигурой, с голубыми глазами, с большим лбом и орлиным носом. О том, как начался разговор, я уже рассказывал. Вскоре и в общежитие возвращались вместе и, хотя были, по-моему, в разных группах, встречались довольно часто. Нас сближали бедность, одинаково благоговейное отношение к читальному залу, лекции, семинарские занятия, вызывавшие интерес и споры. О себе он говорил мало. И только сейчас, окунувшись в книги в поисках каких-либо сведений о внуке Троцкого, я узнал, какое несчастливое детство было у него.

Маленьким ребенком он жил вместе с мамой у прабабушки. Там его на колени брал дед — Троцкий. Видимо, нечасто дед держал его на руках. Похоже, Лев Давыдович не питал особых чувств к своему внуку. Во всяком случае, о нем он нигде не пишет. Мне думается, что ребенок не питает особых чувств к родителям и родственникам, если те не держат их часто на руках и детское тело и душа ребенка не “записали” в своей памяти следы обоняния и осязания. Тепло рук, поцелуев, ласки нельзя заменить никаким словом.

В общем, особо значимой родственной связи у Льва Невельсона и Льва Давыдовича, кроме того, что мама и папа дали ему имя дедушки, не было. Мама умерла очень рано. С папой он тоже расстался, будучи еще в самом раннем возрасте.

Вместе с Львом Невельсоном в начале июня 1940 года были арестованы студенты Павел Павлович Семенов и Василий Иванович Логвинов. Они, как я помню, были довольно далеки от Лёвы. Василий — поэт а-ля Есенин и, как многие поэты, которые только начинают писать стихи или “как бы стихи”, отличался высокомерностью. Как-то он читал у нас в комнате свои произведения, но не для меня, не для Лёвы, а, скорее всего, для Николая Мельникова, — на нас же он смотрел свысока.

О судьбе Льва Невельсона на сегодняшний день знают Федеральная служба безопасности Российской Федерации и я. Вот что узнал я из письма заместителя начальника отдела УФСБ РФ по Саратовской области А.М. Казимирова — ему я, пользуясь случаем, выражаю глубокую благодарность за внимание к моей просьбе сообщить, что можно, о Льве Невельсоне. Приведу здесь строки, касающиеся внука Троцкого.

“На Ваша обращение, поступившее из ИЦ ГУВД Саратовской области, сообщаем, что по имеющимся в Управлении ФСБ России по Саратовской области материалам архивного уголовного дела в отношении группы студентов исторического факультета Саратовского госуниверситета, репрессированных в 1941 году, проходят:

Невельсон Лев Манович, 1921 г. рождения (3 декабря), уроженец г. Ленинграда, еврей, гражданин СССР, из служащих, беспартийный, со средним образованием, был арестован 3 июня 1940 года.

До ареста проживал в г. Саратове по ул. Вольская, д. 18, кв. 8, являлся студентом 2 курса исторического факультета СГУ.

На допросе 4 июня 1940 года он показал, что “отец был женат на дочери Троцкого — Бронштейн. Седов — сын Троцкого — являлся сводным братом моей матери, Бронштейн Нины Львовны. Седов моложе матери и рожден второй женой Троцкого”.

12 февраля 1941 года осужден выездной сессией Военного Трибунала ПриВО к ВМН по обвинению в создании и руководстве контрреволюционной троцкистской группой, проведении активной контрреволюционной агитации, направленной против политики партии и Советского правительства, изготовлении и распространении листовок контрреволюционного содержания, направленных к прямому террору против руководителей партии и свержению существующего строя (ст.ст.17-58-8, 58-11 УК РСФСР). Приговор приведен в исполнение 22 апреля 1941 года в г. Саратове, где одним из мест захоронения жертв политических репрессий является Воскресенское кладбище.

14 мая 1992 года на основании Закона РСФСР от 18 октября 1991 года “О реабилитации жертв политических репрессий” Невельсон Л.М. реабилитирован прокуратурой Саратовской области.

Ознакомиться с материалами дела Вы сможете при наличии у Вас доверенности на право ознакомления от реабилитированных лиц, а в случаи их смерти — от наследников проходящих по делу лиц”.

Сейчас мы можем тысячи раз спрашивать: как могли люди, вопреки всякой логике, обвинить Льва Невельсона в руководстве группой людей, которых он, по сути, не знал и с которыми никогда не общался. Но если зло торжествует, то совершенно незнакомые друг другу ребята могут оказаться в одной “контрреволюционной группе” вместе с потомком Троцкого. Может быть, под пыткой заставили его писать листовки, чтобы приложить к делу? А может быть, и без них: им на слово верили. А детям, по сути дела, это были дети, по логике тех, кто карал, нельзя было верить

Я и следы-то дела Льва Невельсона начал искать потому, что твердо решил, что не кому иному, а именно мне надо добиваться его реабилитации. Наивно? Но, оказывается, никто не мог бы этого сделать, если не взялись бы органы прокуратуры.

Как избежал я ареста, ссылки, а может быть, и расстрела? Останься я в Саратове, вероятно, и меня бы постигла участь моего товарища... Я уехал в глушь, и никто из ГПУ не стал возиться со мной. Об этом я подумал только сейчас, а тогда я уезжал из-за материальных соображений и с надеждой, что через год стану студентом такого же исторического факультета в Днепропетровске, что и в Саратове, но буду жить дома, в своем родном городе, в окружении своих товарищей, со своими родителями.

Те, чья юность пришлась на 30—40-е годы, когда Сталин был “всегда с нами”, а от Троцкого все отвернулись, так как на знаменитых процессах было “доказано”, что он сотрудничает с Гитлером, те хорошо помнят мифы и легенды о вожде народов всего мира. Это потом оказалось, что Сталин — “вождь народов всего мира” только в нашем понимании.

Но я и сейчас помню, с каким чувством восхищения на занятиях комсомольского кружка я рассказывал о том, как Коба бежал из ссылки и его настигла пурга. Чтобы не замерзнуть, он зарылся в снежном сугробе и не только избежал гибели — это навсегда спасло от начавшего душить туберкулеза. Но если это только миф, то он вписывался в наше сознание, формировал наш архетип, как все легенды, сказки, фантазии. Мужество Сталина у нас, молодых, не вызывало никакого сомнения.

Сталин, как утверждалось со всех плакатов, олицетворял для нас партию. Сразу после войны я был избран членом Симферопольского горкома партии. Был я выбран членом горкома и в последние на нашей земле выборы в партийные органы.

Партией для меня был не горком, а именно Ленин и Сталин.

И пусть в меня бросит камень тот, который не поверит. Однажды в деревне, где началось мое учительство, сутки “мело, мело по всей земле, во все пределы, свеча горела на столе...”. Свеча горела... потому, что уже более двух недель в деревню не привозили керосина. И, взглянув на окно, я вдруг увидел, что на стекло мороз наложил узоры в два пальца толщиной. И я своим дыханием заполнил трещины, отшлифовал бугорки и сделал это так искусно, что можно было различить очертания лица и усы “самого” Сталина. И тогда я сделал запись в дневнике, запечатлев фантастическую мысль: “Не только человек занимается искусством, но и сама природа, прислушиваясь к биению сердца и течению мысли человека, творит чудеса”. Я, истый сталинист, далекий от мистики, поверил, что произошло нечто случайное, но необыкновенное.

— Степанида Ивановна, — обратился я к моей милой старушке, — вы в обновление икон верите?

— А как же... — ответила она, и пошел долгий рассказ, содержание которого я не записал, но помню, что она прекратила его тогда, когда вспомнила, что нужно наколоть дров, а я, вдохновленный происшедшим, сказал ей: “Сам пойду”. Хотелось отвлечься от вдруг явившегося мне барельефа Сталина, созданного природой.

В моем дневнике записано, что, когда я брался колоть дрова, — а это я делал хуже моей хозяйки, — она уступала мне свои полномочия только тогда, когда я говорил: “Нужно заниматься физическим трудом”. Против этого довода у нее, кроме улыбки на лице, никаких возражений не было. Вся ее жизнь была физическим трудом.

Расколов два-три чурбака, я перевел дыхание и предался мечтам: вот бы было хорошо, если бы вся деревня увидела это чудо. Что деревня! Весь Саратов! Что Саратов! Да и Москва! И всем бы вместе сохранить это творение природы. Стекались же люди, чтоб только посмотреть на обновленную икону. Святые места! Вот и сейчас поставить новейшее оборудование и сохранить чудо навсегда. Конечно, я понимал, что сочиняю миф.

Особенность мифа в том, что он способен творить новые мифы: и полезные, и вредные, и просто бесполезные. Тогда, в 30—40-е, потом, после войны, когда в недосягаемой высоте, на скалах, скульпторы высекали барельефы Сталина, эти мифы сплачивали людей, потому что им свойственно объединяться, чувствуя, что плечо прикасается к другому плечу, вокруг царей, вождей, пророков, вокруг тех людей, в зависимости от которых они, волей или неволей, находятся.

Сталин как человек никогда уже не вызовет тех симпатий, на которые настраивали нас и Анри Барбюс, и Лион Фейхтвангер, и Ромен Роллан, и десятки видных людей нашей и не нашей страны. Эти книги, надо сказать, тоже внесли свою лепту в творимые тогда мифы.

В 1990 году были изданы две книги в одном красном переплете: Андре Жид, “Возвращение из СССР” и Лион Фейхтвангер, “Москва 1937 года”. Произведение Андре Жида так и не было опубликовано до перестройки, а книга Лиона Фейхтвангера была в моих руках уже в 1937 или 1938 году. Читал и на каждой странице находил такое интересное, такое необычное и такое близкое, что хотелось кричать, и я действительно кричал, звал кого-нибудь, кто был поблизости, чтобы вместе пережить написанное, читал и снова перечитывал и проникался глубоким уважением к автору. И к Сталину, который вот такое, что никогда не печаталось, разрешил печатать. После этого я перечитал все книги Фейхтвангера, что были на полках наших библиотек, и он стал моим любимым писателем.

Издание 1990 года открывается большим предисловием: “Анатомия таких разных убеждений”, которое занимает почти треть книги. 30-е годы в 1990 году пробуждали в обществе такой же интерес, как 1917 год. И 30-е, и 17-й в начале 90-х годов у сторонников капитализма вызывали такой же иступленный крик, как в свое время у Ивана Бунина Октябрьская революция. Но вместо “быдла” и “хамов” звучало: “коммуняки”, “совки”. Конечно, вряд ли кто-либо из хулителей социализма обладал бунинским мастерством, но даже слова “пролетарий”, “патриот”, “интернационалист” приобрели тогда значение брани, точно так же, как в конце 40-х и в начале 50-х бранным стало нейтральное слово “космополит”. Неугодными стали и пионеры, и комсомольцы, хотя если у них и были грехи, то те, что стали солдатами и воевали, свою “вину” в излишней преданности Сталину смыли кровью в Великой Отечественной войне. А в чем были виноваты уходившие со сцены пионеры и комсомольцы? До сих пор непонятно...

Деды ели кислый виноград, а у внуков на зубах до сих пор оскомина? Нет, все наследственные шлаки, накопленные старшим поколением, вышли тяжелым потом, перемешанным с кровью, через поднятую целину, БАМ и стройки коммунизма. Те, кто вышел из тюрем, ссылок и каторги, концентрационных лагерей и из забвения, не могли забыть своих мук выживания и тех, кто не выжил. Ненависть и проклятия в адрес сталинского режима — их право. Это их правда, и это естественно.

Надо быть Сократом, чтобы признать справедливыми судей и афинский народ, приговаривающих тебя к смерти. Надо быть Гегелем, чтобы, изучив до тонкостей дело Сократа, признать по тем законам и обычаям Сократа виновным. Почему? Его мировоззрение объективно было направлено на ниспровержение государства, против законов, на которых это государство держалось.

Но ни Сократ, ни Гегель не могут оправдать тех, кто отнял свободу и естественное право у людей жить там, где их семья и дети, где их корни, кто низвел их право на жизнь до степени жалкого права на выживание.

Каины во веки веков прокляты Богом. Но сколько было таких мучеников, как Лева Невельсон, сколько было без вины виноватых? Своей жизнью и судьбой они заплатили и за Троцкого, и за Бухарина, и за Зиновьева и Каменева, которые не разобрались в завещании Ленина и не сумели, как Сократ, отстоять свои убеждения. А может быть, советские сократы, как и великий греческий философ, пришли к такому же выводу, что и Сократ: “Дело Сталина — правое дело”? И не потому ли они вели себя на судилище так, как хотели Сталин и народ, который кричал: “Распни!”?

Конечно, автор предисловия, поставив “рядом” два произведения 30-х годов, — на стороне Андре Жида, который не признал социализма в реальной жизни СССР. Лион Фейхтвангер увидел в СССР потенциальное развитие “самого прогрессивного строя”. И в то время, когда был у нас, и по возвращению из СССР он писал о том, что в нашей стране “множество мелких неудобств”, много нелепостей, как, например, культ Сталина, доходящий до абсурда, многое вызывает сомнение, что есть и несправедливость, что со многим можно соглашаться и не соглашаться, но в то же время замечал, что нельзя за мелкими неудобствами, неприятностями не видеть того важного, что есть в социализме.

Лион Фейхтвангер восхищается тем, что делается для культуры, для просвещения, для образования, для медицины, а Андре Жид, говоря о том же и признавая, что все это есть, заявляет, что делается это для того, “чтобы заставить радоваться существующему порядку”. Ни тот и ни другой, видимо, не фальшивит, не прикидывается, будто все понимает в полной мере, оба они выражают свое мнение, исходя из своих позиций.

Моя точка зрения противостоит мнению, высказанному в предисловии к этому изданию. Его автор, а он пишет с позиции времени уже поверженного социализма, спрашивает, и за его вопросами — осуждение Фейхтвангера: почему он не критикует социализм, не клеймит обожествление Сталина? Почему даже оправдывает процессы против оппозиции? Почему он так верит словам советских людей, с которыми он встречался? Не подставили ли ему этих людей? Чем объяснить доверие и симпатии писателя к Сталину и к его делам, если в стране царило “мрачное средневековье...”?

С моей точки зрения, человека двух эпох, “победившего социализма” и поверженного социализма, у Андре Жида и Лиона Фейхтвангера были разные точки зрения на буржуазную демократию, на блага, которые эта демократия принесла народам Запада, на идею социализма. И отсюда у каждого — свой способ сравнения, своя высота видения горизонта, который им открылся в Советском Союзе.

Мы, первое послеоктябрьское поколение, не могли избежать заблуждений, когда сравнивали царское и советское время. Об одном мы знали по книгам и рассказам, а другое проходило перед нашими глазами. Теперь, когда история возвратила нас в старое русло, когда снова победил капитализм, мы сравниваем то, что видели при советской власти, с тем, что говорится в декларациях демократов и содержится в рассказах очевидцев, видевших Запад с внешней стороны. Мы сейчас в таком же положении, как эти выдающиеся писатели: одной ногой — в одной лодке, которая несет нас в капитализм, а второй ногой — в другой, которую сносит течением в социализм.

Легенда о том, что Лион Фейхтвангер писал одно, а думал другое, что писал он для того, чтобы “в обмен” на его пропаганду социализма пожалели, скажем, Радека, что он изощрялся и хитрил, — это из области наветов. К той же области нужно отнести и суждение о том, что Лион Фейхтвангер хотел “выкупить” у Сталина благосклонное отношение к народу, из которого он происходил: он видел, что творится в Германии, и боялся, что, при определенных обстоятельствах, это может повториться в России. Но Лион Фейхтвангер — большой писатель, и он открыто говорил: “Обыкновенно, когда меня спрашивали, к какой национальной группе следует отнести меня как художника, я отвечал: я немец — по языку, интернационалист — по убеждениям, еврей — по чувству. Очень трудно иногда привести убеждения и чувства в лад между собой”. Само собой как бы напрашивается сравнение Лиона Фейхтвангера с Константином Симоновым. Ведь он тоже, как мыслитель, видел страну изнутри, а не извне, без изощренной рефлексии воспринимал социализм, вождя и даже “национальную группу”, как и Лион Фейхтвангер.

У меня есть возможность приобщить к литературному наследию Константина Симонова его письмо мужу моей сестры. Вряд ли о нем известно большинству читателей, так как оно напечатано только в ее воспоминаниях “Не будем грустить”. Вот это письмо:

“11 октября 1961 года.

Уважаемый товарищ Герцман! Прочел Ваше письмо и думаю, что Вы были совершенно правы, давая отпор людям, которые совершенно не справедливо заявляли, что евреи не воевали на фронтах Отечественной войны. Разумеется, что это ложь. И дело тут не в списке Ваших родных, воевавших и погибших на фронтах, а дело в том, что на фронтах Отечественной войны дрались и погибали тысячи и тысячи советских людей, евреев по национальности.

Что касается ссылки людей, споривших с Вами, на мои книги, то их ссылки являются тоже ложью. Достаточно открыть мой роман “Живые и мертвые” или посмотреть мою кинокартину “Жди меня” для того, чтобы увидеть лживость их ссылок.

С товарищеским приветом

Уважающий Вас К. Симонов”.

Лион Фейхтвангер верил, что судьба еврейского народа — в судьбе России, как об этом писал и Шолем-Алейхем, и, наверное, понимал, что судьба народов — не предмет торговли. Судьба евреев, конечно, Лиона Фейхтвангера волновала. Но есть для писателя главное — правда. И к этому главному Лион Фейхтвангер не мог относиться иначе, как относился Достоевский. Вот запись, которая осталась в подготовительных тетрадях Достоевского к “Дневнику писателя”: “Правда выше Некрасова, выше Пушкина, выше народа, выше России, выше всего, а потому надо желать одной правды и искать ее, несмотря на все выгоды, которые мы можем потерять из-за нее”.

Может быть, мне как историку, небезразличному к писателю, которого я полюбил, когда учился в старших классах, удалось понять достаточно внятный намек на то, как Лион Фейхтвангер представлял соотношение действительности и реальности советской жизни. Он пишет: “Если Ленин был Цезарем Советского Союза, то Сталин стал его Августом”. А мы знаем, что и Цезарь, и Август — это исторические фигуранты, которые представляют переход к Римской империи. Империи! Цезарь и Август — по сути императоры. И по отношению к Сталину такое сравнение — также правда.

Мое поколение жило не в “мрачном средневековье”! Оно не защищало “мрачное средневековье” в Великой Отечественной войне. Оно не льстило иностранным гостям тогда, когда искренне исповедовало им свои чувства. Оно значительно меньше верило в колдунов и ведьм, чем сейчас в них верят огромные слои народа, оно отличало мракобесие от света разума куда больше, чем сейчас, когда огромными тиражами издаются газеты и журналы колдунов и гадалок. Да, оно было ограблено и интеллектуально, и духовно, но какая сила была в нем, в его творческом порыве! Поколение, гордившееся своим историческим временем, вывело нашу страну на второе место в мире, в флагманы науки и техники, в флагманы образования. Пусть — с ущербностью, пусть — с культурой не без изъянов, пусть — по простоте народной. И то, как мы видели все это, как это воспринимали и оценивали, тоже — наша философии наивности.

Нет, я не отношу себя и мое поколение к людям состарившимся. Мы видим новое, мы не цепляемся за прошлое, мы, в отличие от молодых, берем его с собой в свой новый опыт. Да я и не старик, мне — восемнадцать... до ста. Не люблю слово “старик”. Я — в периоде позднего взросления. Мы еще растем, мы ощущаем силу обновляющейся жизни! Как бы ни сложилась судьба нашей Родины, достаточно истрепанной долгими реформами, мы верим в нее, мы остаемся поколением Победителей, а не поколением недобитых. Мы тяжело испытываем поражение в той войне, которую называют холодной. Ее проиграли те, кто не смог поделить плоды Победы так, чтобы эту победу не потерять. Мы и за поражение ответственны, но это был не наш выбор.

Две книги — две карты. Жизнь — спонтанная игра. Третья карта — туз, он всегда у нового поколения, которое выигрывает вместе со старым поколением. Вместе и проигрывают, если не смогли правильно оценить своего партнера и, подражая ветеранам, учесть их и свой опыт. Парадокс, но это так: в выигрыше молодых заинтересованы все возрасты. То, что проиграло наше поколение, выиграют новые поколения, и тогда они, новые, по-новому прочтут и Лиона Фейхтвангера, и Андре Жида.

Спор между Сталиным и Троцким когда-то был спором века. Его резонанс будет звучать в веках. Этот спор не привел к истине потому, что нет сейчас проблемы социализма, — думаю, только на какое-то время. А нет проблемы — нет и поисков истины. Из поезда, который по расписанию как будто бы шел в коммунизм, но до остановки своей не довез пассажиров (“в коммуне остановка”), мы пересели в автомобиль капитализма, которому рельсы не нужны. На нашем пути новый транспорт — космические корабли. Посмотрим, что будет и после коммунизма, и после капитализма. Пересядем...

А что касается битвы на рельсах между Сталиным и Троцким, то она хотя и осталась позади, но оглянуться на нее еще придется. Прав ли Гегель в том, что исторические личности, выполнившие свою “историческую миссию”, оказываются истощенными и падают? В реальной истории человечества интерес к ним остается на века.

Вот и Сталин. Определенный кинизм в быту, огромная работоспособность, готовность отдать за рабочий класс, как он сам писал об этом, каплю за каплей свою кровь — почему не сказать и неплохого слова о правителе, который имел власть над миллионами людей и, скажем прямо, влияние на их умы и сердца в течение десятилетий. В нем жила уверенность в том, что только он, находясь у власти, может обеспечить построение социализма в одной стране. И мы тоже так думали. Верили ему. Пусть сейчас люди-оборотни выставляют себя все тогда понимавшими и создают себе ореол борцов. Но были и десятки тысяч подлинных борцов против сталинского режима, были среди них герои. Вечная память им...

Достоинств Сталина не отнять при всех его недостатках и преступлениях. И что нам в мертвого камни бросать?! Как правитель, как вождь, как полководец, он, Сталин, повторю, не корифей. Но с ним не идет в сравнение ни один правитель, вплоть до сегодняшнего. Избач из сибирской деревни Черненко, так и оставшийся, по сути, избачом, в качестве секретаря ЦК партии, фактически главы государства, — признак оскудения аппарата власти, как и Распутин при последнем царе — признак агонии царского строя.

Конечно, быть тираном-правителем легче, чем быть правителем-демократом. “Дипломированные вожди” от Павлова до Гайдара, от Чубайса до Путина, не говоря уж о Ельцине, ошибившись пуговицей на сюртуке, вот уже второй десяток лет не могут его застегнуть. Предстоит ли нам передел... сюртука? Ну а Борис Николаевич... Он имел диплом не гуманитария, а строителя и, может быть, неплохо разбирался в строительстве — ему дано было судить не выше многоэтажного дома, но он взялся судить, как тот сапожник, “выше сапога”... Потому и войдет в историю как великий разрушитель. Оказывается, и среди них, разрушителей, есть великие...

Обратного хода история не дает. Что даст обратный ход, затеянный Горбачевым и Ельциным? На этот вопрос история пока не отвечает. Хотя Китай — это ответ и ответ определенный: социализм там выжил и не угробил капитализма, а приспособил к себе. Я верю, что коммунисты изначально хотели вернуть России Россию, но их труд оказался сизифовым. Камень, не поднятый на гору, скатился вниз, подмяв их и раздавив страну. Огромную страну...

Достоевский писал, что социализм — великое дело, но за него берутся пигмеи. Нет, не пигмеи провалили дело социализма, а люди, потерпевшие поражение от нарушения спонтанного, расширяющегося порядка, в основе которого в наше время лежат рынок, рыночные отношения.

Может быть, и надо было коренным образом всем — и властям, и оппозиции — пересмотреть свои взгляды на социализм, пересмотреть хотя бы тогда, когда кончилась Великая война против фашизма. Может быть, было время пересмотреть взгляды и тогда, когда ушел из жизни Сталин — человек, придавший социализму свое лицо? Или тогда, когда зазвенели своим половодьем реки демократии и земля социализма согрелась лучами “Пражской весны”?

Люди увидели капитализм, сравнили его с социализмом, оглянулись назад, на пройденный путь, и поняли, что дорогу социализма им не осилить, что больше нет сил на новые жертвы ради идеала, когда рядом — другой порядок, при котором достигнуто немало успехов на пути обустройства жизни. А вожди, воспользовавшись усталостью людей, ухватились за перспективы построить коммунизм для себя, такой, который им никогда не видать бы при социализме, при всех их номенклатурных льготах. Партия коммунистов превратилась в партию материальных благ. Началась эпоха великого трепа и расхвата богатств, принадлежавших всей стране. Пираты рубежа XX и XXI веков не лучше пиратов рубежа Средневековья и Нового времени.

Изменить спонтанный порядок ни в природе, ни в обществе вообще невозможно — ни китайцам, ни русским, ни кубинцам, ни корейцам. Можно только создать условия для этого процесса. Изменить жизнь так, чтобы насадить социализм в одной стране, как это делали у нас, невозможно. Трагедия Ленина, и Сталина, и Троцкого в том числе, который выступал против идеи о возможности построения социализма в одной стране, как раз в том и состоит, что они хотели осуществить все сразу, и только в настоящем, за одну свою жизнь. Во имя детей и внуков, которые должны были жить при коммунизме, они принесли в жертву жизнь своего поколения.

Кстати, Троцкий писал о том, что в одной отдельно взятой стране господствующий класс, пролетариат, остается угнетенным классом. “Господствующий” и “угнетенный” — не парадокс? Нет, пока капиталистический мир намного сильнее СССР, пролетариат остается “угнетенным извне”.

Выходит, Троцкий, “самый умный и начитанный” из руководителей той поры, предсказал и тупик, и развал социализма, достигшего рамок даже не одной страны, а целой системы государств? Против капитализма, основанного на фундаменте тысячелетий, нет пока приема. Удастся ли ему уничтожить новый социализм Китая? Трудно сказать. Но то, что он к этому будет стремиться, вплотную подбираясь к его границам через азиатское подбрюшье нашей страны, несомненно.

С моей точки зрения, социализм, свидетелем “полной” и “окончательной” победы которого я был, социализм, сокрушительное поражение которого — и “полного”, и “окончательного” — теперь переживаю, как идея никогда не умрет.

Пришла пора нового мировоззрения, пора, когда вершины философии Запада и Востока встретились, когда по-новому осмысливается Добро и Зло, которые идут купно друг с другом. Это мировоззрение отдаст праву и закону приоритет определять ответственных за прошлое и настоящее. А философия, обобщив все, что сделали и делают люди в этом мире, оставит себе только один вопрос: “Что делать?” Что делать, какие условия надо создать, познавая спонтанный, расширяющийся порядок, чтобы, по мере индивидуального развития, человек не пошел назад к синантропу?

Зло — “порча” в земном бытии. Но как вооружить тех, кто правит людьми, тех, кто имеет хоть какую-либо власть над другими, таким всесильным инструментом, который бы противостоял “порче”?.. Видимо, в масштабе всего человечества “порча” неуничтожима. Но там, где ты, человек, находишься, ты можешь очистить пространство Добра от Зла.

Человечество в XXI веке оказалось “перед лицом предельных ситуаций”. Нам не хватает и будет не хватать “воздуха наивности”, чувств, образности, естественности, бесхитростности, наивно-простодушного восприятия жизни. Нам не только не хватает понятий, которые бы охватили познаваемый мир, — не хватает мифологического языка, который может способствовать сохранению в каждом из нас чистой слезы и улыбки ребенка. И с этой точки зрения мифы нам нужны. Непонятно, почему при изучении Древней Греции и Древнего Рима, Древней Индии и Древнего Китая мы изучаем мифы, а когда приступаем к изучению истории восточных славян, пользуемся только одним мифом: о варягах.

“Сталин, Троцкий и я” — так я, не только ради завлекательности, назвал вторую книгу моих мемуаров. Так я назвал ее еще и потому, что, по-моему, какая бы ни была разница в человеческих масштабах, судьбы людей совпадают в главном: вот тебе жизнь, вот тебе — ее нет, вот тебе — смерть... И то, что во время казни пережил ребенок Розовский из рассказа Нехлюдова в романе “Воскресение”, и то, что пережил Лева Невельсон перед казнью, и то, что пережил Достоевский во время незавершенной казни, и то, что пережили еще тысячи людей, чьи жизни оборвались противоестественно, — разве это не говорит о совпадении судеб?!

Конечно, в названии моей книги есть доля иронии, но она сочетается и с философией. Если Франк с Богом на “ты”, почему я не могу быть на “ты” со Сталиным и Троцким? А если серьезно, “Я — Ты — Мы” — положение философское, и формула этих отношений остается верной для любой ситуации, в которой задействованы и великие, и просто смертные. С этой точки зрения, вполне могу позволить себе сказать: “Маркс, Фейербах и я”.

На наших глазах мир изменялся. Мы думали, что он меняется потому, что человек стал великаном. Но, оказывается, каким бы великаном он ни был, есть и в природе, и в обществе спонтанный, расширяющийся порядок, который человек не может изменить по своей воле, даже изучив законы природы и общества. Нет таких волшебных слов: “Пусть господствующие классы трепещут!...”, нет и таких сил, которые бы изменили общество, если эти изменения становятся препятствием на пути эволюции общества, которая имеет немалую историю — тысячелетия. Нет такого средства, которое бы заставило природу измениться по воле человека. Есть у законов природы и общества своя изнанка, и не всегда до нее легко добраться. Метать и рвать — напрасные усилия. И природа, и общество требуют бережного подхода, и здесь недопустимы ни насилия, ни завоевания, ни стремление к господству. Нужно увидеть то взаимодействие, которое сформировано природой и обществом в процессе эволюции, с тем, чтоб этот длительный процесс продлить на благо и общества, и природы. Отсюда: рынку, прошедшему с человечеством путь тысячелетий, может быть, столько же еще и жить. Значит, товарно-денежным отношениям — быть, и задача не в том, чтоб их изменить, а в том, чтобы их объяснить и найти такие условия, которые бы наилучшим образом обеспечили потребности людей в такой степени, в какой это позволяет спонтанный порядок.

Таким образом, главный тезис о Фейербахе будет звучать так: философы до сих пор объясняли мир, но и сейчас, и всегда у людей нет и не было другой задачи, кроме той, которая заключается в том, чтобы спрашивать и объяснять, искать пути и методы, находиться в вечном поиске ответа на вопрос: в чем загадка познанного, непознанного, постижимого и непостижимого, досягаемого и недосягаемого?

Философы уже давно говорят об “очеловечивания” природы и “натурализации” человека. Это — марксизм. И когда Маркс и Энгельс говорили об изменении природы и человека, они не предполагали, что Сталин истолкует слова “изменять в природе и в обществе” как право на насилие. Маркс и Энгельс писали: “Свобода воли означает не что иное, как способность принимать решения со знанием дела”. Вот этого “знания дела” всегда не хватает у тех, кто считает себя средоточием всесильного разума.

Фридрих А. фон Хайек писал: “Мы не можем брать на себя роль пророка и творца новой модели...” Мы, люди, “можем лишь создавать более или менее благоприятные условия для спонтанной эволюции, прогресса”. Своим умом, умишком или “умищем” мы можем либо способствовать саморегуляции и природы, и общественной жизни, либо блокировать этот процесс. Значит, надо объяснить, почему потенциальная возможность, мочь, спонтанный порядок привели нас к сегодняшнему дню, к такому дню, какой мы имеем. Какова мочь сегодняшнего дня? Объяснить это — самое главное, чтобы не утерять возможности, которые были в прошлом и которые могут быть перенесены в сегодняшний день и дать нам будущее.

Ленин создал государство, плохое или хорошее, история еще скажет. Оно просуществовало не 72 дня, как Парижская коммуна, а 72 года. Опыт без жертв — сегодня это как добро без зла. Трагедия в том, что если естествоиспытатели используют для опытов лягушек и кроликов, а теперь даже отказываются от их крови, используя муляжи, испытания же в общественной жизни проводятся на самих людях. Иногда эти испытания проводят те, кто не умеет различать Добро и Зло. Впрочем, если верить библейской легенде, люди, оказавшиеся изгнанными из рая, не могут ответить на вопрос, было это Злом или Добром. Покинув рай, они проявили такую энергию, такую силу, такую работоспособность, такую жажду поиска, которые никак не могли бы сложиться у потомков Адама, если бы они остались в райском саду. Пользуясь плодами сада, они стали бы ленивыми, безразличными ко всему, наслаждающимися всем, что легко дается. Все эти райские “пережитки” перенесены на землю. Ни Бог, ни спонтанный Взрыв, сотворивший мир, в котором мы живем, дважды не творит, не переделывает.

Книгу Хайека “Познание, конкуренция и свобода. Антология сочинений” я получил в дар от переводчика и составителя Светланы Мальцевой. Пользуясь случаем, выражаю ей благодарность. Книга мне стоила нескольких бессонных ночей, изумила новизной взглядов, новыми теориями и открытиями. Но сам Хайек считает, что этой новизне более двух с половиной тысяч лет. Еще древние греки отмечали, что существует естественный порядок, сформированный независимо от воли человека, и другой порядок, сознательно созданный человеком.

Первый они назвали космосом, второй — таксисом. Первый никем не придуман. Кто, например, “изобрел” право, язык, деньги, рынок? Кто может их отменить? Никем отменены они быть не могут. Космос — порядок, который независим от человеческих целей и планов, а таксис — порядок, сотворенный самим человеком. Космос характеризуют спонтанный рост и естественная эволюция. Это — самосогласующийся порядок, никем не регулируемый — спонтанно расширяющийся, космический, то есть всеобщий, не подчиняющийся каким-то целям и чей-то воле. Упорядочение, регуляция, управление, подчинение, иерархическая система целей — это относится к таксису, это сотворено человеком.

Мы долго еще будем в плену заорганизованности, реформ сверху, команд, приказов, инструкций по мелочам, если не поймем Хайека в том, что только в рамках спонтанного порядка удается добиться результатов, недостижимых в рамках других типов организации. Способ существования, при котором отдельные люди, группы людей преследуют свои цели, но достигают согласия, которое находит свое отражение в правилах, нормах, обязательных для всех, — вот такой спонтанный порядок позволяет надеяться на свою силу, на свой ум, на свои способности, на удачу, на успех. Только такой порядок порождает активность каждого человека, каждой личности, и они добиваются осуществления своих целей, самоутверждаются. Спонтанный — это самопроизвольный, природный, естественный порядок. Он вызван не внешними воздействиями. Но человеку надо его усвоить, понять, познать. И тогда — прогнозировать с учетом и причин, и последствий, без суеты, без амбициозности и, главное, — не во лжи, а по правде.

Размышляя над конкретной проблемой рынка, Хайек считает, что рынку следует отдать право определять меру нашего индивидуального вклада и нашего вознаграждения. Чтобы обеспечить свободу, нам не надо ничего выдумывать. Надо просто вернуться к Аристотелю: “Порядок и есть закон. Поэтому предпочтительнее, чтобы властвовал закон, а никто из граждан”.

Только демократия обеспечивает свободу, при которой каждый сам выбирает свою цель и люди могут мирно жить без навязанной сверху цели, жить в обществе, в котором властвует закон и в этом смысле — справедливость. Можно расширить мирное существование далеко за пределы семьи, школы, маленькой группы, если извлекать пользу из знаний и умений людей, которые имеют совершенно разные цели, но стремятся приложить свои силы к общему благу людей. По Хаеку, хотя рынок и разъединяет людей, которые имеют свои собственные цели, но он их и объединяет, так как в процессе конкуренции каждый должен приложить максимум энергии.

Да, весь мир — театр, а люди в нем — актеры. А режиссер? Не Бог, не изначальный Разум и не коллективный Разум, а тот расширяющийся спонтанный порядок, заложенный природой в потенции изначального “сотворения” мира и процесса образования человеческого общежития.