Первое, что помню особенно ярко: в знойный осенний день лежу на разгоряченной рыхлой земле в тени виноградного куста, стараясь одними губами отрывать сочные ягоды от низко свисающих кистей. Между широкими узорчатыми листьями винограда временами выстреливают жгучие, кинжально острые лучи застывшего в зените солнца, на миг ослепляя меня. Откуда-то из глубин поднебесья доносятся трели жаворонка, из моего земного окружения – непрекращающийся звон цикад. Мне девять с половиной лет. У меня ощущение безмятежного счастья.

Как от брошенного в воду камешка расходятся по поверхности земли круги. Именно с этого момента я начал ощущать свое присутствие на земле и жизнь вокруг меня. И первым замкнутым, может быть, самым радужным и безмятежным кругом было мое детство – те его годы, что я провел в родном селе Ботушаны.

Ботушаны укрылись от остального мира в глубокой долине Днестра, где-то на полпути между Рыбницей и Дубоссарами и ничем особенным не отличаются от других сел Приднестровья. То же стремление поближе притиснуться к реке, те же каменные заборы, от которых веет седой древностью и которые ограждают каждый дом с огородом, фруктовыми деревьями, вьющимся над двором виноградом, скрывающим от любопытных глаз медленное течение крестьянской жизни.

Село распласталось во всю свою длину по левому берегу Днестра. Главная улица, она же – нижняя дорога, соединяющая села прибрежья, разрезает Ботушаны на верхнюю и нижнюю части. От нее, как от ствола дерева, отходят узкие улочки. Одни из них направляются в поле, другие к реке. На них примостились аккуратные, добротные колодцы, крытые навесами, с лежащими рядом огромными каменными корытами, из которых обычно поят домашний скот и лошадей, стирают белье, здесь постоянно толпятся гуси, летают стаи воробьев.

В пору моего детства между Днестром и селом раскинулись принадлежавшие селянам сады, роскошное обрамление Ботушан. Потом, когда строилась Дубоссарская ГЭС, по всему Приднестровью до самой Каменки сады, в том числе и наши, вырубили. Часть села, которой грозило затопление, отстраивалась заново на возвышающемся левобережье. Наконец, пришел день, когда плотина перегородила Днестр, вода поднялась, нижние дома, являвшие собой жалкий, будто после бомбежки вид, скрылись под водой. Днестр, полноводный и мрачный, приблизился к селу.

Но даже это оперативное вмешательство не могло изменить размеренной, веками установившейся жизни Ботушан. Сколько они существуют, а это не менее трехсот лет (село указано на карте 17-го века), картины этой жизни повторялись.

С ранней весны и до конца лета, как только солнце зарумянит вершину правого берега, все население – уже в поле или в садах. Оставшиеся дома старики, да матери с грудными младенцами старались спрятаться от удушающей жары в тень или в прохладные комнаты. Только к вечеру, когда усталый люд возвращался с работ, начинал биться пульс уснувшей было деревни.

Жизнь в селе протекала по заведенному порядку: рабочие дни чередовались с праздниками – семейными и религиозными. А когда казалось, что их мало – придумывали. Последних особенно много было осенью, которая вся была отдана сбору фруктов и винограда. И уже то тут, то там играли свадьбы. В каждом дворе делали свое вино. Журчали фиолетовые ручейки из-под давильных прессов. Каждый, от мала до велика, был навеселе, а в иных дворах шло разгульное веселье, до поздней ночи слышны были песни.

В выходные дни, да в праздники в одних дворах с рассветом шли приготовления к встрече гостей, в других, наоборот, собирались в гости или в церковь, что стояла белая и стройная, как невеста, в нижней части Ботушан.

После поднятия уровня Днестра церковь оказалась по колено в воде. Несколько лет она одиноко отражалась в мутном речном потоке. Стаи ворон кружились вокруг ее острого шатрового завершения. Она не только не потеряла своей стройности, но обрела величественность. И долго еще стояла она этаким немым укором, пока, в одну из ночей, не рухнула в воды реки, будто и не было ее никогда.

У меня до сего дня осталось в душе ощущение торжественности и святости. И какие бы ни встречались потом церкви в различных местах земли, я вспоминал нашу, ботушанскую, и мне кажется она самой лучшей из всех, хотя и была она совсем небольшой, и не знамениты были ее создатели…

Из нашего села, откуда ни посмотришь в сторону Днестра, перед глазами встает его правый высоченный берег. Там была таинственная Бессарабия.

Тот берег, будто шерстью, оброс густым, но мелким лесом, и сама масса его напоминала мне в детстве спящее крепким сном гигантское чудовище. Только весной или после обильных дождей, в том месте, где должен быть его живот, урчал, шумел водопад, с годами обнаживший скалы-пролысины. Мой отец говорил, и это я воспринимал всерьез, что ночами этот зверь встает, потягивается, и тогда с него сыплются огромные камни, с грохотом падая в реку.

Вдоль Днестра проходила государственная граница. По извилистому, то галечному, то песчаному берегу, по тропинкам, протоптанным в садах, временами проходили строгие, молчаливые пограничники с винтовками за спиной. Для купания возле берега в нескольких местах было отгорожено столбиками с натянутой проволокой два-три загончика. Здесь в летние месяцы царили галдеж, крики и визги детей. Здесь женщины на дощатом помосте полоскали белье. На берегу иногда собирались группами крестьяне. Беседуя между собой, они смотрели на ту сторону Днестра в другой, запретный мир, где у иных жили родственники. На том берегу тоже собирались жители села Лалова, что лежало под горой, немного наискосок от Ботушан. Когда поблизости не видно было пограничников, те и другие переговаривались между собой через полосу реки, чтобы узнать о судьбе своих родных, однажды отделенных границей. Бессарабская сторона казалась загадочной и угрюмой.

Раз или два в году по весне или когда в Карпатах случались ливни, река выходила из берегов, затопляя сады. Меж стволов фруктовых деревьев тихо плавали на лодках-плоскодонках озабоченные крестьяне, вылавливая из мутного, крутящегося потока на дрова хворост, доски и бревна. Для нас, ребятишек, такие дни были настоящим праздником, вносившим заметное разнообразие в примитивную сельскую жизнь.

Что-то величественное, тревожное и загадочное было в картинах ледохода. Люди собирались толпами на берегу, заворожено глядя на то, как льдины со скрежетом и шумом крушили друг дружку, на все, что несла на своей спине возмущенная река. А тут случалось видеть всякое. Вот по быстрой стремнине проплывает стог сена, на вершине которого, как ни в чем ни бывало, кукарекает петух. Вот мужик, неведомо как оказавшийся на огромной глыбе льда, напрасно взывает о помощи…

Река, как и село, жила своей жизнью. И кажется, пройдет полвека, век – здесь ровным счетом ничего не изменится. Одни люди уйдут, другие придут, а Ботушаны останутся Ботушанами, Днестр – Днестром.

И все вместе: Днестр и его величественные берега, селение, утонувшее в зелени густых акаций, пышных кленов, фруктовых деревьев, и птичий несмолкаемый гомон, звенящий от избытка радости в садах и поднебесьи, и дополняющие эти мелодии песни девушек – все это было, несомненно, признаком счастья, которого в годы моего детства я, кажется, не замечал, или оно казалось естественным праздником жизни, но потом оно всю жизнь сопровождало меня, звенело в душе, неодолимо звало к себе…