Письма от друзей

 

Лена Лебецкая пишет Оле и Марусе Давидович.

"11.3.55. Марусенька! правда ли это, не сон ли? Это ты. Твое письмо. Вижу на конверте Олину фамилию, но почерк не ее. Читаю, но кто же пишет? не верится своим глазам. Да, вот и чудеса в наше время могут быть.

 

Когда же ты приехала в Москву? Как это получилось? Родная такая, любимая, хорошая, как хочется тебя видеть!"

"Марусенька, ведь другой всю жизнь проживет и одного такого раза не переживет с такой глубиной, таким трагизмом, какое нам пришлось переживать так много раз. Эта встреча в прачечной, которую я все время вижу ярче какой-либо сцены в театре!

А эта встреча, такая необыкновенная в вагоне, где я тебя узнала только по твоему искристому заливчатому смеху. Сидит как маркиза с белой головой, такая прекрасная, обаятельная, и в такой обстановке!

Она, говорю себе, а ты говоришь - нет. И я опять украдкой на тебя смотрю, она, она...

И еще так помнится, когда ты получила письмо, и узнали, что Веру освободили, что она уехала домой, как мы все трое обнялись и рыдали безудержно. Даже теперь не могу совладать с собой от одних воспоминаний. А я всегда старалась ни о чем подобном не думать, не только что говорить.

Какая же ты теперь? Такая ли энергичная, умная, коминтерновская голова, как мы тебя называли, так ли заразительно смеешься как некогда, когда мальчишки, слушая твой смех с третьего этажа Фордона, подхватывали и сами смеялись, такая ли красивая с головкой и шевелюрой маркизы? Или годы и жизнь наложили свой отпечаток, что мне тебя не узнать?

Милая, хорошая! как я тебе благодарна, что ты, вы все не забыли меня. Помните. И милая, милая Виктория Борисовна, она мне светит всегда в моих глазах как идеал преклонных лет, всегда бодрая, подтянутая, всегда выдержанная и улыбающаяся, а ведь и ей немало выпало на долю выстрадать!

Не верится, что Джаночка уже мать, хочется это видеть, ведь я ее помню, такую тоненькую девочку с умной головкой!

Годы прошли... Все изменилось. А дружба наша, выкованная в страданиях, не только не изменилась, а окрепла и похорошела от множества воспоминаний и пройденных путей..."

 

Пишет Дуся Трунина из Магадана.

"24.1.56. Получили от тебя письмо с фотокарточками. Теперь я имею о тебе лучшее представление. Передо мной много лет стояло лицо полное страха - это фото, дело Ванюши 1947 года.

Ты помнишь, поваром работал в Армани Василий Васильевич с белыми усами, он живет где-то недалеко от поселка Новые Гаражи в своем домике, сегодня пойду поищу его по указанным приметам, быть может, он знает что про Корчакова.

Иван Иванович тоже собирает бумаги. Ответ из Армани придет наверно не так скоро, да и другие сведения к этому времени должны собраться."

 

Пишет член комиссии по делам Верховного Совета СССР, А.Андреев.

"6.03.56. Узнал в середине июня, что ты, надорвавшись на своей работе, тяжело заболела. Доступ к тебе закрыт.

У нас здесь в Унженском лагере (Горьковская область) работа комиссии протекает успешно, но сложно. В составе комиссии два юриста - областной горьковский прокурор и заместитель министра юстиции РСФСР.

На девяносто пять процентов решения принимаются единогласно, а все прения носят сугубо партийный характер. Вероятно, в начале июля закончим политические дела и в полтора месяца кончим дела малолеток.

На одном лагпункте освободили из-под ареста Владимира Львовича Глебова, сына Каменева и Татьяны Глебовой."

 

Из Карагандинской области, Джезказган, пишет Адров Капитон.

"10.05.56. Сюда прибыла комиссия с большими правами. Ежедневно пропускают человек пятьдесят и всех освобождают, окромя убийц, шпионов и диверсантов. По всему ходу дела я буду освобожден. Моя очередь будет в первой половине июня или в июле.

Как мне быть - ждать решения Военной коллегии, или решение местной комиссии равносильно решению Военной Коллегии для передачи в партийный контроль? По-моему, местная комиссия имеет право только досрочно освобождать, но не реабилитировать."

 

Член комиссии Георгий Петросян пишет из Архангельской области, Плесецкий район, п/о Пуксозеро.

"12.05.56. Оля, я хочу рассказать тебе о наших делах.

В день мы пропускаем двадцать пять человек. Работу начинаем с девяти утра, час обед, с двух до трех, затем до шести или семи вечера, в зависимости от дел.

Если так пойдет, думаем к июлю закончить и приехать в Москву, но все мы настроены, что нас пошлют куда-либо на помощь, и к этому готовы, работа очень интересная, ответственная и благородная, решается жизнь, участь живого человека, тем более невинно страдающего. По пути из Москвы мы ехали в одном вагоне с Ксеней Чудиновой, она рассказывала об опыте их комиссии, и я по приезде рассказал своим товарищам.

Теперь у нас тоже процент уходящих домой большой. Контингент здешний в основном полицейские, работавшие в период оккупации, и националисты из прибалтийских стран. Завтра кончаем с полицейской группой. Не ясно, как быть с подростками - когда они судились, были подростками, а теперь они взрослые дядьки с бородками. Запросили ЦК.

Состав комиссии серьезный, бывают серьезные споры, решаем вопросы по большинству голосов. Но хочу тебе рассказать о председателе, он из

 

вашего учреждения. Наше мнение - страховщик, без своего мнения, представитель старого мышления. И вот мне думается, как тяжело тем товарищам, дела которых попадают к таким людям. Такое пренебрежение к людям.

Я устроил скандал. Люди не знали решения комиссии в течение трех недель, а их жалобы и заявления не рассматривались, а передавались спецотделу.

Ксения говорила, что они свои решения тут же объявляют, кого это касается. Я добился у себя только один день. Говорят, не было руководящих указаний во время инструктирования. Они боятся, что если будет отказ, тогда будут неприятные инциденты со стороны тех, кому откажем. Но все же добился, что на второй день стали объявлять через спецотдел."

 

Член комиссии Алексахин Иван Павлович пишет из Воркуты.

"3.6.56. Узнал, что болеешь.

Прошло полтора месяца нашей деятельности - при самой организованной работе при двенадцатичасовом рабочем дне больше пятидесяти дел не рассмотришь. На днях к нам приезжают еще две комиссии, в одной из них Халевин будет председателем.

В практике работы встречаем такие состряпанные дела, что изумляешься человеческой фантазии. Возникает для всякого здравомыслящего человека вопрос, кто и когда будет привлекать к суду этих преступников, которые годами уничтожали невинных советских людей? Почему мы держим в ИТЛ полицаев и карателей, как исполнителей чужой воли, а почему теперь после закрытого доклада Хрущева на съезде мы обходим молчанием вопиющие факты? Надо по конкретным делам, то есть по приговорам явно сфабрикованным, нашим комиссиям направлять в прокуратуру дела на преступников, губивших невинных людей. Где же партийность наших комиссий, если мы за отсутствием директивы формально и бюрократически имеем дело только с производным, то есть с пострадавшими, которых освобождаем и реабилитируем, и стыдливо замалчиваем виновников совершенного преступления.

Посоветуйся там и напиши мне. И не потому, что равнодушие всегда было чуждо мне, а во имя марксистско-ленинской справедливости."

"24.6.56. Здесь на местах многие болеют политическим недомыслием. На днях горком отказал в восстановлении в партии начальнику стройконторы Гиндельману Он полностью реабилитирован Верховным судом. Здесь отработал девятнадцать лет. Горком рекомендовал заново вступать, "так как он отстал от жизни"."

"13.8.56. В ответ на мое тревожное письмо Аристову прислали сюда Болдырева, который собирается по-чиновничьи замазать ошибки в работе комиссии Аксюты, которая в июле допустила формальный подход: у них ос-

 

вобождение со снижением составило пятьдесят три процента и ни одного реабилитированного, в то время как в других комиссиях восемьдесят пять-девяносто процентов.

Наша деятельность здесь будет закончена в 20-ых числах августа. Работаем и сейчас, когда уже виден конец, по десять-двенадцать часов в сутки.

Привет тебе от Петросяна."

 

Член комиссии Георгий Петросян пишет из Воркуты.

"29.6.56. Здесь работают несколько комиссий. Работы в два раза более, чем в Архангельске, и производительность наша в два раза более. Хочется скорее кончить. По приезде мучили комары, кругом болото, даже наш дом, где мы живем, стоит на болоте, а теперь дожди и холода, ветра не дают хотя бы после работы немного погулять. Тебе известно, куда загоняют в лагеря и в ссылку людей.

Во всяком случае мы с собой привезли радость им. Те, кого не касается наша работа, недовольны, хотя среди них имеются многие, которые должны быть на свободе. Об этом мы, да и другие комиссии, написали при отчетах."

 

Адров Капитон освобожден и приехал. Жалуется, что его не пускают к Оле во время ее болезни.

"6.09.56. Мне запретили приходить, да и всем сказали, чтоб не ходили. Твой помощник Кузнецов прямо стыдил меня - вы своими посещениями загоняете ее в гроб."

 

Из Еревана Алексей Снегов пересылает письмо от Р. Кочара, в котором тот жалуется, что "гости" из столицы (по-видимому, партийная комиссия) не стали глубоко разбираться.

Оба письма, его и Алексея Снегова, написаны эзоповым языком.

"10.09.56. Они не стали вникать во все подробности, выяснять истинные обстоятельства, почему-то спешили вернуться и не приняли сотни членов партии, которые ежедневно наполняли коридоры здания, где работали они. После отъезда гостей прибегают ко всем средствам очернения людей, которые критиковали их, собирают газетные и архивные материалы о всех периодах жизни этих людей.

... Скрывая свои преступления, они спекулируют ошибками других и дискредитируют их. Словом, создавалась атмосфера на самом деле напоминающая 1937 год."

"О Сталине. Упорно искал грузинскую легенду и не мог найти. Перелистывал десятки газетных комплектов и вот дошел до источника.

Он был исключен из Месами-Даси как неисправимый интриган, а не за

 

то, что возглавлял левое крыло этой организации. Второй факт - его отношения с Шаумяном и подозрения, что только он мог известить полицию о конспиративной квартире Шаумяна.

В этой же статье рассказывается, что после реакции, когда в Тифлисе объявилось военное положение, созывалось заседание объединенного комитета социал-демократов. На этом заседании против предложения продолжать активную борьбу против самодержавия Сосо возражал. Игра проиграна, говорил он, мы должны скрываться и спасти себя. Народ и без нас может сохранить себя.

Начались острые споры, и он оставил заседание, ушел.

("Последние новости", Париж, 1936 г., 16 декабря, № 5745)"

 

Письмо из Железноводска от Юсуфа Касимова, он тревожится, что Оля больна. "1.07.56. Оля, сделай все, чтобы отвлечься от всего прошлого."

"19.10.56. Я принял предложение возглавить партийную организацию в Кировабаде (бывшая Гянджа). Там все очень сложно и запутано."