СУДИЛИЩЕ

 

Я был определен в камеру №13. В ней стоял запах обжитого помещения, лежал кусок хлеба граммов в 300, несколько кусочков сахара и половина пачки махорки.

Чувствовалось, что человек, бывший здесь, не успел воспользоваться всем этим.

Дьявольски хотелось есть, и я проглотил эти остатки последнего завтрака или ужина неизвестного мне товарища, которого перенесли в мир иной.

Открылась дверь в камеру, ввели пожилого железнодорожника в старой залатанной форме. Я спросил, хочет ли он курить, и показал на оставшуюся на столе махорку. Он затянулся жадно, со вкусом.

Мы познакомились. Его фамилия была Шевцов. Работал он в Муромской дистанции пути мастером. Работал более тридцати лет на одном и том же участке. Нашлись общие знакомые. В беседе незаметно прошло время до обеда.

Около четырех часов по полудни послышалась суета в коридоре. Лязг открываемых засовов подходил все ближе и, наконец, загремел засов и нашей "кельи". В комнату вошло шестеро, возглавлял эту группу не знакомый нам человек в идеальной военной форме, на петлицах у него было три "шпалы"' и эмблема юриста. Чуть сзади стоял начальник внутреннней тюрьмы: человек с мягкими и красивыми, но пустыми глазами. Стоустая арестантская молва утверждала, что он при необходимости брал «а себя функции "исполнителя", то есть палача.

Военный открыл папку с государственным гербом и надписью "Военная коллегия", бегло окинул нас профессиональным взглядом и обращаясь ко мне, произнес:

— Подсудимый Барциковский, перед вами секретарь военной коллегии Верховного суда СССР — военный юрист первого ранга Костюшко. Разрешите вручить вам обвинительное заключение по вашему делу согласно закону от 1 декабря 1934 года.

Затем, тем же металлическим голосом он произнес ту же фразу, вручая

 

обвинительное заключение железнодорожному мастеру Шевцову.

— Вопросы, просьбы, пожелания у вас будут?

Мы, растерявшись от торжественного акта, допустили ошибку и ответили, что нет, а нужен был бы лист бумага и карандаш для дополнительного заявления.

Процессия покинула камеру и зашла в следующую. Мы углубились в чтение обвинительного заключения.

В нем повествовалось о том, что органами УГБ НКВД вскрыта на территории Татарской АССР право-троцкистская, пан-тюркистская, пан-исламистская контрреволюционная, террористическая, шпионская, диверсионная организация.

Как, якобы, установлено следствием, одним из членов молодежного филиала этой организации являлся арестованный по настоящему делу бывший студент историко-филологического факультета Казанского университета Барциковский. Он был завербован в нее 1 января 1937 года и, действуя по заданию этой организации, принимал активное участие в политическом и морально-бытовом разложении молодежи, чем и совершил преступления, предусмотренные ст.17-1,58-8,58 -11 УК РСФСР на основании закона от 1 декабря 1934 года.

В обвинительном заключении не было указано ни единого конкретного факта моей деятельности.

Несколько "уточнены" были подрывные ''действия" в обвинительном заключении по делу Шевцова. Там фигурировали "факты" подготовки взрыва моста и участка пути (указывался километр и пикет).

Внимательно прочитав заключение, я понял всю серьезность своего положения и угрозу смерти, нависшую надо мною и моим соседом. И невольно вслух произнес свою невеселую мысль;

— Видимо, нас ждет пуля, папаша.

На что получил неожиданно оптимистический ответ:

— Эх, сынок, пуль не хватит, если будут таких, как мы, стрелять. Мы-то с тобой хорошо знаем цену всей этой писанине.

— Во всяком случае, завтра двенадцатое мая — выходной и мы еще поживем. А там видно будет.

Но мой прогноз относительно выходного дня не оправдался. Военная коллегия работала без выходных.

Около 10 часов утра двенадцатого мая послышался шум в коридоре тюрьмы. Открылась и наша дверь, вошли четверо офицеров в парадной форме. Двое меня взяли под руки и мимо шпалер парадных офицеров, как сквозь строй, повлекли по мягким коврам коридоров в одну из полуоткры-

 

тых комнат. Там мне приказали сесть и отвернуться лицом в угол. Я думал: раздастся выстрел в затылок и жизнь будет кончена, но этого не последовало. Ввели еще одного товарища, он так же был усажен на стул.

Офицеры мило беседовали:

— Ты гляди, Вася, маршальские звезды на себя понацепили (в руках у говорящего был первый том Истории гражданской войны). Вот тот — Тухачевский, этот — Блюхер. А Егоров ухмыляется, морда! Сейчас гниет где-нибудь в помойной яме.

— И этих шлепнем через час - другой, если не признаются в своих преступлениях, — встревает Вася, — тогда, может и помилуют...

Для меня все это уже припахивало дешевенькой психообработкой.

Я стал несколько спокойней. Через 10-15 минут дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился армейский капитан в парадной форме. Разговоры нашей охраны смолкли. Капитан подошел ко мне и холодно-вежливо произнес: "Прошу вас следовать зад мною".

Снова коридоры с цепью, выстроенной в парадном блеске, мягкие ковровые дорожки, скрадывающие шаги и полушепот: "Сейчас вы предстанете перед военной коллегией Верховного суда СССР. Успокойтесь. Возьмите себя в руки".

Наконец мы остановились около массивных дубовых дверей. Комендант коллегии, широко распахнув обе половинки двери, приятным баритоном произнес:

— Подсудимый Барциковский! — и отработанным жестом пригласил меня пройти в комнату, где заседала коллегия.

Обширный кабинет был убран под зал заседаний. За столом, покрытым красным сукном, сидело трое: на председательском месте — невысокий человек, в генеральской гимнастерке с тремя ромбами в петлице (как я узнал позднее корвоенюрист Матулевич). Рядом — члены выездной сессии военной коллегии Ждан и Колпаков. За маленьким столиком в стороне сидел секретарь, тот, что вчера вечером вручал нам обвинительные заключения.

Дребезжащим голосом Матулевич задал несколько вопросов, уточняющих мою личность. И единственный вопрос по существу дела: признаю ли я себя виновным в предъявленном обвинении? Он не смотрел в глаза, вперив их в бумаги, лежавшие на столе. Четко и громко я ответил:

— Виновным себя не признаю ни в каких действиях или намерениях, направленных против народа и страны.

— А каким же путем вы подписали протокол, содержащий и признание, и программу организаций?

— Я прочитать этого протокола не мог, ибо ценой грубейшего наруше-

 

ния процессуальных норм поведения предварительного следствия меня вынудили подписать четыре чистые страницы. Этот "картбланш" был обработан следствием.

— А протокол очной ставки тоже сфабрикован, как ваш брат-арестант, изволит говорить.

— Да. И я прошу вас вызвать сюда Карпова в качестве свидетеля.

— Мертвые из гроба не встают! А вы крутитесь, зная это. Стало быть. Гена расстрелян... Теперь очередь за мной. Но это же не суд, это расправа.

— Выведите, комендант, подсудимого в комнату ожидания.

Я зашел в комнату, заполненную офицерами, ни поворачиваться, ни разговаривать не разрешалось. Но, присмотревшись, я увидел в комнате соседок по тюрьме Иконникову и Храмову. У первой были огромные белокурые косы, она плакала.

— Не реви, может, и сохранят твою жизнь, которую ты сама испоганила связью с врагами народа.

И тут я взорвался:

— Эх, ты, падаль! Силу перед беззащитной женщиной почувствовал? Жить начал в подлости и всех подлецами по себе считаешь?!

Ко мне подбежали несколько офицеров. Один принес стакан воды:

—Выпейте, успокойтесь.

Комендант привел еще одного товарища. Он сел рядом. Это был молодой начинающий писатель Рафиков. Потом ввели еще двух знакомых молодых парней: писателя Ибрагима Салахова и работника обкома комсомола Нижегородова.

Рафиков заметно нервничал. Его первого взяли для оглашения приговора. Через 4-5 минут вызвали второго. Через час с лишним вызвали и меня.

Снова знакомый зал "суда". Едва я переступил порог, монотонный голос Матулевича объявил: "Именем Союза Советских Социалистических Республик выездная сессия Военной коллегии Верховного суда, рассмотрев в закрытом судебном заседании в городе Казани дело по обвинению"... и дальше слова неразборчиво перемешались с цифрами статей. Я прервал его чтение:

— Гражданин председательствующий! Читайте, пожалуйста, яснее, я ничего не понимаю.

— Не мешайте читать. Потом вам вручат приговор.

Последовала качаловская пауза и раздельно, не торопясь, поглядывая на меня сквозь пенсне, председательствующий закончил:

— Заключить в тюрьму сроком на 10 лет с поражением прав по ст.31 п.п. а, б, в, г, д, е, ж. УК РСФСР. Ясно?

— И ясно, и не ясно! — ответил я.

— Ничего, десять лет — срок большой. Подумаете и поймете.