МАЛЯР, ПОП, ЧЕКИСТ И "БАНДИТ ГЕНКА"

 

Из нехарактерных для основной массы осужденных запомнилось мне лицо сельского маляра Ивана Дмитриевича Зайцева, священника, фамилию которого я не сохранил в памяти (кажется, Богоявленский), бывшего чекиста Каменщикова и "Генки-бандита"'.

Маляр дядя Ваня с изъеденными известью глазами долго с мужицкой хитрецой слушал мои не в меру громкие фразы о справедливости и правде и понял лишь одно: что я не трусливого десятка и грамотен, что я вполне смогу заменить ему не по карману дорогого "аблаката''.

И однажды, подойдя вплотную, глядя своими простодушными аквамариновыми глазками прямо мне в глаза, ошарашил вопросом.

— Тебя иде, мил человек, пымали?

 

Я объяснил ему, что арестовали меня прямо в студенческом общежитии.

— А меня никто не ловил, сам пришел, а за што, про што взяли, этого я в толк и до сея поры взять не могу. Я, друг мой любезный, всю жизнь свою по малярной части работаю. Маляр я первеющий во всем нашем районе, и все учреждения сам лично красил. Иду я как-то мимо районного НКВД, а мне дежурный кричит: "Митрич, заходи к нам!" Зашел, я и, почитай, двое ден работал, не переставая. Ну, а потом мне другой дежурный сказал, что к начальнику требуют. Вот и слава богу, думаю, — с утра деньги получу, а к вечеру и до села дойду.

А он мне и говорит: "Задержать тебя, Иван Дмитриевич, придется. Арестую я тебя за гитацию". А я, мил человек, все квитанции и по мясу, и по молоку, какие поставки и налоги выплатил, при себе носил. Сразу ему на стол их выложил. Начальник позеленел, бумажки мои рукой прихлопнул: "Ты мне» — говорит, — дурачка не строй. Говорил против Советской власти?"

— Да что, на мне креста нет, что ли? Что бы да я супротив власти был? Еще в писании сказано: "Нет власти еще как от бога".

— Я тебя спрашиваю: говорил, что в колхозе хуже, чем при единоличном хозяйстве живется?

— Это говорил, начальник. Дык ведь это правда сущая. Опять же я так скажу: винить здесь власть ни к чему, прогневили бога, а в наказание нам он и ниспослал эту колхозную жизнь.

Подписал я бумаги, которые он мне дал и привезли меня в Казань. Через месяц Верховный республиканский суд надо мною состоялся. Спросил меня председатель:

— Чего, Зайцев, сказать в последнем слове желаешь?

— А чего мне сказать? Вы все народ грамотный, ученый. Судите по совести!

Ну и дали мне по совести семь годов. Сейчас мне 78 лет, стало быть, до 85-ти должен по казенной надобности дожить!

Священник был старенький, тихонький, болезненный и, видимо, искренне верующий в бога.

Он на свой арест смотрел спокойно, как на крест, данный ему богом, и об одном просил, чтобы он даровал ему смерть скорую и именно в церкви Параскевы-Мученицы. В этой церкви венчался с его матушкой отец, здесь его крестили, тут он сам венчался и рукополагался в священнический сан.

Желание его вскоре исполнилось. Недели через три после нашего прихода к утру с него поползли вши, он тихо почил навсегда. Сын его с кутейной фамилией Богоявленский считался крупным ученым, которому было в ту

 

пору за шестьдесят лет, внуки ударились в науку, и это все, что осталось на земле от маленького священника.

Экс-капитан государственной безопасности (по теперешнему полковник) был личностью во всех отношениях незаурядной, яркой и запоминающейся. Работу в ВЧК он начал еще при Дзержинском с 1918 года. И с той поры специализировался по пан-тюркизму и пан-исламизму. Каменщиков в совершенстве владел турецким, персидским, татарским, башкирским, узбекским, казахским языками. Как мулла знал коран, хорошо разбирался в тюркских обычаях и обрядах.

Когда татары говорили при нем на помеси родного языка с русским, он болезненно морщился и укорял:

— Ну зачем вы калечите родной язык! Не знаете его, говорите по русски, а знаете — не нарушайте мелодичности татарского языка.

Долгие годы Каменщиков работал в Москве, в центральном аппарате, а в тридцатые годы был переведен начальником отдела УГБ НКВД в Казань.

В начале 1937 года он выступил на партийном активе НКВД с резкой критикой методов допросов, поощренных центром.

Прищурив недобро глаза, нарком Алемасов возразил ему, что эти методы одобрены ЦК партии.

— Я не читал подобных решений ЦК. Я знаю только Ежова, — возразил Каменщиков.

— Но Николай Иванович Ежов — бывший секретарь ЦК, Сталинский нарком. Его письмо — это директива для нас, — возражал ему Алемасов.

— Для меня он не ЦК и письма его не равносильны решениям ЦК ВКП(б). Это противоречит духу нашей партии, указаниям Ленина и Дзержинского.

Через три недели по телеграмме Ежова Каменщиков был отстранен от должности и предан суду. А еще через месяц осужден на 5 лет лишения свободы.

Впрочем, через несколько месяцев он был освобожден, это совпало с арестом Ежова. Каменщиков не пошел на оперативно-следственную работу, а уехал в Узбекистан заниматься хозяйственной деятельностью.

Незадолго до своего освобождения он поговорил со мною по душам:

— Не казни себя понапрасну за то, что целому государственному аппа рату необычайной мощности удалось вынудить тебя подписать четыре чистых страницы, которые будут заполнены стандартным бредом. Именно это однообразие и докажет неправдоподобие всех этих "материалов".

Убрали Ежова, назначили Берию. Если он пойдет по старому пути, уберут и его. Партия рано или поздно разберется во всех злодеяниях этих чиновных приспособленцев. А ты работай там, где труд всегда нужен, полезен. Действуй в интересах народа и дыши, через стужу и наледь на лобовое

 

стекло, чтобы путь твой всегда был ясен тебе, а шаги тверды и уверены.

Сил у меня, братишка, уже нет; для работы в "органах", где славят всякую гниль и метлой выметают все, что осталось от школы Дзержинского и Петерса, Менжинского и Берзина, Поеду в Узбекистан на любую работу: язык я знаю, нравы и обычаи мне известны, найду себя на любой работе с пользой для дела и людей.

А ты, держись такого же принципа в лагере, в тюрьме.

Будь всегда принципиален, угоден народу, полезен ему. И не будет тебе стыдно за свою жизнь ни при каких обстоятельствах.

На этом мы и расстались с Каменщиковым. Расстались навсегда.

"Гене-бандиту" шел шестнадцатый год. Был он от шеи до ступней оттатуирован. Грудь его украшал огромный орел с распластанными крыльями, несущий в своих когтях роскошную девицу.

Он был обвинен в том, что стоял "на стреме'' у "романтиков", которые брали с незаряженным револьвером магазин, охранявшийся старичком-сторожем. От испуга этот старичок испустил дух.

По букве закона акт бандитизму (организованный, вооруженный налет с целью ограбления) был налицо. И хотя Гена не видел ни магазина, ни жертвы и не подал сигнала "вассер", так как никто в этот поздний час не проходил по улице, он был арестован по показаниям своих однодельцев, признался и был осужден по статье за соучастие в бандитизме к 10 годам лагерей.

Мать его, далеко не старушка, ей едва исполнилось 36 лет, еженедельно посещала его и уходила, неутешно рыдая. Отец приходил реже и уходил хмурым. Для нею это был удар необычайно страшный.

В камере, как солнце, отраженное в лужице, отражена была жизнь во всем ее многообразии. Трагедии, иногда шекспировского звучания, открывались во всей своей силе.