ОПЯТЬ ПЛЕТЕНЕВКА

 

В Уфе меня после медицинского осмотра не направили с этапом на Колыму, куда я должен был попасть, а вернули в печальной памяти Плетеневскую тюрьму.

Запоминающейся, яркой фигурой нашей камеры был летчик комдив Иванов, Георгий Алеексеевнч поражал своей собранностью, педантичностью, элегантностью и в одежде, и в манере держаться. Когда он переступил порог камеры с небольшим мешочком, в котором содержался простой арестантский "нессесер'', в изящных бриждах, хорошо подогнанной гимнастерке и в офицерских сапогах, я не сдержался и с восхищением заметил:

— Белый гад.

Он, поняв иронию моего восклицания, с шиком щелкнув каблуками блестящих сапог, ответил:

 

—Точно так! Лишь с небольшой корректировкой: не белый, а царский гад. Разрешите представиться: капитан царской армии, комдив рабоче-крестьянской Красной Армии Георгий сын Алексеев Иванов, Последние два года волею судеб ссыльный летчик-испытатель, но "в прежнем чине и по той же причине".

Он фигурой своей напоминал юношу в 20 лет и только мешки под глазами и густая сетка морщин возле них говорили о том, что Иванову много за пятьдесят. Он ушел в военное училище во Франции вместе с "дедушкой" русских летчиков — Российским. За три гола до начала первой мировой войны был выпущен в русский военно-воздушный флот летчиком в чине капитана. Будучи человеком трезвого ума, сразу же вступил в РККА военным летчиком. До 1937 года командовал авиадивизией. Был влюблен в воздух и авиацию...

Жалко и больно было видеть, с какой тоской он смотрел во время прогулок на кружащиеся над головой самолеты, как рвался в воздух. Тяжело вздыхал, говорил:

— Без самолета, без воздуха, без "петли", "штопора" и "бочки" — разве это жизнь. Прозябание, существование змеиное. Да, рожденный летать — ползать не может!

В 1939 году проходил XVIII съезд ВКП(б). Несмотря на строжайшую цензуру отголоски его доходили через тюремные стены и в наши каторжные норы...

Обращало на себя отсутствие на съезде "сталинского наркома" Н. Ежова.

В наших "последних новостях" на стенке в укромном уголке появилось информационное сообщение: "По проверенным, достоверным источникам Ежов застрелился". Рядом отклики: "Собаке — собачья смерть!" И саркастическая: "Мужик серьезный — зря не сделает". Изменился стиль следствия. Начали понемножку выпускать на свободу лиц не осужденных. Правда, осужденных это не касалось. Осудили, стало быть, заслужил.

В камере, вместе с нами, сидел еврей с КВЖД. По подозрению в шпионской деятельности. Сотни его сослуживцев с Китайско-Восточной дороги, прибывшие к нам в СССР в 1935 году, были осуждены, а ему подвезло — он задержался до 1939 года.

И вот однажды Пугача вызвали на следствие. По возвращении он рассказал трагикомический эпизод, разыгранный им со следователем.

Около года сидел Пугач "без движения", то есть без следствия.

Видимо, решили с ним "кончать". Дать очную ставку с единственным свидетелем по простой схеме и передать дело суду по обвинению в антисоветской агитации.

 

В кабинете у следователя трое: хозяин кабинета, Пугач - обвиняемый и свидетель или, как их звали, "очкарь". После сцены опознания и установления личности следователь обращается к свидетелю с вопросом:

— Так о чем вам рассказывал обвиняемый Пугач?

—Он говорил, что в магазинах и ларьках на КВЖД всего очень много. От товаров полки ломятся.

— Это надо понимать, что у нас в магазинах ничего нет?

— Выходит так, товарищ следователь.

— Еще о чем рассказывал вам Пугач?

— Он говорил, что в магазинах там все очень дешево, что он на свою зарплату кормил и одевал семью в пять человек.

— Это следует понимать, что у нас в магазинах все очень дорого!

— Получается так, товарищ следователь... — Растерянно согласила "очкарик".

Диалог прервался. Перо не спеша шелестело по бумаге. И вдруг раздался истошный вопль Пугача:

— Что вы здесь делаете, что делаете?

В кабинет мгновенно влетел начальник отдела и прокурор, бывший в соседнем кабинете.

— Что у вас здесь такое?

— Что вы делаете, почему крик?

Пугач, почувствовавший себя "на коне", продолжал вопить:

— Что здесь делается, товарищи начальники? Следователь говорит, что у нас в магазинах ничего нет, свидетель с ним соглашается, следователь говорит, что у нас в магазинах все очень дорого, свидетель соглашается, и они оба записывают мне, в мой протокол "очной ставки". Это же разбой. Я под филькиной грамотой подписываться не буду, не те нынче времена, — доверительно и многозначительно завершил свою тираду Пугач.

— Отпустите свидетеля. Заканчивайте протокол и сегодня же пишите постановление. Два дня срока вам, — приказал прокурор.

Действительно, через три дня Пугач был освобожден за недоказанностью преступления. Временная победа была на этот раз одержана.

В нашей камере сидел молоденький лейтенант, только что выпущенный из училища. Кличка у его была "племянник", у меня — "дядя". Внизу в камере сидели девушки и женщины. Вечерами они занимали нас пением. Чудесно исполняла романсы Аллочка; а частушки, часто злободневные, лихо пела своим звонким сопрано Светочка, видимо жительница сельская.

"Приходите, приходите

 

приходите к нам гулять;

У нас трактор отелился,

молоко будем хлебать".

С Аллочкой переписывался лейтенант. После вечерних концертов, они садились на подоконники и, боже мой, каких только нежных слов не говорили друг другу, не стесняясь нашего присутствия.

Через 2-3 дня ''конем'' — веревка с грузилом на конце — мы достали записку от Аллочки "племяннику", а вторая адресована была "дяде" — то есть мне и подписана Светланой. В ней содержалась нехитрая история девочки из детского дома, которая стала воровкой. Написана записка была с чувством, но совершенно безграмотно. Третья записка от молодой женщины Нади, осужденной за бандитизм, была передана татарскому молодому поэту Фатыху Кариму. Завязалась активная переписка.

Вечерами, после отправки и получения "почты" девчата устраивали концерты, на которых звучали песни из "блатного" фольклора.

День за днем записки на папиросной бумаге становились все сердечнее, все мягче, душевнее. Света прислала мне мастерски вышитые наволочки. Я сказал, что их все равно отберут «псы». Она ответила, а ты скажи, что это подарок от сталинской дочки. Испугаются, и руки по швам вытянут, заикаться начнут, папа для них на голову выше бога всемогущего.

Я просил ее бросить курить, сквернословить. С курением она покончила быстро, заметно сократилась ругань. И Фатых, и "племянник", и я — все мы старались очистить души девчат от скверны житейской. Наверное это было наивно, но искренно.

Света и я увиделись только раз: она бежала с прогулки под окном камеры и заплатала за это пятью сутками карцера. А вскоре я был вызван на этап, и Света разбила козырек окна и долго махала мне рукой. Эти "проводы" обошлись ей в 10 дней голодного карцера. Мало кто на воле пошел бы на такую жертву.

Поезд Свердловск-Москва подходил к перрону Казани, когда нас, небольшую группу осужденных, подвели к столыпинскому вагону и конвой начал передачу '"дел" и перекличку. В маленьких решетчатых оконцах вагона были лица отъезжающих и провожающих. Суетливо пробегала молодежь, весело переговариваясь и смеясь.