«ТОВАРИЩ» ПОЛКОВНИК

 

В просторной комнате находилось 15 офицеров-следователей, начиная от старших лейтенантов до подполковников. Самым незаметным внешне был человек невысокого роста, в обычной гимнастерке из дорогой мате-

 

рии, с чистыми, без знаков различия, петлицами. Лицо восточного типа, нос тонкий с горбинкой, губы чувственные, а глаза какого-то неуловимого цвета и выражения были спрятаны за густыми неправдоподобно длинными ресницами.

Он был старшим, к нему обращались "товарищ полковник". Он не сидел, а находился в непрестанном движении. Все остальные стояли на вытяжку. За внешним благодушием и кажущейся мягкостью в этом человеке скрывались сила и жестокость.

Когда меня ввели, он знаком отпустил конвой и, несколько театрально показывая на стул, пригласил:

—Присаживайтесь, Николай Семенович. Как дорога? Как добрались из Орла к нам, каково самочувствие?

— Благодарю вас, добрался благополучно, а самочувствие, как положено, арестантское.

— Простите за любопытство, кто писал вашу жалобу? И как, если не секрет, вам удалось переправить ее вашей матушке?

— Жалобу писал я сам, а переправил ее, используя вашу недоработку. Как конкретно, я успел забыть.

— Трудно поверить, чтобы такая грамотная и предельно лаконичная жалоба написана вами, вы же по образованию литератор и лингвист, а не юрист!

—Что же, как говорил Маркс, бытие определяет сознание. Правда, ваши коллеги года три назад произносили эту формулу по-другому: "битие определяет сознание".

Полковник поскучнел, помрачнел и сухо заметил:

— Те, кто так превратно истолковывал Маркса, ныне изгнаны из рядов партии, из когорты чекистов. Так случилось и с вашими следователями Крохочевым и Шелудченко. Но о них мы поговорим позже. А теперь к делу...

Мы заинтересовались и вами, и вашим делом и решили его пересмотреть вновь, — заявил полковник.

— Так дело не пойдет с самого начала, — ответил я — Никаких оснований для разговора не будет, если вы не ознакомите меня с документами, которые определяют для меня основание к пересмотру моего дела вновь.

— Основание? А разве наше доброе намерение восстановить истину — это не основание? А облегчить вашу участь — это не основание?

— Вот вы мне и покажите форму, в которую обличено это доброе намерение.

— Я вас не понимаю, — произнес мой собеседник.

 

— А я вас понимаю и хочу, чтобы и вы правильно поняли меня. В это время чей-то грубый хамоватый голос властно произнес:

— Кто такая Куклина, в каких отношениях вы с нею находились?

— Я разговариваю с вашим старшим товарищем и не имею, подобно великим людям, способности вести одновременно беседу с двумя разными собеседниками одновременно. Когда я закончу разговор, отвечу на любой, интересующий вас вопрос.

Полковник, не повышая голоса, строго приказал:

— Капитан Сергеев, вы свободны, я вас далее не задерживаю.

Это был "знаменитый'' Сергеев, о котором мне рассказывал Шапиро. Редкий хам и моральный садист.

— Итак, Николай Семенович, продолжим нашу беседу. Чего вы хотите? Какой документ, какую бумажку вам хочется прочесть? Вы же знаете, что следствие — это математика, и если в остатке должно получиться семь, то и получится семь! Согласны вы с этим? .,

— Видимо, вы имеете остаток срока в виду? Нет, я не согласен с вашей формулой, что из этого следует?

— А то, что там эта формула, возможно, и приемлима. Ибо и там с математической точностью следует установить: убил человек или нет, ограбил или нет, причинил насилие или нет. А политическое следствие — скорее философия, чем математика.

— Как же вы это понимаете?

— Извольте. Вас информировали о наличии в городе очередей за хлебом? Очередь — это, так сказать, объективная реальность, существующая вне нас, помимо нас и действуя на нас обычно очень неприятно. И вот вокруг этого факта идет неизбежный обмен мнениями. Два человека, которые в равной степени осуждающе относятся к очереди. Что сделали бы вы?

— Я бы арестовал обоих болтунов! — решительно ответил шеф.

— А я бы предварительно прислушался к их высказываниям. Ведь они могут быть разными по своей сути. Один может злопыхать. Скажем: "Вот большевички! Власть в свои руки двадцать лет тому назад смело взяли, социализм грозятся построить, а народ досыта черным хлебом накормить не могут".

Другой говорит: "Хлеб родится, мужики и трактора, и комбайны получили, а торговцы наши не могут хлеб доставить людям". Ясно, что эти высказывания совершенно с разных позиций критикуют сам факт очередей за хлебом. Будучи на вашем месте, я первого, может быть, и арестовал бы, а к голосу другого прислушался и задумался бы над ним.

— Ну, а будучи на своем месте, что бы вы предприняли? — вопроси-

 

тельно и иронически сказал мой собеседник.

— А будучи на своем, — твердо ответил я, — не арестовывал бы ни первого, ни второго, а задумался, как уничтожать очередь—этот объективный факт, порождающий недовольство.

— Вы, я вижу, человек, разбирающийся в сути дел, Николай Семенович, поэтому знакомлю вас с вашим следователем — подполковником Ризаповым, и занимайтесь с ним нездоровье. Понадоблюсь, вызовите меня. Всегда к вашим услугам. А сейчас, как говорится, за дело.

— Забирайте с собой, подполковник, Николая Семеновича — и за работу. Времени потрачено много, а срок остался небольшой. Ознакомьте его с тем, что положено знать ему о причинах пересмотра дела, и не забывайте о канве, нами намеченной. Докладывайте раз в неделю мне.

— Прошу извинить меня, начальник, но командовать парадом судьба доверила вам, а вы утверждаете, что следствие — это математика. Согласен или нет я с вашим определением, это дело мое, но считаться с вашими взглядами я обязан. Поэтому я прошу дать указание, чтобы вопросы передо мной ставились в письменной форме, а для решения следственных головоломок мне была выдана бумага и карандаш. Отвечать на письменные вопросы я буду только в письменной форме, это создаст более спокойное настроение и у меня, и у моего следователя. Тем более, что характер обвинений, предъявленных мне, лишен фактов и построен только на формулах, на точности их...

Спустя несколько дней в сопровождении старшины я переступил порог кабинета своего третьего следователя.

Смирнов встретил меня вежливо, как старого доброго знакомого. Цену этой показной вежливости я знал. Наши старшие товарищи, прошедшие дореволюционные аресты и ссылки, называли эту вежливость "жандармской".

— Здравствуйте, дорогой Николай Семенович! Как живется, как спится? Какие сны видите?

— Живу нормально, сплю крепко, снов никаких не вижу.

—Так-таки, никаких? А знакомых студентов и профессоров не видите?

— И их не вижу. Сплю крепко, как человек с чистой совестью.

— Скажите на милость! А у меня к вам деловое предложение: припомните ваших знакомых с тем, чтобы я смог узнать кое-какие данные. Кого т профессоров и доцентов, знающих вас, помните?

— Я помню всех.

— Назовите несколько фамилий.

— Потоцкий.

 

— Сидит в смертной камере, вызвать его не могу.

— Красников.

— Занимает соседнюю камеру.

— Подъячев.

— Рядом с ними.

— Ленсцер.

— Этот пока гуляет по белу свету, — сказал Смирнов и записал фамилию себе в блокнот.

Весь этот разговор я считал следственной мистификацией. Позднее я узнал, что их судьба сложилась так: за разговор у чайного стола эти наши наставники были арестованы, осуждены к расстрелу, замененному на длительное заключение, из которого ни один не вернулся. Потоцкий лишился рассудка и умер в тюремной психбольнице.

Студентов я называл именно тех, с которыми я был менее всего знаком.

Но Смирнов их фамилии не записывал, видимо, они, как свидетели, были уже допрошены теми, кто вел переследствие.

Едва я переступил порог камеры, фазу же попал в объятия своего дружка Г иля Шапиро. Он уже расписался в постановлении Особого Совещания: 5 лет. С зачетом отбытого ему оставался год, но дело не в этом — формула обвинения осталась прежней. Стало быть, все остается в деле. Он ругательски ругал своих шефов по спецбюро и заместителя министра, который совсем недавно пел соловьиные песни о его светлом будущем...

У меня появились резкие боли в животе, открылась рвота. Вызвали врача. Оказался острый приступ аппендицита. Меня поместили в областную тюремную больницу в Плетени.

В камере-палате были разные люди. И представитель "проклятого прошлого" 70-летний Гусев, который сидел за "язык", и председатель Чувашского ЦИКа Никита Никитович Никитин, лицо во всех отношениях примечательное.

Бывший народный учитель, которого советская власть выдвинула на государственную работу в родной Чувашии, коммунист с дореволюционным стажем, участник гражданской войны, хорошо знавший своего земляка В.И.Чапаева, он отличался нечеловеческой выносливостью и поистине железной волей.

Он знал, что болен неизлечимой болезнью, она доставляла ему огромные страдания. Неподвижно лежал он сутками, месяцами на спине, но ни на минуту не угасали иронические огоньки в его глазах. Он был жизнерадостен, вольнолюбив, сотни потешных рассказов и анекдотов, почерпнутых из жизни, рассказывал он нам, сохраняя при этом поразительную невозмутимость, несмотря на взрывы неудержимого хохота слушателей. Изредка

 

появлялась улыбка на его бледных, пересохших губах.

И только, когда он засыпал, прорывался стон измученного тела, а иногда и скрежет зубов. Но стоило ему выйти го забытья, как он моментально брал себя в руки и снова был душой любой беседы, возникавшей среди нас.

Однажды к нам в палату пришел прокурор в белом врачебном халате. Он прошел к товарищу Никитину и обратился к нему с трафаретным вопросом:

— Как самочувствие, как здоровье?

— Как видите, вашими молитвами пока еще жив. А молитесь вы за меня Фемиде неважно...

— Мне нужно узнать у вас кое-какие подробности о ваших друзьях-товарищах, о вашей деятельности в Чувашии.

— Все данные дела найдете в личном деле, в архивах, в газетах. Ничем новым я вас не обрадую.

— Я вас серьезно спрашиваю!

— А если серьезно, — строго заметил Никитин, — то допрашивать умирающих даже по вашим процессуальным нормам категорически запрещено. На том считаю собеседование законченным. Доброго пути!

Он оказался пророком: через двое суток его иссохшее выболевшее тело вынесли санитары. Еще одно сердце большевика перестало биться.

После операции я быстро поправился и вскоре был этапирован в "дипломатическую" тюрьму. Попал в новую камеру. Открылся новый зал в моей бесконечной портретной галерее. Судьба свела меня с двумя поэтами, известными в татарской литературе: Фатхи Бурнашем и Хасаном Туфаном. Оба они были примечательны каждый по-своему.

Фатхи Бурнаш был одним из первых редакторов "Красной газеты", издававшейся в Казани в первые годы революции, был первым переводчиком пушкинского романа "Евгений Онегин". Говорят, перевод ему удался на славу и долгое время считался непревзойденным. В нем Ф.Бурнашу удалось сохранить даже онегинскую строфу. Первая жена его, артистка Ильская, когда-то славилась, как первая казанская красавица, но они разошлись по какой-то причине. Она не намного пережила своего мужа.

У Бурнаша были огненные задорные глаза, милое лицо, которое не портили даже следы оспы, весьма сильные. Он был средоточием всеобщего внимания в камере и как добрый товарищ, и как замечательный рассказчик.

Полной противоположностью ему был Хасан Туфан. Он был робок, не любил спорить, больше слушал. Лирик по натуре, он читал свои стихи и на родном языке, и в русском переводе. Некоторые из них были отменно хороши. Он был моложе Ф.Бурнаша, в ту пору ему было около 40 лет.

Бурнаш не унывал, шутил, рассказывал без устали, были и небылицы.

 

Хасан был подавлен. Оба они выходцы из народа, оба любили жизнь. Но Бурнаш активно участвовал в ней, видел революцию, гражданскую войну. Хасан Туфан пришел к готовому столу новой татарской культуры и литературы, был рано замечен и привык к славе. В 34 году он уже был обласкан М.Горьким и был делегатом первого съезда советских писателей.