ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

МОРДЕХАЙ ШИМШОНИ

 

Утром слышим металлический лязг ключей, дверь открылась, втолкнули в камеру новенького. Высокий, плечистый, красивый парень. В форме английского солдата, на рукаве шестиконечная звезда Давида. Представляясь, вытянул руку:

- Сержант еврейской бригады армии Её Величества Объединенного Королевства Великобритании Шимшони Мордехай.

Первым, представляясь, принял поданную руку немец. Потом, вглядываясь в его лицо, я подал руку. Чувствую долгое и сильное рукопожатие с каким-то непонятным взглядом. Повторил еще раз - Шимшони Мордехай. Что-то буркнул ему в ответ, отошел, сел на "парашу", без всякой надобности. Сижу, голова каруселью закружилась. Что за номер задумали, неужели бросили "наседку", ничего не зная о нашем совместном прошлом, или, может, ему не успели сказать мою фамилию. Сотни разных версий сверлят голову. Ошибки быть не может. Он не тот, кем себя пред-

 

ставляет, ведь я его отлично знаю и помню. Мой долголетний товарищ по молодежному движению - Даревский Моше. Принесли баланду, можно есть. Он рядом молча, едим, незаметно перебросил в мою тарелку кусочек найденного мяса, картошечку. Это меня еще больше насторожило - наверное прислали его окончательно меня сломать. Что делать? Неужели знал, кого идет "обработать", а если так, то почему согласился, ведь не мог же думать, что я его не узнаю? Не мог не заметить мое волнение, но откровенно говорить нельзя - мы втроем.

Этой ночью я не спал. Начал вспоминать все по порядку. Так вот, после прихода советских войск в наш город мы потерялись, меня судьба занесла в Белосток, где устроился на работу. В 1940 году слышал, что его, моего друга - Даревского Моше - арестовали за попытку перейти в Литву. От его семьи стало известно, что получил 8 лет лагерей Особым совещанием и выслан в Воркуту. "Здравствуй, дорогой, сейчас приземлился здесь, у меня в камере, как английский солдат с фамилией Шимшони Мордехай. Здорово! Ну, а что дальше?"

Спим. Бросаю взгляд, может, ошибся я - нет. Лежим все рядом - немец у стены, я в середине, новый с краю. Решил - надо поговорить. Легко толкая повернулся лицом к нему. Очнувшись, он ко мне тоже лицом. Начал тихо на идиш:

- Мойше, ты меня узнал?

- Ради Бога, Яша, узнал, но умоляю, не вспоминай это имя - меня зовут Мордехай.

И тут пошел длинный, тихий, с перерывами разговор двух несчастных товарищей-земляков, с которыми судьба так жестоко обошлась и заставила встретиться в потсдамской тюрьме в Германии.

Коротко его рассказ. Действительно, арестован в 1940 году. Получил приговор Особого совещания 8 лет Исправительно-трудовых лагерей. Выслан в Воркуту. В конце 1941 года война уже шла полным ходом. Его вызывают и как польского подданного зачисляют в армию Андерса. Эшелоном на юг, переезд в Иран и через Ирак в Палестину. Здесь наш новый польский легионер

 

не задумываясь, уходит, меняет фамилию и добровольцем зачисляется в Еврейскую бригаду английской армии в сапёрный батальон. И там с боями Египет, Ливия, Италия. Конец войны застал его в Бельгии. Желание побыстрее узнать о судьбе родных огромно. Получив недельный отпуск, подался в Польшу, в Лодзь. Там все уцелевшие евреи регистрируются. Можно получить информацию. Кто бы там не был, оставляют данные о себе. Узнав жестокую правду о трагедии его семьи - обратно через Германию в часть. И тут его в Берлине снимают с поезда, обыск, арест. Дело в том, что нашли у него около сотни, а может и больше, бумажек. На них фамилии и прочие данные. Многие уцелевшие дали их ему в Лодзи, чтобы передать где-нибудь, может, кто ищет их.

А потом мой рассказ. Тяжело начать, но начал и пошло...

И вот два мужика, один свежий, здоровый, физический сильный, гордый, свободный орел, не в состоянии распрямить крылья - брошен в клетку. Сломан психически и морально. Другой, до смерти уставший, голодный, физически измотанный, но морально и психически уравновешенный, стремившийся бороться за жизнь. Встретились, сразу начали помогать друг другу. Он половину своей еды мне отдает, я его ободряю морально. Кто не прошел это, не может понять, как важна взаимопомощь в таких тяжелых условиях.

В своих показаниях он указал, что вся его семья легально эмигрировала из Польши (Западная Белоруссия) в 1932 году, оттуда его знание разговорного русского языка. Ни в коем случае нельзя, чтобы они узнали о нашем знакомстве и о том, что он был гражданином СССР. Лично я, конечно, понял, что его не случайно бросили в мою камеру. Продолжение будет. Надо обдумать все возможные варианты. Я предупредил его, если предложат сотрудничество с ними, согласиться. Главное, выиграть как можно больше времени.

Долго ждать не пришлось!

Уже лето, вне тюрьмы, наверно, тепло, ветерок гуляет, солнечно, а у нас в камере хоть и есть маленькое

 

окошко, но небо не видно – «дашок» (навес) мешает. Но чувствуем порывы ветра, который загоняет нам свежий воздух. Прогулок у нас нет. Если выводят из камеры, то только выносить «парашу» или на допросы. При переходах через тюремные коридоры надзиратель хлопает в ладоши или звенит ключами. Если есть встречный - это служит сигналом, приказ: «Стоять! Повернуться лицом к стене, в нишу!» Там стоишь и ждешь, пока встречный пройдет, иногда и ты замечаешь там стоящих.

Итак, в такой вот летний августовский день 1946 года, дверь камеры открылась. Вызывают на допрос (первый раз не ночью). Ввели в знакомый мне кабинет, никого нет, надзиратель приказал сесть в углу. Вскоре влетел старший следователь, я встал. Попросил меня сесть за стол. Не глядя на меня, начал перелистывать страницы в папке.

- Ну, Шепетинский, как ваши дела?

- Жалоб нет, гражданин старший следователь.

Прошло несколько минут, он все перелистывает страницы, закрыв папку, встал:

- Вижу, что следствие по твоему делу еще не закончено. Знаем, что ты был партизаном, фронтовиком, в общем, принимал активное участие в борьбе против нацистов. Возможно, что ты шпионом и не был, но твоя сестра (здесь у меня цвет лица, наверно, изменился. «Неужели ее посадили?») передала нам, что ты готовился дезертировать, но учитывая твое прошлое, постараемся, по мере возможности, простить. Дело в том, что нам нужна твоя помощь. Считая тебя еще советским человеком, и надеясь, что таким останешься...

Здесь я его прервал:

- Совершенно правильно считаете, гражданин старший следователь.

- Значит, можно рассчитывать на твою помощь?

- Конечно. Все сделаю, чтобы оправдать ваше доверие.

- Молодец, так и знал. Так вот, с тобой в камере сидит английский военнослужащий. Он, правда, еврей, но у нас достоверные сведения, что он крупная фигура в английской разведке и ответственный за всю шпионскую

 

деятельность в этом районе...

(Это было начало "холодной" войны, известная речь Черчилля в Фултоне).

- ...Ты подружись с ним, узнай о его семье и т.д. А дальше - встретимся. Понял?

- Понял, гражданин старший следователь.

- Наверно, ты голодный?

Принесли тарелку наваристого густого супа с краюхой хлеба. Медленно, наслаждаясь, опорожнил тарелку. Встал. Только надзиратель со мной, следователя уже не было. Не заметил, как вышел.

На обратном пути думаю: "Игра началась". Огромная ответственность на моих плечах, ни в коем случае не выболтать о его гражданстве и прежнем знакомстве.

Вошел в камеру. Полный комплект. Немец с любопытством:

- Ну, что нового? Не били тебя?

- Трогать не трогали, но все по-старому, - ответил. Наши с Мордехаем взгляды встретились. Поняли друг друга. Ночью, как только сосед захрапел, обмениваемся информацией. После меня его тоже вызвали с подобным предложением. Он ответил, что писать донесения он может только на иврите, русской письменности он не знает. Ему ответили, чтобы все запоминал, а решат при следующей встрече.

Стало интересно. Мы уже при деле. Обдумываем все до последней детали. Я все запомнил, что он при допросах рассказывал о своей семье, учебе и т.д.

Весь день гуляешь по камере, мысленно занят, образы прошлого стали реже посещать. Только маму прошу: "Дай силы, помоги!"

При следующей встрече дали два листа бумаги. "Пиши!"

Начал писать.

"Выехал из Польши в 1932 году в Палестину. Ему было неполных двенадцать. Со всей семьей в составе четырех человек"... и т.д.

Не хватило бумаги. Дали еще лист.

Дошел до войны и добровольного ухода в английскую армию.

 

Кончил. Начали читать.

- И это все?

Отвечаю:

- Пока все, гражданин следователь. Ведь не могу на него нажимать, вдруг поймет.

Получил свою тарелку и еще сигарету.

Его тоже вызвали после меня, но решили, что ему писать не надо. Будет говорить, и по его словам будут записывать. Что до иврита, древнееврейского языка, то, как следователь узнал, такого языка в Советском Союзе нет. Он контрреволюционный.

Так, примерно, прошло еще около четырех свиданий. Прошел сентябрь - октябрь 1946 года наступил. Хоть и замкнутые в камере, чувствуем, лето ушло - осень наступила. По подсчетам Мордехая, Судный день, наш праздник Йом-Кипур попадает на субботу, 5 октября 1946 года. Будем, по традиции, постить. Восемь дней до этого одну пайку хлеба откладывали на вечерний "праздничный" ужин перед постом. Он знал молитву "Кол Нидрей" наизусть. И вот мы съели по четыре пайки хлеба, запивая водой. И Мордехай вслух пропел молитву. Немец думал, что мы тронулись. Ну и пусть!

Утром 5 октября меня вызвали. Его тоже. И встретились мы только спустя пару месяцев в пересыльной тюрьме "Торгау".

Начнем с Мордехая. На допросе ему начали зачитывать записанные следователем его показания. Он просил официального письменного перевода и добавил, что сегодня большой еврейский праздник и, как религиозный человек, он подписывать не может.

- И перевод тебе нужен, ты нам не веришь? Обругав и избив, его бросили в одиночку.

У меня дело повернулось по-другому. Сам начальник следственного отделения, уже подполковник, Сиваков:

- А мы думали, что ты советский человек, наш, а ты оказывается... Где связи, где агенты, что мы тебя просили - забыл? Какую ты нам ерунду напичкал.

Тут я хотел что-то сказать.

- Молчать!!! Мы тебе хотели помочь, верили, но вы, как все "французы", друг друга выручаете.

 

Что-то сказал надзирателю и вышел из кабинета. Меня поставили в угол лицом к стене. Прошло, наверное, около двух часов. Вернулся. Приказал сесть к столу. Сел. Дал мне несколько листов.

- Читай, запомни и подпиши. Под каждым листом подпись.

Начал читать - думаю, держи крепче руки, чтоб не дрожали. Волосы стали дыбом. Так вот - мои показания: "Он резидент, имеет своих агентов, подробно фамилии и адреса".

- Не торопись. Прочти еще несколько раз. Важно запомнить все. Понял?

Обращаюсь к нему.

- Гражданин начальник следственного отделения, я это подписывать не могу, он мне этого не рассказывал. Если вы знаете это с его показаний, то пусть он и подписывает.

Тут и началось.

- Если не подпишешь, то что было - чепуха. Здесь органы, понял, не детские игры, будешь умолять, чтобы тебе принесли на подпись эти бумаги. Будешь умолять твоего Бога о смерти, как избавление. Мы не таких ломали.

Тут я к нему обратился:

- Гражданин начальник следственного отделения, разрешите мне сказать несколько слов, которые до этого не говорил. Может и виноват за "молчок".

Утих. С интересом смотрит на меня.

- Продолжай!

- Гражданин начальник следственного отделения советских оккупационных войск МВД в Германии. Я, советский военнослужащий, со мной можете сделать, что хотите. Прямо здесь расстрелять. Никто не будет искать, никто не узнает. И все. А его... Он солдат дружественной вам армии, его ищут и если узнают, кто его беззаконно держит и над ним издевается, не завидую...

Больше не успел. Ударили, вскочили еще надзиратели и безжалостно избивают. Чувствую, голова "растет", большая шишка, кровь течет по лицу. Руками вытер, а они красные. Слышу слово "карцер", до смерти

 

испугался. Падаю в обморок. Затянули в изолятор. Кого-то вызвали. Бинтуют голову. Срываю. Не хочу. Смерти хочу. Бьюсь руками и ногами. Связали и бросили на пол. Прошел день. Что-то насильно вливали в рот. Успокоился. Начал обдумывать. "Если бы хотели убить, проблем бы не было. Значит, держись. Главное, что друга спас".

Прошел день-два, меня избитого, с опухшей головой в одиночку. Повели к фельдшеру. Осмотрел, перебинтовал.

- Ничего, пройдет. - И обратно в камеру.

Значит, победил, не сдался, не оклеветал, выдержал. Какое-то большое счастье меня объяло.