КОМЕНДАНТ ЛИНКОВОГО

 

Это на Колыме, в Западном управлении. В основном уголовники. Комендантом лагеря был Федя Косой. В этом лагере я не был. Я только слышал. А потом, когда познакомился с Федей, все слухи стали отчетливей... Когда Федя рассказывал, я верил ему. У него каждое слово тяжелое... Видно, что достает из себя с трудом. Мне так не пересказать:

— Мороз, как и человек: чем сильней, тем спокойней. В то утро показывал градусник 60 градусов. А на прииск идти надо. Дела. Принял стакан спирта, глотков шесть чифирку сделал... И думаю: покурю и пойду. Взялся за ручку двери — в голову толчок. Потерял сознание. На левой руке ниже плеча лопнули вены...

Федя показывал мне узел сшитых вен. Трудно поверить, что такое бывает. Ходили слухи, что Федя закапывал в шурф живых и раненых беглецов заколачивал в гробы. В 1949 году был судебный процесс. По делу пошли и вольные. Громкое дело было. Если заходил разговор о Феде, то многие говорили: «Убить гада...»

А познакомился я с Федей в Магадане, на пересылке. Нас, около трех тысяч зэков, как непригодных к труду решили вывезти с Колымы. Над Магаданом ворочалось февральское небо. Федя вошел в барак поздно вечером. Пересылка бодро себя вела. На материк везут. В бараке нашем находилось человек восемьсот. Кого только не было.

По обе стороны барака на разные голоса бормотали трехъярусные нары. Одни играют в карты, другие дерутся... В более тихих закуточках можно видеть и слышать мастера художественного слова, рассказывающего какой-нибудь роман восемнадцатого или девятнадцатого века. Люди лежат и сидят... Курят, слушают. Срока почти у всех на всю катушку, двадцать пять. Вжились люди в свои четвертаки. Просторно в таком сроке... И потолок высокий. Только где-то в груди, многие забыли в каком месте, иногда побаливает сердце.

По центру барака, между нарами, состыкованы пять-шесть столов. По бокам — скамейки. На столе бачок с водой. Кружка на цепочке. Свет очень тусклый. Высоко. Мое знакомство с Федей... Раздался зычный голос. Я думаю, что таким голосом должен владеть

 

генерал... Я еще не знал, что это и есть тот самый Федя, которого хотят все убить. В тусклом свете барака, возле питьевого бачка стоял худощавый человек в арестантской фуфайке. Моим зрением не определить выражение лица — близорукость моя... Вот его речь: «Люди! Я Федя Косой — бывший комендант Линкового... Я пришел умереть! Вы не торопитесь меня зарезать... Не убегу! Оправдываться не хочу — все равно не поймете! Беру на продолжение жизни своей пять минут...»

Федя достал из-за пояса бутылку и какой-то раздвижной стакан. Не торопясь, налил, выпил. Из бачка зачерпнул воду, запил. Я подумал, что в бутылке был спирт. Федя закурил и сел на стол. Тьма людей молчала. Все смотрели на Федю. Еще раз налил Федя в свой стакан. Выпил. Разделся по пояс... и торжественно заявил: «Я не могу сказать: делайте со мной что хотите!.. Я не позволю «что хотите». Я разрешаю вам меня зарезать...»

Федя откуда-то достал нож, бросил на стол и лег на нож животом. Восемьсот человек молчали. Я не знаю, до сего дня не соображу... А если бы кто подошел с ножом к Феде, чтобы приколоть к столу?.. А? В тот момент я был на стороне Феди. Барак — восемьсот крысятников!.. Никто не способен на подобное!

«Кидняк... Его подбросили менты специально, чтоб мы его убили... И нам не видать МАТЕРИКА...» — так шептались на нарах. Это мое обобщение. Говорили всю ночь. А Федя спал. Я понимаю это состояние! Я знаю человека, который отдал себя в руки смерти! Нет, такие люди на подлость не способны...

Конечно, я дремал, но сквозь дрему смотрел на Федю, как на стол хирурга. Я и раньше был убежден, что люди — слякоть. Воры, бандиты, насильники, все представители тюрем и лагерей дешевнули... Зарезать Федю — значит не выехать с Колымы... не выехать с того света. Срок-то надо кому-то тянуть...

Барак собирался на завтрак. Федя проснулся, закурил. Я пригласил Федю на завтрак. И потом думал, что Федя Косой — как никто другой... Федя столько рассказал мне о людях... И о начальниках лагерей, и о заключенных.

Спрашивал Федю, уточнял, верны ли слухи о его жестокости. А время у нас было для разговоров. Девять дней и девять ночей болтались в Охотском море на пароходе «Витебск». Когда везли на Колыму, у меня и у других рыцарей молодости были рывки в думах — броситься за борт, если виден берег. А здесь ни одна душа не тревожилась. Везут на МАТЕРИК... А там уж видно будет... Я хорошо помню февральское Охотское море. Была возможность

 

выйти на палубу. Начинал показывать себя 1957 год. Отношение конвоя было совсем другое. На всю жизнь запомнил свой выход на палубу. Небо низкое, а море все вспенено. Качается. Вдали пароходик, какой-то трудяга — весь прокопченный, с дымком из трубы. Меня подташнивало. Спустился в трюм и привязал себя ремнем к нарам, чтоб не съезжать при наклоне корабля. С моих нар хорошо было видно весь трюм. Я и теперь смотрю с отвращением на непонимание людей. На полу трюма бачок с густым супом. С одной стороны за бачок держится левой рукой раздатчик супов... С другой стороны очередь, держатся друг за друга. У каждого в левой руке миска. Пароход поднимается на волну — морская пауза — корабль замер... И слышно «цок» — черпак по миске. Человек отходит в сторону, ест. Многие блюют от качки и снова становятся в очередь. Наголодались люди. Сознание потухло. Живут инстинктом.

Сухим пайком нам были выданы сухари и сахарный песок. Я старался, как можно реже поднимать голову, чтоб не тошнило. За супом густым не спускался. Я окунал сухарь в воду, валял в сахаре и лежа ел. И поклялся: если я буду на воле, то по собственному желанию никогда не пойду в море. Сплошная тошнота. А с берега смотреть, ждать появление корабля, на борту которого... Совсем другое дело.

До бухты Ванина я слушал шум трюма и гул Охотского моря где-то вверху... Море билось о стену плавающей тюрьмы. Фактически если видеть сквозь борт корабля, то ясно: мы находились в пучине — трюме.

С одной стороны у меня лежал Федя Косой, с другой — художник. (Жаль, не помню имени его. Наверняка очень талантливый.) Этот художник читал мне мои стихи, и так выразительно, что я начинал о себе хорошо думать. Нарисовал меня карандашом. В костюме, при галстуке. Если бы он знал, что ни одного костюма у меня в жизни не было! Интересный дядька. Американцами бредил. Называл их родными. До боли жаль, что мне совсем были не интересны люди своей судьбой, именем. Наверное, я себя считал думающим покойником... С маленькой надеждой, что я воскресну. А Федя Косой о своей жестокости рассказал вот что:

— В шурф закопал одного и в гроб заколотил тоже одного. На всю Колыму разнесли, приговорили к смерти. Да, я по шейку засыпал в шурф ту стерву... Я знал его дело: у меня был доступ в спецчасть. Мы часто поддавали с начальником наших личных дел. Этот тварюга занимал в городе влиятельное кресло. Он здесь, в неволе, похвалялся, что в городе не было женщины, которую не

 

сумел бы приблизить... Потом где-то он ошибся... Ему намотали срок. И нас свела судьба. Он меня посадил! — Федя перешел на крик. — Он уничтожил мою семью. Пусть меня сожгут! Но я засыпал его галькой и на колымском солнцепеке любовался этой гадиной. Я не стану рассказывать всего... Я сидел рядом с головой и пил спирт. Закусывал. Разве можно откопать того, кто закопал мою жену и дочку?! Я плакал... Но жалости в сердце не находил. А того, кого заколотил в гроб живым... Да тоже слюнявят люди мое имя. Его убили в побеге. Бросили в морг. Два дня прошло. Надо хоронить. Два бесконвойника со мной. Я велю все это мертвое дело упаковать. Положили его в гроб — и вдруг зашевелился... Невероятно. Пуля в груди и в голове, а он шевелится. Я велел дать ему по голове молотком и закрыть. Да, я мог бы спасти ему жизнь... Но я его знал много лет. Он портил молодых парней. Почти всегда был бригадиром.

Возможно, после той ночи, когда Федю не зарезали, Федя переродился. Я видел его глубокую скорбь... Федя как-то обмяк, потух. А после того (это мне рассказали в Сиблаге), как Федю прихватили уголовники... То есть вошли трое в барак (Федя сидел за столом) и велели положить на стол руки и голову. В шею наставили нож. Сняли сапоги с Феди. В каблуках было золото.

После ТОГО... Босой Федя Косой встал на колени посреди барака и сказал:

ГОСПОДИ! Я ЖЕ ЗНАЛ, ЧТО ТЫ ЕСТЬ!