КОЖНАЯ ОППОЗИЦИЯ

Она во всех людях живет. Она, как соль в воде, растворилась в каждом уме. Чем тверже взгляд, тем ее меньше в человеке. Но где эти твердые взгляды? У кого они есть? Многим, конечно, кажется, что они тверды, и творят такие гадости, в соответствии со своими взглядами... А прищучат... Приносит свой четвертак или червонец в лагерь или тюрьму и показывает, причитая: «Как я ошибался!.. Ну как я не понимал этих мерзавцев!..» И начинает верить в Бога. А сколько наворочал! Сколько крови чужой пустил!.. Сколько слез чужих прожурчало в его ослиных ушах...

С кожной оппозицией я основательно познакомился в тюрьмах. При Хрущеве начальство тюремное делало прием этапа следующим образом. В политизолятор прибывает 17 человек по суду. Кто-нибудь из начальства говорит: «Подбирайтесь по пять человек. Кто с кем желает сидеть...» Это для того, чтоб меньше недоразумений было в тюрьме. Начальство любит спокойно спать.

После четырех месяцев на первом этаже особо строгого режима, если отсидел без нарушений, поднимают выше. Книги. Ларек. Письма. Радио. И баланда со звездочками. Лафа.

А шахматы — это единственная игра в этом заштукатуренном мире! Какое пространство! Сколько невидимых дорог на доске...

Уйдешь иной раз в это бесконечное поле и забудешь, что у тебя 25 лет сроку, что ты здесь и коньки отбросишь. И возвращаться из этого поля нет охоты. Толкнет напарник или скажет порой: «Ты будешь ходить?» Или хлопнет кормушка. «Эй, кто обедать будет?» задорно бросит свой голос в камеру вольная раздатчица. А в другой камере в эти же годы, кто-то, завтракая, думает об обеде. А кто-то кричит Солженицыну: «Что еще за больничный кот у вас ходит? Почему не зарезали до сих пор и не съели?» Если по ошибке в мою камеру попадал такой и начинал ныть или излагать свои кожные взгляды, я ему говорил: «Пиши заявление начальнику, чтоб перевел в другую камеру. Или после прогулки не заходи в камеру...» Тюрьма — это такая особа, которая знает о человеке и о жизни больше всех университетов. Тюрьма видит даже, когда извилины мозга покрываются ржавчиной... Тюрьма не видит, но знает, кому сегодня ночью открывалась Вселенная... Ну, а кто плакал или стонал, тюрьме все равно. Это было всегда. Тюрьма ненавидит политических мерзавцев вот такого типа. По радио поет Женщина «Вековую липу» или «Песню Сольвейг». Затихает тюрьма... Она любуется лицами своих временно прописанных... «Вот такими я всех вас люблю. До чего же вы все (почти) прекрасны...» — думает тюрьма. И вдруг песня начинает рваться, пошла кусками... Слышны первые удары в двери. Выкрики: «Сучка политическая! Да поймаешься ведь! Подкинем и не поймаем!..» Если тюрьма в центре города, то это плохо. Собирается народ. Хотят узнать, что случилось за высокой стеной... Я не знаю как, но удавалось начальству найти садиста, который замыкает и блаженствует. Я сам просил начальника, чтоб посадил ко мне в камеру, на воспитание. «Нельзя»,— говорил начальник. Чаще всего моими друзьями были террористы. Толик Семенов убил из ружья председателя колхоза. Петя Виноградов с Иваном Калинкиным расстреляли президиум собрания в своей деревне. Юра Верещагин покушался на министра Татарии... Надежные все. С такими можно идти в побег — не съедят. И все же... и все же порой говорили кожей и такие ребята. Слушаем последние известия. Кто-то начинает хвалить Москву. Другие четверо — в пузырь. Дни-то бегут... И годы ползут, шипя. Этот же, кто хвалил, начинает каждый день ругать все, начиная с 22 апреля 1870 года. День ругает, неделю ходит по камере и шипит-булькает, как вода в самоваре... Явно надоел. И кто-то: «Да что ты все плюешь и плюешь... Да неужто они ничего хорошего не сделали? Посмотри, какие стройки, дороги, города! Целинные земли!» Почти до ссоры. Но мы-то знаем друг друга по десять, а то и по пятнадцать-двадцать лет. Проверенные в

смертельных переделках. Знаем, кто вздрогнул и наклонился от пули. Кто и где растерялся и сделал не тот жест... Косяками ходить приходилось. Знаем, кто отстал, пользуясь мутной водой. У нас до ненависти не доходило. Мы знали, что мы — родственники. Можно брата родного возненавидеть, но в наших отношениях только подлость дает разрешение перешагнуть или оттолкнуть бывшего с нами. Один путь у нас. Мы идем этапом на ТОТ СВЕТ. И тот, кто слопает лагерную кошку, оказывается в первой пятерке этапа. А пятерок-то было четыре миллиона.

И помню, когда один стал усматривать кожей хорошее: «Посмотри, какие стройки, дороги...» Я еще тогда отчетливо увидел эту дорогу, по которой идет этап пятерками... И сколько уже скрылось за обрывистым горизонтом этих пятерок... На тот свет.

Из живых только один Лаврентий Павлович ответил за все.

Кожная оппозиция копошится, голосит, когда это не опасно... Кожная оппозиция прячется, как мышь от кошки, когда ГОСУДАРСТВО погрозит ей пальцем...

Кожная оппозиция — это неустойчивость, подлость, грязь.