«Без надежды надеюсь»

 

- Так ты шо, маляр? - недоверчиво оглядел меня громадный мужик звероподобного вида.

- Так точно, гражданин начальник, художник.

- Ну, так иди, малюй!

- А что рисовать?

- Лозунги малюй, шоб уси лозунги булы таки, яки удохновляють... Шоб зэки ишлы на работу, як на свято, з писнями! Шоб красиво, гарно було, розумиешь?

Как не понять. Правда, текстов лозунгов мне никто не дал и пришлось мобилизовать свою фантазию.

Я огляделся. На восьмом участке не было бараков. Всюду вырыты громадные землянки, расположенные тесными рядами. В землянках — сырых ямах — стояли двухэтаж-

 

ные нары, на которых можно было обнаружить только грязное тряпье, служившее рабочим постелью.

В одной из землянок я увидел маленький огороженный закуток. Здесь и помещалось мое царство художника — ржавые консервные банки, разбитые бутылки с различными красками: охрой, суриком, кармином.

Я не стал утруждать себя сочинением каких-либо замысловатых лозунгов, а использовал то, что, так сказать, витало в воздухе: "Враг будет разбит, победа будет за нами!" Эти слова, как и лозунг "Смерть фашизму!", были близки моему сердцу, хотя оставалось совершенно непонятным, как именно мы, фитили-доходяги, будем разбивать фашизм и добиваться его полного уничтожения. Затем я вспомнил апостола Павла и Карла Маркса: "Кто не работает, тот не ест". Правда, в реальной лагерной жизни все происходило наоборот: кто не работал - жрал в три горла, а кто работал - умирал с голоду. Затем я написал: "Честным трудом искупим свою вину перед Родиной!" Опять возникли сомнения: как мне трудиться, если я от слабости не могу даже лопату поднять и в чем моя вина перед Родиной? Все сплошной абсурд! Но, наверное, "так надо". И я, отбросив все сомнения, придумывал все более вдохновляющие на трудовые подвиги изречения: "Каждый бросок лопаты приближает победу над ненавистным врагом!", и даже в стихах:

 

Коль работал ты не худо,

Можешь смело есть премблюдо!

 

Премблюдо (что расшифровывалось как "премиальное блюдо") представляло собой два крошечных оладушка из ржаного теста, испеченные на каком-то прогорклом масле. Его получали работяги, перевыполнявшие план.

Проходили дни. Вскоре в лагере не было ни одной стены, которую не украсил бы какой-нибудь лозунг. Звероподобный начальник только диву давался и однажды даже спустился вместе со мной в столовую-землянку и велел дать мне лишнюю миску баланды. Правда, местная аристократия - повариха, нарядчик, комендант — в свой круг меня не приняли: "Гусь свинье не товарищ". Слишком был я грязен и голоден, да и пользы от меня им никакой не было. Но тем не

 

менее я благодарен этим людям за то, что они открыли мне глаза на одну из любопытных сторон лагерной жизни. С их легкой руки на восьмом участке процветало самодеятельное музыкальное и театральное искусство.

Однажды столовая-землянка преобразилась в театральный зал, куда набилось множество народу во главе со всей лагерной администрацией. Все мы перенеслись в мир украинских песен, стихов. В первом отделении исполнялись популярные песни "Реве та стогне...", "Сонце низенько", "Гандзя", "Гоп, мои гречаныки" и другие. Их "спивалы" повариха с нарядчиком, которые, как оказалось, еще на воле были мужем и женой и загремели в лагерь вместе лет на десять за какие-то хозяйственные преступления. Пели они, как большинство украинцев, хорошо, с той непередаваемой задушевностью и мягкостью, которые присущи уроженцам Полтавщины. Затем читались стихи Тараса Шевченко, Ивана Франко, Леси Украинки.

Во втором отделении был дан целый спектакль — "Сватання на Гончаривци" - прелестный украинский зингшпиль, изобилующий комическими положениями, песнями, плясками.

Этот вечер заставил забыть, где я нахожусь, на время отступило чувство голода и унижения. Искусство, пусть самодеятельное, явилось, по крайней мере для меня, глотком свежего воздуха. Мне показалось, что Леся Украинка некогда написала свое знаменитое стихотворение "Contra spem spero" ("Без надежды надеюсь") специально для таких как я, и я повторял про себя:

 

Гетьте думы, вы хмары осинни,

Чи тепера весна золота,

Чи так, у жалю, голосинни

Промэнуть мелодии лита.

Ни, я буду кризь сльозы смиятысь,

Серед лыха спиваты писни,

Без надии такы сподиватысь,

Житы буду — геть думы сумни!^*

 

 

Мне еще со школьных лет в Одессе полюбилась украинская литература, украинская поэзия, а стихи Леси Украинки вызвали стремление "искать и искать путеводную звезду, ясную властительницу долгих темных ночей..."

В один прекрасный день начальник восьмого участка, по-видимому уверовав в мои художественные способности, поручил мне нарисовать портреты ударников производства для слета стахановцев. Меня вывели за зону, и в течение недели я жил в приличных условиях комендатуры, где для этой цели была отведена отдельная комната. Я получал сносное питание и с удовольствием рисовал каких-то знатных людей - героев труда. Портреты вышли вполне похожими на оригиналы. Но меня подвела склонность к невинной, как мне казалось шутке. Одному я чуть увеличил нос, другому растянул губы, третьего сделал более лопоухим и т. д. Словом, у меня получилось нечто вроде дружеских шаржей. Сдав портреты на вахту, я с сознанием хорошо исполненного долга вернулся в зону.

Не знаю, что сказали начальнику восьмого участка по поводу моей работы в райкоме, но я никогда его не видел таким разъяренным.

- Ты шо, сволота проклята, трясця твоей матери, над рабочим классом вздумал знущаться, - захлебываясь, орал он, - ты шо, контрик, забыл, мабуть, дэ ты находишься, и думаешь, шо можно так вот, ни хрена не делая, двурушнически саботировать важное партийное задание? У тэбэ на лбу двадцать кубометров написано. Завтра же, вместо кисти, получишь в руки лопату, и - с Богом!!!

Действительно, на другое утро я маршировал с бригадой на общие работы. Дело оказалось для меня непосильным. Бригада, в которую меня сунули, бетонировала площадки для станков. Я даже не мог поднять толком вибратор, не то что держать его, когда он в руках начинал сотрясаться. Мне поручили разгружать бетон с машины. Собственно говоря, бетон сам вываливался из наклоненного кузова самосвала. Надо было только помогать совковой лопатой, так как бетон быстро застывал, и кроме того, очищать углы и дно кузова.

За день я вымотался так, что еле притащил в лагерь ноги. Конечно, никакие 900 грамм хлеба не смогли компенсировать физические затраты.

 

Наутро, проснувшись в общем бараке, я не нашел своих сапог, старых фронтовых кирзачей. Их вытащили прямо из-под головы. Бригадир выматерил меня, когда я появился на разводе босиком, а бригада нашла ситуацию весьма забавной:

- Сперли сапоги у фитиля... Ха-ха-ха-ха, так ему и надо, недотепе!

Бригадир, продолжая поносить последними словами и подталкивая кулаком в спину, повел меня на склад. Там выдали один из самых невообразимых образчиков обуви, созданной когда-либо человеческим гением. Это были лапти не лапти, постолы не постолы, изготовленные из старых автомобильных покрышек и камер. Они были огромны и загнуты с пятки на носок и с бока на бок. Ходить в них можно было, лишь переваливаясь с ноги на ногу.

К тому времени моя военная форма превратилась в грязные лохмотья. Теперь ко всему этому добавилась совершенно нелепая громадная обувь, из которой торчали лишенные икр ноги в галифе. Глупее, чем моя фигура, наверное, ничего нельзя было придумать, и насмешкам бригады при взгляде на это чучело не было конца. На работе бригадир, к общему удовольствию, покрикивал:

- Эй, художник, давай-давай, вкалывай! Это тебе не кистью махать.

С каждым днем я слабел, все хуже работал, моя пайка, соответственно, становилась все меньше. Наконец случилось то, что должно было случиться. Начался понос, и выйти на работу я уже не смог. Бригада ушла, а я остался лежать возле вахты в пыли. Нещадно палило солнце, а надо мной, привлеченные исходившей от меня вонью, летали большие зеленые мухи. Через пару дней нескольких поносников, и меня в их числе, отправили в уже знакомый читателю стационар...

Итак, подо мной опять железная койка, соломенный матрац и серая простыня... За время, что меня здесь не было, обстановка в лагерной больнице заметно изменилась. Куда-то перевели Купрович, куда-то исчез мордастый статист.

Питание стало лучше. Больным давали иногда по миске костного бульона, привозимого в бочках с мясокомбината. В жару бульон, правда, быстро портился и начинал пахнуть не лучшим образом. Но на это никто не обращал внимания.

 

Обходы проводил молодой вольнонаемный фельдшер Михаил Копачевский. Он совершенно не был похож на лощеное лагерное начальство с характерным для него пристрастием к военной выправке, военному снаряжению, всякого рода портупеям, золоченым пуговицам и т. д. Новый фельдшер носил простую солдатскую гимнастерку, подпоясанную матерчатым ремешком, кирзовые сапоги. Ходил он чуть сгорбленно, лицо отличалось нежно-розовой девичьей окраской, голубые подслеповатые глаза с участием и состраданием смотрели из-под белесых ресниц на заключенных.

Однажды он присел на мою койку и мы разговорились. Оказалось, что семья его эвакуировалась в Орск из Винницы. Здесь отец и мать, недолго думая, выстроили из глины-сырца что-то вроде казахской кибитки. Поставили в ней печку, развели вокруг огород и кое-какую живность. Копачевский-младший, имевший диплом фельдшера, по состоянию здоровья в армию не попал и поступил работать в ИТК.

— Из Винницы, говорите, гражданин начальник? Вы знаете, .со мной в одесской школе имени Столярского учился один паренек родом из Винницы - Артур 3. Между прочим, очень хороший скрипач...

Копачевский чуть не подпрыгнул на койке:

— Как, вы знали Артура? Да это же мой друг детства. Мы жили с ним в одном доме.

— Вот уж, поистине, мир тесен, гражданин начальник.

— Перестаньте называть меня гражданином начальником, меня тошнит от этого обращения. Как вас зовут?

— Жора.

— Ну а меня Миша.

Его величество случай? Да, действительно! Этой случайной встрече я обязан не многим и не малым - своей жизнью.

Фельдшер Копачевский являл собой редкий в лагерных условиях тип гуманиста. Он сострадал людям, даже если они носили клеймо "враг народа". Он делал все, чтобы облегчить положение больных заключенных. Всех спасти он не мог, но помогал многим.

Меня, к тому времени совсем уж было собравшегося на девятый участок, Миша вернул к жизни самым простым об-

 

разом. Он закрепил мне желудок каким-то лекарством, не предназначенным для арестантов, затем каждый день приносил понемногу еду: то немного картофельного пюре с зеленым лучком, то красный спелый помидор, то белый сухарик, еще из винницких запасов семейства Копачевских, то стакан простокваши, то морковку... Разумеется, это делалось тайно. У Копачевского бывал вид заговорщика, когда он вызывал меня в какой-нибудь укромный уголок. Затем он с величайшим удовлетворением наблюдал за почти мгновенным исчезновением принесенного им продукта.

К сожалению, стационар посещали всякие комиссии, следившие за тем, чтобы заключенные не слишком залеживались. Одна из них нашла, что мне уже пора, наконец, начать искупать свою вину перед Родиной.

Но Миша Копачевский и тут помог мне. Его стараниями я был выписан на второй участок, где находился так называемый ОН (оздоровительный пункт). Он предусматривал для заключенных-доходяг легкий труд внутри зоны и "усиленное" трехразовое питание, включавшее гарантированную пайку - 750 грамм хлеба. При этих условиях можно было, не работая ломом или лопатой, тянуть тоненькую нить жизни.