КОНЕЦ ИНСЦЕНИРОВКИ

В камере смертника я просидел четыре дня. За все это время я только пил воду. К пище, которую приносили, не притрагивался, старался даже не глядеть на нее.

Утром приносили так называемый завтрак. Он стоял до обеда в обед приносили другое и забирали завтрак, вечером приносили ужин и забирали обед.

На пятые сутки, ночью (я не знаю, который был час) дверь моей камеры открылась и вошли трое: дежурный по тюрьме, корпусной и надзиратель. Я не спал и слышал шепот возле моей камеры перед тем, как открыли дверь.

"Встать!" - приказал дежурный по тюрьме.

Я попытался подняться — ничего не получилось. За это время я совсем ослабел и не мог даже сесть. Очевидно, они поняли: корпусной и надзиратель помогли мне встать на ноги. Закружилась голова, заплясали огненные круги в глазах. Я не помню, о чем я тогда думал и думал ли я вообще. Стоять мне было трудно. Ноги подкашивались. Я сел на койку. Корпусной стал заворачивать в полотенце мои пожитки: мыло, зубную щетку, порошок...

Мне помогли подняться, а затем меня вывели из камеры в коридор. Там я увидел еще несколько человек во главе с начальником тюрьмы.

Меня повели по коридору. Мы вошли в кабину лифта и начали спускаться. Когда лифт остановился и дверь открылась, начальник тюрьмы и еще какой-то офицер вышли. Один офицер и корпусной остались в кабине лифта, дверь закрылась. Я отчетливо услышал слова: "Действуйте согласно приказу". Через несколько

 

минут они снова вошли в кабину, и мы снова начали спускаться. Вскоре лифт остановился. Меня вывели из кабины и повели по длинному коридору, в конце которого горела небольшая электрическая лампочка. Остановились возле серой бетонной стены. Заработал какой-то механизм — и в стене вдруг открылся прямоугольник, похожий на дверной проем. Меня туда скорей втащили, чем ввели. Туда же вошло несколько человек. Прямоугольник с приглушенным стуком медленно закрылся. Это был бетонный каземат, глухой как могила. Ни окон, ни дверей, кроме того входного проема, который закрывался бетонным прямоугольником. Длина его была приблизительно метров шесть, ширина не более трех, а высота метра два с половиной. Под потолком, в центре, свисал небольшой матовый плафон. В одной из торцовых стенок, примерно на середине, пробиты три квадратных отверстия размером 15х15 сантиметров, как из будки киномеханика, для пуска киноленты. Вот примерно все, что я успел разглядеть, да еще то, что сами стены были не окрашены. Нижняя часть стен была в темных пятнах и брызгах.

— Раздевайся! - приказал чей-то голос.

Я едва держался на ногах. Меня удерживала стена, к которой я прижался спиной. Стоило мне только оторваться от стены, как я бы упал.

— Раздевайся! — повторил более громко тот же голос. Я продолжал стоять, не двигаясь. Сам раздеться не мог, потому что моя единственная левая рука не действовала, но если бы даже и действовала, все равно не мог бы: меня сотрясал озноб.

Я заметил, как начальник тюрьмы кивнул одному из офицеров и что-то тихо ему сказал. Тот позвал корпусного. Вместе они принялись меня раздевать.

В это время ко мне подошли еще два офицера, а за ними и начальник тюрьмы и принялись уговаривать написать прошение о помиловании, пока еще есть возможность и пока не поздно.

— Ну, зачем вам скрывать имена преступников? — сказал один из офицеров. — Они вас не щадят, всю вину сваливают на вас, а вы их покрываете. Это они вас оговорили и подставили под... — он не договорил. — Перестаньте запираться, раскройте перед следствием карты и я все сделаю для вас. Они вас не жалеют, а вы себя обрекаете на гибель. — Он долго и горячо уговаривал меня одуматься и помочь следствию раскрыть вражеское гнездо. Следствие, мол,

 

в долгу передо мной не останется. Офицер еще многое говорил всего я не упомнил.

- Ну, как, согласны? Согласны? - торопил он меня.

- Ответьте мне прежде всего на мой вопрос, - сказал я. - Если вы убеждены, что вражеские гнезда существуют, зачем вам нужны дополнительные сведения?

—Не так это просто, как вы думаете. Следствие должно их разоблачить и доказать, что они преступники.

— Но меня же вы не разоблачили и вину мою не доказали, а приговорили к смертной казни и теперь собираетесь меня расстрелять. Почему же вы не можете и с ними так же поступить? Нет! Я ничего не знаю, клеветать не буду.

Пока он говорил, раздевание приостановили. Теперь он приказал вновь: "Продолжайте!"

Меня раздели догола, собрали мою одежду и вышли. Бетонная дверь механически закрылась. Я остался в каземате один. Свет погас и только в двух местах светились два квадратика в стене на уровне человеческой головы. Я сидел совершенно голый, на голом бетонном полу. От холода ли, от нервного напряжения меня била дрожь. Я съежился до боли в суставах. Не могу сказать сколько времени я так просидел в ожидании выстрела. За это время перед глазами прошла вся моя жизнь... Внезапно меня ослепил яркий свет, дверь открылась, и вошли корпусной и надзиратель. Он бросил мне одежду, а корпусной приказал одеваться. Я не мог сообразить, что происходит. Я был уверен, что меня поведут на расстрел, и не мог понять, почему они так медлят. То, что меня раздели — мне было понятно (уничтожают человека, но одежда пригодится арестантам?) Но зачем велят одеться?

Корпусной и надзиратель принялись меня одевать: кое-как натянули кальсоны, рубашку и носки, а все остальное взяли в руки и, подняв с пола, вывели меня в коридор. Там накинули мне на плечи шинель. Без брюк, в одних носках меня вывели из каземата и втащили в кабину лифта. На одном из верхних этажей меня выволокли из кабины и потащили в камеру, где я сидел раньше.

Несколько мгновений мы стояли возле камеры, затем пришел дежурный по тюрьме, открыл дверь (после отбоя ключи от камер находятся у дежурного по тюрьме), меня ввели и посадили на койку, бросив вслед остальную одежду и обувь, завернутые в полотенце, мыло и пр.

 

Когда закрыли дверь, мой сосед подошел и уложил на койку, сняв с меня шинель и китель. Вытащив из-под меня одеяло, он укрыл меня им и накинул поверх него всю мою одежду. Озноб продолжался. Ломило тело. Голова не просто болела, казалось, черепная коробка отделилась и поднимается кверху. Сосед подал мне воды, но она была очень холодная. Заснуть я не мог. Сосед постучал в дверь и потребовал врача.

- Иди ложись! Адвокат! - ответил грубый голос из коридора. Так я пролежал до утра. После утренней проверки пришел фельдшер, принес успокоительные капли и велел дежурному давать мне кипяток без ограничения.

- Погорячее, - добавил он.

Принесли кипяток. В полотенце, оказавшемся вместе с моей одеждой, были завернуты четыре пайки не съеденного хлеба, несколько кусочков сахара. Мой сокамерник приготовил кружку горячего сладкого чая и дал хлеба. Я жадно выпил этот нектар и попросил еще. Согревшись горячим чаем, заснул.

Дежурный ежеминутно заглядывал в "глазок", видел, что я лежу, но и на этот раз не беспокоил меня. Получил ли он указание или сам раздобрился, но не будил.

Спал я до обеда. Проснулся от грохота мисок. Сосед поднес мне крупяную баланду, которую я съел впервые за пять суток.

К вечеру я почувствовал себя лучше. Возможно, поэтому на следующий день лежать мне не разрешили, и я вынужден был встать.

Более недели меня не трогали, на допросы не вызывали, и я уже начал приходить в себя, как вдруг ночью опять вызвали.

Как только дежурный открыл "кормушку", меня мгновенно охватил озноб. Но делать нечего — с помощью соседа, как мог, оделся.

В коридоре ждал разводящий. Он приказал взять "руки назад", когда же я сказал, что мне нечего брать, он взглянул на пустой рукав, потом на левую, почти парализованную руку и сам заломил ее на поясницу, скомандовав: "Вперед".

Он стал стучать ключом о металлическую пряжку своего ремня, пока ни дошли до кабинета. Это у них служит условным сигналом для встречных и если кого-либо ведут с той стороны, то одного заключенного ставят лицом к стене, а другому отворачивают лицо в сторону, чтобы он не мог увидеть встречного заключенного.

 

Мой палач, майор Левиков, встретил меня с улыбкой.

— Отдохнул маленько? — спросил он. — Думаю, ты поумнел и запираться больше не будешь. Я тебя пожалел и дал возможность отдохнуть. Ты калека, и я не хочу подвергать тебя излишним неприятностям, но ты сам нас вынуждаешь. Сам понимаешь это больше зависит от тебя самого, от твоего поведения на следствии. Понял? Ну, что скажешь? — спросил он.

Я молчал.

— Ну, чего молчишь? Оглох, что ли? Я улыбнулся.

— Ну, чего лыбишься? — заорал он на весь кабинет.

— Пожалел волк кобылу, волчье твое отродье, — ответил я. — А что касается калеки, то не калека я, а инвалид. Калека ты. Не могу понять, кто тебя родил - женщина или волчица. Была ли у тебя хотя бы в детстве душа и где ты ее искалечил. Ирод ты рода человеческого.

— Опять ты за свое? Ну, так знай, это тебе дорого обойдется! — Схватив портфель, он ударил меня по голове. — О таких, как ты, Горький знаешь, что сказал?

Я молчал.

— Горький сказал, — продолжал он, — что "Если враг не сдается, его уничтожают".

— И потому-то вы его уничтожили? — спросил я.

— Мы? Это вы, враги народа, его извели... а тебя, вражина, давно надо было бы уничтожить, вот так! — он плюнул на пол и растер ногой.

— А кто бы тогда тебя от Гитлера защитил? — сказал я. — Впрочем, от Гитлера тебя защищать не надо было: ты и там был бы тем же, что здесь. Попади я к Гитлеру, ты и там со мной поступил бы не хуже, чем здесь.

Майор побагровел, потом вдруг сорвался с места и начал наносить мне удары кулаками по голове и по лицу.

Одним из ударов он выбил мне нижнюю челюсть. Это свалило меня, но и на полу он с остервенением бил меня ногами в живот, по спине. Когда же он ударил сапогом по голове, у меня заискрилось в глазах и я потерял сознание. Очнулся в больничном санизоляторе, с туго перевязанной челюстью.

Через несколько дней меня вновь перевели в камеру, и в тот же вечер я снова попал на "конвейер". Меня вызвали в десятом

 

часу вечера, т.е. за полчаса до отбоя и держали до семи утра, уже после подъема.

До двух часов ночи допрашивал майор Левиков, а после двух -капитан Спицын.

Бывало и так, что сперва меня мучил Спицын, а потом Левиков. За все время, что допрашивал Спицын, он меня ни разу не ударил. Угрожать — угрожал, что применит ко мне санкцию № 3.

После гнуснейшей инсценировки с мнимым расстрелом и непрерывных побоев трудно было придумать еще более варварскую санкцию, моя ориентация отказывалась подсказать, что может быть еще хуже. Разве только резать заживо или выкалывать глаза. Спицын обладал удивительно писклявым голосом. Кричал он, матерщинил с применением таких "матерных" ньюансов, что самый отпетый уголовник не мог бы с ним соревноваться. Бывало, кричит, угрожает, загибает трехэтажный мат, потом сядет, закурит, поглядит на меня, достанет из кожаного портсигара папиросу, подвинет ко мне маленький столик, поставит пепельницу: "Кури" (столик и пепельницу придвигал потому, что подносить папиросу ко рту мне было очень трудно. Я губами клал ее на пепельницу и губами же брал ее снова). Но вот однажды он закурил, но мне не предложил. Я напомнил, что я тоже курящий. Он долго смотрел на меня, потом закричал своим визгливым голосом, что дал бы мне девятиграммовую папиросу, намекая на пулю. Это было только один раз, зато в другой раз, он, словно желая искупить свою вину, трижды давал закурить.

Миновали двое суток "перманентного бдения", как говорил Левиков. После допросов, утром, меня притаскивали в камеру. Но не только спать, привалиться на койку не разрешали. Нужно было сидеть лицом к двери и держать руку на колене.

Через каждую минуту дежурный заглядывал в "глазок", стучал ключом о дверную ручку и покрикивал: "Не спать!"

На третий день в глаза словно насыпали песок. Веки сами собой закрывались, я перестал подчиняться дежурному. Я валился на койку. Открыть глаза не мог.

Несколько раз в камеру заходил корпусной, поднимал меня и встряхивал, угрожая карцером, но как только он уходил, я снова проваливался в сон.

На третью ночь перед отбоем меня вызвали, но я не откликнулся. Два надзирателя меня вытолкнули в коридор, и так как я сам ноги не переставлял, меня потащили волоком.

 

В кабинете был Спицын. Он кричал, требовал, чтобы "я себя вел, как положено" и, не добившись толка, вызвал Левикова. Я сидел на полу, прижавшись к стене с закрытыми глазами. Он налил стакан воды и плеснул мне в лицо. Я вздрогнул, но глаза не открыл. Напрасно он раздирал мне веки, стараясь открыть глаза. В полночь меня потащили в камеру. Я повалился на койку и мгновенно сон одолел меня. Разбудили меня перед обедом. Проснувшись, я увидел в камере дежурного по тюрьме и корпусного.

— Почему вы нарушаете режим? — спросил один из них.

— Потому, что вы нарушаете закон, - ответил я.

— Чем же это мы нарушаем? — снова спросил он.

— Тем, - сказал я, что закон запрещает пытки, избиение и прочие преступные методы ведения следствия, а вы их применяете. В кабинетах висят портреты Ленина и Дзержинского, а под ними сидят гестаповские разбойники, пытают и калечат ни в чем не повинных людей.

— Невиновных мы здесь не держим, здесь только тяжкие преступники и враги народа, - сказал дежурный по тюрьме.

— Кого вы имеете в виду, себя или свои жертвы, — сказал я. — Если себя, то можно с вами согласиться, ибо то, что здесь делают, нельзя иначе назвать, чем тяжким, самым тяжким преступлением, а тех, кто это делает, — врагами народа. Что же касается меня, то я абсолютно ни в чем не повинен, а ваш следователь майор Левиков разбойник и палач. Настанет время, когда он и ему подобные будут сидеть не в кабинетах, а в этих камерах и будут отвечать за все свои злодейства.

— Этого вы не дождетесь. Этого никогда не будет, — сказал офицер и добавил: — А то, что вы сказали о товарище Левикове, я ему доложу.

— Докладывайте и знайте, что гестаповцы тоже думали, что никогда не будут отвечать за свои черные дела, а вот ответили и еще много лет будут отвечать.

Они ушли, а я, похлебав баланды, снова заснул и проспал до утра. Какое блаженство! Я чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. В сущности, как мало надо человеку для счастья. Человека можно осчастливить даже разрешением выспаться. Могу уверенно сказать, что любое существо животного мира, даже слон, не могло бы вытерпеть и перенести то, что может вытерпеть человек.

 

Помнится, на фронте, под Сталинградом, осколок попал лошади в брюхо. Она упала, повернулась на спину, задрав все четыре ноги кверху и вскоре околела, а я, получив осколок в живот, подобрал внутренние атрибуты и сам добрался до медсанбата. Живуч человек, ничего не скажешь.

Скоро два месяца как я в заключении. Я абсолютно отрезан от внешнего мира. Когда меня арестовали, моему сыну еще не исполнилось трех месяцев. От первого брака у меня детей не было. Теперь моему Олегу скоро полгода. Мой крепкий крикливый малыш. Что там у них? Как и чем они живут?

Мой сосед по камере рассказал, что его семью куда-то выслали как семью врага народа. Он не договорил до конца, а я не настаивал. Неуклюже стыдясь, он давил в себе рыдание. Я больше его не спрашивал, но мысль, что и мою семью, наверно, постигнет та же участь, жгла сердце. Может, мои уже скитаются где-то за Уралом или в Красноярском крае.

Позже я узнал, что семьи, которых высылают из-за ареста мужа, называют ЧСИР: член семьи изменника родины. Может быть, моя Римма и Олежек уже тоже ЧСИРы. Кто знает, может быть, когда Олежка пойдет в школу, а может, еще в детском садике, подравшись с мальчишками, услышит, что отец его враг народа, изменник Родины.

Сосед по камере, сокрушаясь, рассказал, что его семья — жена и двое малолетних детей — остались без средств к существованию, что совсем недавно у его жены ампутировали грудь, мальчик двенадцати лет страдает эпилепсией и если их выслали на север, то обрекли на заведомую гибель. Утешая его, я необдуманно спросил: а их-то за что?

Он поднял глаза и я увидел в них бесконечную скорбь безответного вопроса. Глядя на меня, он сокрушенно покачал головой:

"Наивный ты человек"...

— А меня за что? Разве я в чем-нибудь провинился? Я работал тихо и честно, у меня было столько своих домашних забот, что мне было не до политики. Я и газет не читал. С работы — домой, потом в онкологическую клинику к жене и снова - домой, к детям. А мне говорят, что я принимал участие в подпольных собраниях, что я был членом антисоветской организации...

Передышка кончилась. Меня снова стали вызывать по ночам.

Майор Левиков и его новый помощник капитан Сковородкин подступали ко мне с двух сторон. Один держал заранее заготов-

 

ленные протоколы, а другой вкладывал мне в оставшиеся два пальца левой руки ручку и оба кричали: "Подписывай, подписывай! Долго мы еще будем с тобой канителиться? Подписывай!"

Я твердо решил: любую муку, даже смерть приму, но ничего не подпишу. Это продиктовано было не только чувством справедливости, но и злорадства. Они так добиваются, из кожи лезут вон, чтобы я подписал эти протоколы. Значит, они им очень нужны, значит те, против кого они направлены, сами в руки им не даются. Нужен кто-то другой, может, я, чтобы их ошельмовать. Но мои "показания" не преминут использовать также и против меня. "Нет, - сказал я сам себе. - Пусть расстреляют без всяких инсценировок, но я не подпишу их фальшивки".

По мере того как я упорно отказывался подписывать сфабрикованные протоколы, мои мучители становились все раздражительней и свирепей. Я заметил, что Левиков, избивая меня, тщательно избегал кровопускания и старался не оставлять следов побоев.

Бил он меня каждую ночь и даже по несколько раз в ночь. На письменном столе у него всегда лежала дерматиновая папка с бумагами и ею он бил меня по голове. После перенесенных контузий я без того страдал от резких головных болей и никакие медикаменты мне не помогали. После каждого удара папкой по голове у меня мутилось в глазах и появлялась рвота. Сейчас же вызывали уборщицу и та тщательно убирала, посматривая на меня с явно выраженным сочувствием и жалостью.

Еще я заметил, что если кто-либо случайно находился в кабинете, прекращались всякие разговоры со мной. Допрос прерывался, меня ни о чем не спрашивали и подписывать не заставляли.

И только после ухода постороннего возобновлялся разговор, хотя, надо полагать, что посторонних людей там быть не могло. Но Левиков боялся и своих сотрудников.

Однажды после сильного удара папкой по голове я лишился чувств и упал с табуретки. Когда я очнулся, увидел, что лежу на диване в кабинете. Расстегнутый китель испачкан в блевотине. Голова, лицо и грудь были тоже мокрые. Очевидно, меня обливали холодной водой, чтобы привести в чувство. Потом меня усадили на том же диване, прижали к стенке, чтобы я не упал. Несколько раз приходила медсестра с ящичком для медикаментов, давала какие-то лекарства и массировала затылок. Наконец она разрешила отправить меня в камеру. Два дюжих надзирателя держали ме-

 

ня под мышки (на сей раз меня не волокли волоком), а капитан Сковородкин шел по пятам за нами, до самой камеры.

Мой сосед, как всегда, когда меня уводили на допрос, приготовил для меня кружку воды. Но я даже пить не мог. Нестерпимо болела голова. Боль не давала уснуть.

Перед утренней поверкой пришла медсестра и спросила, как я себя чувствую, я не ответил. Она дала снотворное, но я продолжал лежать на спине с открытыми глазами. Когда принесли завтрак, я объявил голодовку и потребовал бумагу и чернила для заявления.

Дежурный приказал соседу по камере положить ко мне на тумбочку хлеб и сахар, но тот отказался выполнить это и сказал, что он здесь не служащий, а такой же заключенный, что он не обязан никого обслуживать.

Пришел корпусной, положил на тумбочку хлеб и сахар, однако в бумаге отказал.

Ночью я отказался идти на допрос и заявил, что если разбойник, который зовется следователем, хочет меня избивать, он может это делать прямо в камере.

Два раза приходил разводящий, но я не поднялся с койки. После этого пришли дежурный по тюрьме и два надзирателя и потащили меня волоком.

Я отказался отвечать на вопросы и заявил, что гестаповским садистам отвечать больше не буду и на все его последующие вопросы по существу не отвечал. На любой вопрос я говорил: "Варвар, я — голодающий, садист - я голодающий, штурмбанфюрер — я голодающий". Со стула я сам скатывался на пол и лежал на полу спиной к нему.

Вызвали начальника тюрьмы и еще двух лейтенантов и составили акт о том, что я майору Левикову и капитану Сковородкину систематически наношу оскорбления при исполнении ими служебных обязанностей, называю их бандитами, гестаповцами и еще якобы я их называю сталинскими душегубами, чего в действительности я, жаль, не говорил.

Дважды они меня поднимали с пола и усаживали на табуретку и оба раза я скатывался на пол. Наконец, они меня уволокли в камеру. Бумагу для заявления о голодовке не давали два дня и только на третий день дали клочок бумаги и чернила.

С превеликим трудом я кое-как написал заявление и указал, что я протестую против беззакония и произвола, чинимого так называемыми "следователями", которые истязают и избивают

 

меня, человека фактически лишенного рук, в течение двух месяцев, домогаясь неправдоподобных показаний.

Я указал в заявлении, что фактически никакого следствия нет, ибо те разбойные акции, гнусная инсценировка расстрела, еженощные пытки (в частности, методом лишения сна) не имеют равных прецедентов в мире и что если есть какой-нибудь надзор за действиями заплечных дел мастеров, которые называют себя государственными следователями, а в действительности никак иначе, как башибузуками их не назовешь, то я требую привлечь к уголовной ответственности майора Левикова и капитана Сковородкина за чинимый ими произвол, беззаконие в процессе ведения следствия, за дискриминацию самого следственного процесса. Ввиду того, что высказанные мной устные протесты к положительным результатам не привели и разбойники продолжают выполнять обязанности следователей, я полагаю, что мои протесты до лиц, осуществляющих надзор за ведением следствия и за преступными действиями вышеуказанных "следователей" не дошли, в связи с чем я вынужден объявить голодовку и требую: а) немедленного вмешательства военного прокурора по надзору за следствием; б) привлечения к уголовной ответственности не только беззаконников-следователей, но и начальника тюрьмы (фамилию не знаю), на глазах у которого совершаются пытки. Последний принимал участие в инсценировке моего расстрела и по сути дела является тоже садистом и беззаконником; в) создания нормальных условий для ведения объективного следствия и г) замену следователя.

Пять дней я пролежал в своей камере. Трижды в день меня спрашивали, буду ли я принимать пищу. Я не отвечал.

На шестой день меня вместе с койкой перенесли в соседнюю пустую камеру и я остался лежать один.

Вечером того же дня вошла медсестра в сопровождении двух надзирателей. Они обхватили мне голову и медсестра вставила в рот специальный прибор для разжатия челюстей — роторасширитель. Через резиновую трубку мне влили какую-то белую жидкость.

Так продолжалось еще три дня.

На девятые сутки пришел человек в гражданской одежде, назвал себя прокурором. Начал он с анкетных данных, потом спросил, какие у меня претензии. Я не мог говорить. Я совсем осип, но кое-как прохрипел, что мои претензии изложены в заявлении;

 

- Видите ли, - сказал прокурор, - если кто-либо допускает незаконные, недозволенные методы ведения следствия, мы ему укажем. Такого права нет, но и у вас нет права оскорблять следователя. Я сказал, что я его не оскорблял.

— Как же не оскорбляли? Вы даже в заявлении называете его разбойником.

— Я его не оскорбил. Я только назвал его настоящим именем. Он разбойник, гестаповец и эсэсовец. Иначе его назвать нельзя.

— Вы за это ответите, — сказал прокурор, повернулся и ушел. Через два дня пришел другой прокурор, но я с ним отказался разговаривать, так как считал, что все они одного поля ягоды и отвернулся.

— Да, - сказал он, - это очень вежливо с вашей стороны. Любопытно, где вы воспитывались?

— Там, — ответил я, — где не пытают невинных людей, где не истязают безрукого, потому что среди людей с давних времен действует неписанный закон — "лежачего не бьют".

— Но ведь я вас не пытаю и не калечу?

Тут я повернулся и сиплым голосом пояснил ему, что два дня назад уже был прокурор и вместо того, чтобы принять надлежащие меры против садиста-следователя, угрожал мне за то, что я посмел жаловаться на разбой. Нет надобности сейчас опять повторять комедию.

Оказалось, что тот прокурор был из московской областной прокуратуры, а этот, прокурор по надзору за органами следствия, из прокуратуры РСФСР и заинтересован не в наличии обвинительного материала, а в соблюдении закона при проведении предварительного следствия. "Если допускаются непозволительные методы, я их пресеку", - заявил гость.

В конце концов я, как мог, изложил свои претензии, рассказал, как Левиков истязает и пытает на допросах, как он устроил беспредельную по своему цинизму инсценировку с расстрелом, в которой участвовал также начальник тюрьмы. "Мне легче переносить муки голода, чем его пытки", — закончил я.

Прокурор заверил меня, что все проверит и даст соответствующие указания. Еще он посоветовал мне прекратить голодовку, так как это может затянуть ход следствия и будет вменено мне в вину. В моих интересах, уверял он, ускорить следствие, а голодовкой я доведу себя до такого состояния, что вообще не смогу

 

участвовать в следственном процессе, "и все будет решаться заочно, а это вам не на пользу". Он обещал, если я сниму голодовку, приказать начальнику тюрьмы поместить меня в больницу, где меня будут лечить и поставят на ноги.

Прокурор разговаривал вежливым тоном, по-человечески.

— Понимаете, — сказал он, — умереть мы вам не дадим ни при каких обстоятельствах. Если потребуется, будут вводить искусственное питание два, три и даже четыре раза в день. Снимайте голодовку и мы постараемся как можно скорее закончить следствие...

Не дожидаясь ответа, он кивнул: "Вот и хорошо".

Прокурор приказал корпусному дать мне бумагу для контрзаявления о снятии голодовки, пообещал бывать и, попрощавшись, ушел.

Это был первый и единственный, пожалуй, разговор в человеческом тоне в условиях заключения.

Вскоре после ухода прокурора мне дали бумагу и даже занесли в камеру небольшой столик, на который я мог положить почти бездействующую руку и кое-как написать несколько слов о согласии снять голодовку.

Через час или полтора меня перенесли в изолятор санчасти. Дали неполную кружку теплого бульона и сухарик. Кормила меня пожилая медсестра. Питание было высококалорийным, но в небольших количествах.

Однажды утром мне принесли завтрак, в котором была половина крутого яйца. Я его бросил в угол. Сестра доложила врачу. Тот заорал на весь изолятор:

— Какая черная неблагодарность! Врагов народа кормят яйцами, а они еще недовольны!

Я сказал ему, что если государство настолько обнищало, что не может дать больному целое яйцо, то я, заключенный, могу пожертвовать своей частью в пользу бедных.

— Вы не больной! — продолжал орать врач. — Вы членовредитель, вы сами себя довели до такого состояния и я бы вас... — он не договорил и ушел. На следующий день утром мне принесли целое яйцо и полный стакан молока.

Однажды во время обхода тот же врач как бы между прочим спросил: "Какой вы национальности?"

— От этого будет зависеть дальнейшее лечение?

— Таких, как вы, вообще не следовало бы лечить.

 

— Да, если бы вы не калечили, то и лечить не надо было, — глядя прямо ему в глаза, заметил я.

— Значит, я вас калечу? — закричал он.

— Не вы, такие, как вы.

— Если вы забываете, что вы заключенный, то я могу вам быстро напомнить.

— А вы лучше вспомните, что врачей тоже казнили за их злодеяния, за то, что из врачей они превратились в палачей, а в Харькове их даже вешали на площади при всем честном народе.

Я уже не помню точно, сколько дней я "обходился" без вызовов на допросы, но помню, что ровно через три месяца после ареста, 5 мая, меня вызвали. Когда меня привели в кабинет, стенные часы показывали третий час ночи.

За столом, где всегда сидел Левиков, теперь развалился пожилой полковник, а сам Левиков шагал по кабинету, от окна к стене и обратно.

— Вот этот тип и есть тот самый Крапивский. Три месяца он увертывается от следствия, как змей, и не дает показаний. Он буквально издевается над следствием, и я не знаю, что с ним делать. Вы, товарищ полковник, имели возможность убедиться, что организация, в которую входил этот тип и играл, хотя не главную там роль, но и не последнюю, - спаяна и связана между собой. Задолго до ареста "они" выработали особую тактику поведения на случай провала. Теперь эту тактику реализуют на следствии. Один из их главарей, вы, товарищ полковник, знаете, о ком я говорю, убедительно об этом рассказал. Теперь все члены организации, в том числе и обвиняемый Крапивский, используют наш закон, нашу гуманность для срыва следствия путем затяжек и проволочек.

— Почему вы отказываетесь давать показания? - спросил полковник.

— Я не отказываюсь давать показания. Я отказываюсь подписывать заранее состряпанные протоколы, содержание которых мне не известно. Я не буду подписывать протоколы, которые составлены не из моих показаний и не с моих слов, которые мне даже не дают читать.

— Что же, вы не доверяете советским органам? — спросил полковник.

— Это старо. Эти методы применялись во времена военного коммунизма, — сказал я.

 

— О каких методах вы говорите? — уставился на меня полковник со свирепым видом.

— "Кто не доверяет сотруднику ЧК, тот враг советской власти", или "Кто против советской власти — подними руку" и т.д. Это старо как мир и давно всем известно.

— Клевета! Клевета на наши органы! — закричал полковник. — Вот оно, ваше вражеское лицо! - Указывая на висевший на стене портрет Дзержинского, он продолжал: - Феликс Эдмундович велел нам разоблачать и уничтожать таких врагов революции, как вы, и, как бы вы ни запирались, мы вас разоблачим и обезвредим.

— О таких, как я, он говорил? Он говорил о действительных врагах, а не о защитниках Родины, которые, кстати сказать, защищали и тех, кто "оборонял" Москву, даже тогда, когда наша армия громила немецкий рейхстаг в Берлине, за что и получили награду (на груди у Левикова висела единственная медаль — "За оборону Москвы"). Но уж если вспоминать, что говорил Феликс Эдмундович, то лучше вспомнить, что он говорил о тех, кто может работать в органах ЧК и о чекистах, — сказал я.

— А что же он говорил о чекистах? — прищурив глаз, спросил полковник.

— Он говорил, что "в ЧК должны и могут работать только люди с чистой совестью и чистыми руками", — я показал на Левикова.—У него же совести нет, а руки его обагрены моей кровью и получается одно из двух: либо Дзержинский был неправ, либо он, Левиков, не чекист, а палач. Знаете ли, полковник, что он делал со мной?

— Не полковник, а гражданин полковник.

— А вы меня будете величать гражданином и делать приставку к моей фамилии? — спросил я.

— Нет, - отрезал он.

— Почему?

— Потому, что вы лишены этого звания.

— Кем? Я еще не осужден и никто меня не лишал права гражданства.

— Можете считать, что вы уже осуждены и лишены всех прав гражданина.

— Вот как? Значит, вы по собственному произволу решили расстрелять меня, потом осудили и лишили гражданства? И после этого вы можете говорить о справедливости? Так вот, полков-

 

ник, не знаю, какого рода войск, ибо на фронтах ваш род войск не встречал, так что, полковник! Не ждите от меня показаний.

- Повторяю, - вскричал он: "Гражданин полковник!" - и, обращаясь к Левикову, грозно приказал: - Товарищ майор, действуйте согласно моим указаниям.

И вышел из кабинета.

Но Левиков почему-то больше не "действовал".