язычники

Тюрем в СССР - не счесть. Сидят под следствием людишки во всех городах, городках и поселках, не удостоенных быть обозначенными на мелкомасштабных, малоподробных картах империи.

И в районных центрах сидят. И в областях. И в республиках. И в столице-матушке, в тюрьмах Бутырской, и Таганской, и Лефортовской, и Сухановской. Сидят и на улице Матросская Тишина.

И в самом центре Москвы, в доме, что стоит напротив памятника Железному Феликсу, на площади, переименованной в его честь, на весь мир мрачно знаменитом доме КГБ - Лубянке, во внутренней тюрьме.

Тюрьма эта — главная, и, надо думать, поступают сюда злейшие враги коммунизма. Мужчины. Женщины. Порою с грудными детьми. Безусые юнцы, еще не достигшие совершеннолетия. Мужчины - не Желябовы. Женщины - не Перовские. О не достигших (или едва достигших) совершеннолетия поведем особый разговор.

Степан Халатов был рядовым слесарем на московском заводе "Серп и молот". Ходил в "стахановцах", считался отличником производства. Фотография его не сходила с Доски Почета, был он бессменным членом завкома, словом — виднейший активист.

В злосчастном 1947 году (а какой год был не злосчастным?) из цехов стали исчезать люди. Видные — из административно-технического персонала, а также простые служащие и рабочие, "Пропал без вести" главный инженер завода, за ним - главный технолог, ведущий конструктор. Дошла очередь и до начальника

 

инструментального цеха, где работал Халатов. Старейшие рабочие помнили, что начинал Он в этом же цехе учеником, едва положив винтовку, с которой прошел фронты гражданской войны, служа в Красной Гвардии, а потом в Красной Армии. Словом, смолоду боролся за советскую власть. И вдруг - исчез человек.

И вот через некоторое время от плачущей жены, пришедшей в бухгалтерию за расчетом, рабочие узнали, что бывший начальник их приговорен заочно к десяти годам исправительно-трудовых лагерей за антисоветскую агитацию среди рабочих.

Началось брожение, в цехе почти открыто говорили:

— Мы от начальника нашего худого слова не слышали, а коли он виновен, то судить его надо было на заводе, при всем честном народе.

— Сколько лет знаем его как человека правильного, а вот теперь кому-то понадобилось его "исправлять", - пожимали плечами другие.

При постоянном перепроизводстве стукачей такие разговоры, естественно, доходили до парткома, спецотдела, а оттуда — до райкома партии и МГБ.

Было приказано созвать общезаводское открытое партийное собрание и сказать на нем рабочим и служащим, что бдительные наши органы, неусыпное наше око, щит и меч революции, славные наши чекисты раскрыли на заводе антисоветское гнездо и вовремя обезвредили его. Близким людям и активистам вручили шпаргалки, по которым они должны были выступить и одобрить жесткую линию мудрого Сталина в борьбе с врагами революции.

В числе "шпаргалочных" ораторов оказался и Степан Халатов. И вот ошибся Степан при зачтении. Вместо "жесткая линия товарища Сталина" прочитал "жестокая"...

И напрасно Степан потом четыре месяца подряд оправдывался перед лубянскими следователями, что ненароком он, напрасно клялся, что и по сей день не видит большой разницы между словами "жесткий" и "жестокий". Все оказалось тщетным. Квалифицированный слесарь Степан Халатов нужен был на строительстве канала Волга-Дон и потому получил он за одно это злосчастное слово червонец и "повкалывал" затем за пайку хлеба и миску баланды по двенадцать часов в сутки.

Наибольшее количество "сталинских крестников" было среди студентов.

 

— Посидим, поболтаем...

— Сначала болтают, потом сидят.

Молодости свойственна веселая шутка. Но скольким эти шутки дорого обошлись...

В одной из комнат общежития Горьковского автодорожного института висел отрывной календарь. Один из студентов, перелистывая его, как-то сказал:

— Братцы, внимание, в будущем году юбилей: Сталину будет 70 лет. Вот это дата - так дата! Вот погуляем!

— Кто погуляет, а кто и нет, - ответил Костя Рубакин. - Начальство, может, и гульнет, а мы как глушили тухлую капусту в столовке, так и будем глушить. Так что по мне - можно, чтобы юбилея и не было.

— А как это — не было?

— А так. Лучше бы его мама вовремя сделала аборт.

Все рассмеялись.

На следующую ночь Рубакина арестовали.

Семь месяцев велось "следствие". Вызывали десятки студентов, но кроме факта произнесения Костей вышеуказанной фразы, добыть ничего не удалось. Зато выяснилось, что отец Кости, колхозник, был осужден на восемь лет за то, что собрал на колхозном поле после покоса и уборки два мешка колосьев и что Костя скрыл это, не указав в анкете.

В то время, когда арестовали Костю, в общежитии жила группа студентов Омского автодорожного института, проходившая практику на Горьковском автозаводе. Кто-то из них был арестован по другим "делам", и вот МГБ пришло в голову (как всегда приходило в подобных случаях) соединить всех арестованных студентов в одну "организацию".

И соединили. И "влепили" каждому по десять лет, чтобы никому обидно не было и никто никому не завидовал.

С Костей Рубакиным мы были вместе в Камышлаге, что в поселке Междуречье, Кемеровской области. Там же была вся его "Группа". Работали на лесоповале, и в один из майских дней, прямо из леса, из оцепления, ребята совершили побег.

Трое суток никого не выводили на работу: вся охрана лагеря пустилась на розыск. Были подняты по тревоге воинские части, привлечена милиция, мобилизованы коммунисты и комсомольцы.

 

А на четвертый день, утром, на разводе мы увидели их трупы, привязанные к специальным столбам перед вахтой. Начальник лагеря, майор Громов специально останавливал бригады, отправляющиеся на лесоповал: мол, это случится с каждым, кто последует примеру беглецов...

Среди заключенных, обвиненных в непочтении "имени Сталина", был Аркадий Белкин.

В момент ареста гремели по стране "Шесть условий товарища Сталина". В парках и скверах, на улицах и площадях, поперек главных и не главных улиц висели огромные транспаранты, на которых великое имя выводилось метровыми буквами. Заводы и фабрики, колхозы и совхозы, учреждения и предприятия, наука и техника, даже личная жизнь человека - все должно было строиться на основе этих шести условий. Шутили по углам, что даже приливы и отливы морей и океанов должны отныне подчиняться великим условиям — на одной шестой части мира, разумеется.

Помимо газет и журналов, эпохальные "условия" издавались миллионными тиражами - в отдельных брошюрах, и если кто-нибудь подсчитал бы, то выяснилось бы, что на каждого советского гражданина приходится не менее десятка экземпляров.

Одну из таких брошюр Аркадий Белкин принес в студенческое общежитие. На последней странице была указана цена: 3 копейки.

- Читайте и радуйтесь - дешево и сердито! "Шесть условий товарища Сталина", цена три копейки, каждому условию грош цена, — сбалагурил Аркадий.

Дали по году за копейку. После трех лет лагерей Аркадий об учебе и мечтать перестал. В городе его, конечно, не прописали, а без прописки, как водится, на работу не принимали.

Более года он жил в столице "на птичьих правах". Дважды приводили в милицию, предупреждали, что ежели не покинет он Москву, то получит еще "трояк" — за нарушение паспортного режима. Наконец, устроился он под Москвой, на Воскресенском химкомбинате, где была в ту пору большая нужда в рабочей силе. Женился, зажил нормальной жизнью. Родился ребенок. И в это время грянула война.

В первые же дни Аркадия призвали в армию и бросили на защиту Смоленска. Дважды его подразделение попадало в окружение и дважды благополучно вырывалось. Во второй раз — без офицеров. Большинство младших командиров, находившихся непосредственно на передовой, были убиты или ранены, стар-

 

шие - удрали, а вездесущие в мирное время политруки и комиссары как-то бесследно исчезли при первой же бомбежке. Среди солдат нашлись местные жители, знавшие каждую лесную тропинку. Они-то и вывели из окружения.

В подразделении, где служил Аркадий Белкин, батальонным комиссаром был Иван Иванович Рыжов, бывший начальник цеха и член бюро парткома Воскресенского химкомбината. Он исчез вместе с другими крмиссарами, бросив солдат на произвол судьбы.

Кончилась война, отгремели победные салюты, а Аркадий Белкин все еще лежал в госпитале без правой стопы. Лишь в 1946 году он вернулся к семье и подался на комбинат - устраиваться на работу.

Так вот, надо же было случиться, что начальником отдела кадров комбината оказался исчезнувший с фронта батальонный комиссар Рыжов.

И в первом же разговоре (молчать надо было, Аркадий, молчать!) в кабинете Рыжова Аркадий вспомнил, как выбирались солдаты без командиров и комиссаров.

На работу Рыжов Белкина принял. Но не успел Аркадий получить первую получку, как его арестовали. И обвинили в том, что он, якобы, вел в первые дни войны среди солдат пораженческие разговоры, убеждая солдат в непобедимости гитлеровской армии. А единственным "свидетелем" обвинения, как и следовало ожидать, был все тот же Иван Иванович Рыжов. Во время следствия Белкин назвал многих солдат, готовых подтвердить, что Рыжов в окружении бросил свою часть и сбежал. Его показания были занесены в протокол, в том числе и в протокол очной ставки с Рыжовым, и все же Белкина осудили. Он получил "по первому стандарту", то есть двадцать пять лет лагеря, пять лет поражения в правах и пять лет высылки после отбытия заключения.

Весной 1951 года в Камышлаг, где отбывал срок Белкин, прибыл с каким-то этапом в качестве зэка и сам Рыжов. И встретились они теперь уже на равных. Для "зоркого ока революции" - МГБ все равно было, кого сажать, лишь бы побольше, лишь бы план выполнить. Вот и посадили сперва невинного по доносу клеветника, а потом и клеветника. Отныне они стали делить общую участь.

 

Виктор Лабков был водителем трамвая. В трамвайном парке кто-то жаловался на трудность вождения в переполненной народом Москве, а Виктор сказал:

- Водить трамвай по прямым рельсам не так уж трудно. Вот Сталину водить страну без рельс, сплошными зигзагами, гораздо труднее.

К концу смены он был арестован. Более года находился под так называемым "следствием", был осужден по второму стандарту и поехал работать на "великие стройки коммунизма", водителем транспорта ОСО — две ручки и одно колесо, то есть тачки.

Володя Лепиков, только недавно отбывший трехлетнее заключение за самовольный уход из колхоза, приехал устраиваться на московский завод железобетонных конструкций. Ему стало известно, что на этом заводе нуждаются в рабочей силе из-за текучести кадров. Работа там очень тяжелая, а заработки малые. Вот и набирают всех без разбора, а главное, что прельщало Володю, это то, что на этом заводе есть общежитие для холостяков.

Вот и подался он на этот завод, но до завода не доехал. Войдя в переполненный трамвай, он сказал как бы самому себе:

- Набито, как в тюрьме. И ногу поставить негде. На первой же остановке он был снят с трамвая рядом стоявшим человеком в гражданской одежде, который оказался сотрудником МГБ.

Человек потребовал следовать за ним, Володя отказался и попытался улизнуть, но ему это не удалось. Собралась толпа. Появился милиционер, которому человек показал красную книжечку, и Володю доставили на Лубянку.

На так называемом "следствии" нашлись очники, которых Володя никогда не видел, но они подтвердили, что Володя вел в трамвае антисоветские разговоры и якобы сказал, что советские тюрьмы переполнены невинными людьми. А еще через два с половиной месяца он был приговорен Особым Совещанием как рецидивист-повторник к десяти годам заключения и трем годам ссылки, с отбыванием в спецлагерях.

 

Все члены фракции "трамвайщиков" в нашей камере лежали рядом, под нарами, и их тоже, как "Капустиных" пронумеровали: трамвай номер один, номер два и т. д.

Самой серьезной и внушительной фракцией в нашей камере была фракция сектантов. И хотя они были разных убеждений и разных концепций, приверженцы различных сект, но в тюрьме они объединились и крепко держались друг за друга. Позже мы были вместе на пересылке, в ожидании отправки на этап.

Почти все они были с "детскими" сроками — десятилетники, и называли их "малолетками", хотя возраст их был пожилой и даже преклонный.

Об одном из таких "малолеток" я хочу рассказать, так как позже мы были с ним в одном лагере и закончил он свою мытарскую жизнь на моих глазах.

Это был Порфирий Тихомиров. Фамилия его как нельзя больше подходила ко всей его натуре, к его нраву. Это был человек тихий и смирный, добрый и отзывчивый. Он не только не способен был на какой-либо проступок или преступление, но, напротив, это был праведник в истинном понимании этого слова.

В камере он старался всем услужить, чем-то помочь, утешить.

Он вселял в людей надежду на лучший исход дела и пользовался всеобщим уважением у всех обитателей камеры.

Он обрел камерную кличку и называли его ни по имени, ни по фамилии, а по кличке "пророк". Он был членом секты адвентистов седьмого дня, сам уповал на Бога и призывал других к тому же.

- Уповай на Бога, брат мой, — говаривал он, - и рухнут все беды и снизойдет благодать Божья.

Для каждого он находил добрые слова утешения. И казалось, что он весь создан из веры, надежды и любви к ближнему. Он тоже относился к "малолеткам", так как осужден он был только на десять лет Особым Совещанием за антисоветскую пропаганду и за "пророчество" скорой гибели сатанинского строя (так он называл советскую власть.).

Основным обвинением против него было то, что он вел беседы с "братьями", во время которых читали Новый Завет, изъятый у него при обыске. Книга эта была издана в 1893 году. Из этой книги Тихомиров вычитывал своим братьям разные изречения.

 

Особенно всем нравилось первое послание фессалоникийцам, где сказано:

"...Ибо, когда будут говорить: "мир и безопасность", тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут..." ( Глава 5, стих 31.)

В то время стал популярным лозунг: "Мир и безопасность", о котором раньше не слышали. Все газеты пестрели крупными заголовками: "СССР стремится к МИРУ И БЕЗОПАСНОСТИ". Поперек улиц висели транспаранты:

"ВЕЛИКИЙ СТАЛИН ОБЕСПЕЧИТ НАМ МИР И БЕЗОПАСНОСТЬ".

А Новый Завет устами Тихомирова вносил страшные коррективы и пророчил "миротворцам" ПАГУБУ и утверждал, что ... НЕ ИЗБЕГНУТ.

Об этих беседах, какой-то "брат" донес (среди братии тоже были щупальца МГБ), и Порфирий Тихомиров очутился на Лубянке.

На первом же допросе он чистосердечно признал, что вел беседы с "братьями", но категорически отказался назвать их имена и фамилии.

Ему пришлось пройти все три "конвейера" и все круги ада, но его не могли сломить.

Тихомиров доказывал, что цитируемое им послание фессалоникийцам имеет двухтысячелетнюю давность, а сама книга, которую у него изъяли, издана за четверть века до появления советской власти, на что следователь сказал:

— Тогда никто не говорил о мире и безопасности.

— Значит, время уже подходит, — сказал Тихомиров.

— Какое время? — ухватился следователь.

— Время исполнения этого пророчества, — смиренно ответил Порфирий.

— Врешь, святоша. Этому никогда не бывать.

— Как знать? — с той же смиренной уверенностью возразил Порфирий. — Ты хорошенько подумай, брат следователь...

— Черт тебе брат! - заорал тот.

— С чертом не якшаемся и союзов с ним не заключаем, а тот, кто с чертом лобызается, от чертовщины и сгинет. Сперва один, потом другой. Разве немецкий черт из преисподней мог знать, что сгинет, когда придет время. А то, что зря народ губите, то это от злости сатанинской перед самой своей гибелью. И тот анти-

 

христ злобствовал и лютовал перед своей гибелью: живых младенцев огню предавал да вот разразился над ним гром небесный, и сгинул. Кровь человеков не водица. И водицу зря проливать не гоже.

— Опять ты, святой брехун! То был не небесный гром, а гремели наши пушки и бомбы.

- Не лукавлю, но глаголю устами пророков праведных: змей пожрал кабана дикого, а кабан пожирает ягнят невинных, что и видим воистину. И разверзнутся небеса, и грянет гром небесный, и в прах превратится тот, кто возносится над Господом и над людьми,—спокойно отвечал Тихомиров.

— Вот поедешь на БАМ, - огрызался следователь (строительство Байкало-Амурской магистрали), — и превратишься там в прах, чтоб не каркал, как ворон.

- Я слово Божье глаголю, а ты истинно служишь и угождаешь злому ворону, а он только алчет крови людской, да каркает: кар... кар... карать, карать и карает безвинные души.

За такие бесстрашные слова Тихомиров не мало вытерпел мук и страданий, но никогда и ни разу не смолчал.

Любопытно, что на такие разговоры вызывал его следователь, и, когда Порфирий выкладывал перед ним "истины", следователь редко его перебивал и слушал с вниманием и даже напряжением и только когда Тихомиров заходил слишком далеко — останавливал его каким-нибудь ругательством.

Тогда Тихомиров затыкал уши пальцами и говорил:

- Сколько бранных и грязных слов. После таких слов надо рот мыть, чтобы мерзость во внутрь не вошла. И где это ты, человек еще молодой, набрался стольких грязных слов? Аль учат вас этому в академиях ваших?

- Замолчи, вражина, — занося кулак над Тихомировым, кричал следователь.

Но Тихомиров никогда не уклонялся от ударов и принимал их так же спокойно, как и ругательства. Это больше всего бесило палача.

Как-то следователь спросил:

— Почему не защищаешься от удара? Ведь могу и убить. Тихомиров, глядя ему прямо в глаза, ответил:

— От врагов веры нашей, от антихриста, смерть принять не страшно и не грешно, но благодать Божья.

Следователь отвел глаза и сквозь зубы процедил:

 

— Ну и чурбан с глазищами. Так и впивается ими, как сыч.

— Не боюсь я тебя, — говорил Порфирий своему мучителю,— ты меня боишься. Вот и лютуешь, злобствуешь и сквернословишь, ибо нет в тебе веры истинной, нет покоя и ничем не можешь утешиться, а когда прозреешь, разве сможешь утешиться кровью моей, что безрассудно проливал, а сколько безвинной крови ты пролил до меня, а сколько еще прольешь после меня. Ну, подумай, разве чужая кровь утешит? Поистине, страшно подумать, чем добываешь ты хлеб свой. Знают ли твои дети, что хлеб, который они едят, вымочен в крови невинных людей, не причинивших тебе никакого зла?

В таких случаях следователь обрушивался на него с криком:

— Замолчи, замолчи!

Но Тихомиров не замолкал. Он высказывал все, что хотел высказать, и порой трудно было определить, кто из них обвиняемый и кто обвинитель.