НАЧАЛО ПУТИ

Обоз на Усть-Усу ушел три дня назад, когда будет следующий, никто не знал. Может через две недели, а, может, и через три. Что делать? ГУЛАГ снял с себя свои заботы обо мне. Живи, где хочешь, делай, что хочешь, и кормись, чем хочешь. В кармане справка об освобождении, немного денег, в торбе буханка хлеба, вобла — и все.

Правда, к этому времени в Абези уже был поселок вольнонаемных работников отделения «Севжелдорлага», но разве они помогут бывшему зэку?

Потолкался туда-сюда в поисках ночлега. В зону не пустят, какой-нибудь ночлежки просто нет. Зашел в медпункт, и сразу же на пороге возникла фигура санитара зэка.

— Тебе что?

— Да вот, зашел погреться, а то освободили, выгнали из зоны.

— Ты что, вольный?

— Куда уж вольнее! Ни дома, ни крыши — ничего нет, хоть замерзай на улице.

Санитар внимательно смотрел на меня, о чем-то думая, и, наконец, спросил:

— Ты на Варгашоре был?

— Был.

— Санитаром в медпункте?

— Был и санитаром.

— Тогда я тебя знаю. Слушай, здесь с Варгашора хирургом работает Николай Иванович. Он за зоной живет. Ты его знаешь?

— Знаю.

— Вот и дуй к нему, он мужик хороший. Барак, где жил Николай Иванович, оказался недалеко, и скоро я постучал в дверь его комнаты.

 

— Да-да, войдите, — послышался голос хирурга. В комнате маленькая печурка, топчан с плоским матрацем, опрокинутый большой ящик вместо стола, а на нем лампа. За столом на ящике поменьше сидел хозяин, листая какой-то замусоленный журнал. Подняв голову, он молча посмотрел на меня.

— Здравствуйте, Николай Иванович, — сказал я. Он молчал, явно не узнавая гостя.

— Я к вам. Помните, на Варгашоре длинного тощего санитара? А теперь освободился.

Николай Иванович наконец узнал меня, заулыбался.

— Раздевайся, садись, рассказывай.

Рассказав обо всем, что со мной произошло, я закончил:

— Оставаться здесь не хочу. Пойду до Усть-Усы пешком.

— Ну, ты не горячись, до Усть-Усы четыреста километров, мороз, ночь. Замерзнуть на реке еще успеешь, лучше давай обмозгуем положение. Пуховиков у меня нет, а на полу, пожалуйста, ночуй. Все же в тепле. Поживи немного. При лазарете как-нибудь прокормлю. Оглядишься, а там и придумаем что.

На том и порешили. Согрели кипятку, попили чаю и легли спать.

Другой день ничего нового не принес. Правда, в отделе кадров предложили наняться стрелком по договору на три года. Но от такого предложения я вылетел оттуда, как ошпаренный.

В транспортном отделе тоже не знали, когда будет обоз. Узнал, что пешком люди ходили и ничего, добирались, так что светит тебе, Владик, дальняя дорога по реке Усе.

Работая в санчасти, я окреп, правда, жиру не накопил, но и доходягой не был. Сознание свободы удесятеряло силы, и я решил окончательно идти, а там, что будет.

Еще раз зашел в транспортный отдел. Уточнив, что обозы идут по реке от станка к станку, а это двадцать-тридцать километров в день, и, если до Усть-Усы четыреста километров, то по простой арифметике выходит двадцать дней пути. А если пурга или мороз за сорок? Но сидеть и ждать не было сил. Пусть неизвестность, пусть опасность, но пойду. На карачках, но поползу отсюда!

В конце концов Николай Иванович со мной согласился:

— Иди, парень, желание у тебя большое, вера тоже, значит дойдешь! На втором, на третьем дыхании, а дойдешь. Давай собираться.

 

Два дня прошли в сборах: достали немного продуктов, махорки, спичек. Слесари сделали нож. Подогнал одежду, обувь. Уложил продукты в торбу, сунул нож под бушлат, обнялись с Николаем Ивановичем, сказали другдругу прощальные слова, и я тронулся в путь.

Спустившись с пологого берега, вышел на широкую гладь замерзшей Усы. Куда только хватало глаз, все покрыто снегом, чистым, белым — до боли в глазах. Посредине реки блестела накатанная дорога и терялась в туманной дали.

Шел легко, снег скрипел под ногами, осыпаясь с валенок, мороз пощипывал лицо, но, разогревшись ходьбой, я не замечал его. Шел долго, уже небо давно потемнело, звезды стали ярче, сузился горизонт, а дорога все искрилась фантастической лентой, зовя вперед.

До первого станка сорок километров, сколько осталось, не знаю, наверное, меньше половины. В ногах почувствовалась усталость, пошел медленнее, иногда вглядываясь в даль, в надежде увидеть темную избушку, а ее все не было и не было.

Так прошел еще несколько часов, мороз заметно покрепчал. Ноги налились усталостью, мешок тянул плечи, хотелось сесть и отдохнуть, но садиться нельзя.

Шел медленно, тяжело, ходьба уже не согревала, холод забирался под бушлат, стыли ноги, от былой радости начала пути не осталось и следа.

Пытался идти быстрее — немного согрелся, но вскоре силы иссякли, ноги потяжелели и не хотели двигаться.

И тут мною овладел страх: замерзну, замерзну на ходу, свалюсь, как ледышка. Страх придал силы. Но надолго ли?

Голову сверлила одна мысль: идти и не поддаваться страху. И я шел, тяжело ступая усталыми ногами, шел, как механизм. Правой, левой, правой, левой — ритмично, наклоняясь туловищем вперед. Уже кончилось второе дыхание, да, наверное, и третье, а я шагал и шагал, не чувствуя ни рук, ни ног, ничего. Тело одеревенело, только ноги работали в заданном темпе: правой, левой. Казалось, сбейся я с темпа, остановись, и все — больше сдвинуться не станет силы. И я шел, упорно, медленно продвигаясь вперял

Наконец, дорога раздвоилась. К берегу отделился узкий путь. «Станок!.» — мелькнула мысль. И, действительно, дорога подня-

 

лась на берег и привела к двери засыпанной снегом избушки. Толкнув ее, я шагнул в теплую влажную темноту.

За столом сидел старик-смотритель и что-то делал. Свет лампы падал на его сухие жилистые руки. Нисколько не удивившись, старик сказал:

— Проходи, коли вошел, чай пить будем.

Губы мои замерзли, и в ответ ему я промычал что-то невнятное. Старик встал, подошел, снял торбу с моих плеч, бушлат, шапку, осмотрел лицо и, отойдя в угол, принес какого-то вонючего жиру.

— На, помажь.

С трудом намазался, пальцы рук плохо разгибались. Разуться я не сумел. Тогда старик подтолкнул меня к топчану, заваленному мхом, я повалился на него и встать уже не мог. Слабость и сон вмиг сморили меня.

Проснулся весь разбитый: тело болело, ноги казались чужими.

— Ну, паря, проснулся, иди чай пить. Травкой напою, сразу оклемаешься.

Попили чаю, стало легче, захотелось есть. Достал хлеба, а старик принес котелок с каким-то варевом и поставил на стол передо мной. Еда была вкусная, ароматная.

Снова потянуло спать, и я опять завалился на топчан. Встал уже бодрым, отдохнувшим. Снова пили чай. Я рассказал свою историю, документы смотреть он не стал. Я спросил, сколько ему заплатить, старик махнул рукой. Дал ему пачку махорки и зашагал дальше — в мороз, в ночь.