ГЛАВА Х

 

Тем временем продолжали активно допрашивать. Следователи менялись один за другим.

— Обвинения понятны? Понятны. Признаешь?

— Да пошел ты... Никакой антисоветской пропаганды не вел. Когда это было? Если ссылаетесь на архивы легиона, на газеты и журналы комитета, там обо мне написано только то, что я играл на скрипке. Классику, народные мелодии.

А песни о Германии? Об Уалихаюмхане?

— Их нам приказывали исполнять...

— И вы исполняли. Вот это и есть антисоветская пропаганда.

А мы хотели жить! Но никаких заявлений против Советского Союза я не делал. Ни устных, ни письменных. И пьес антисоветских не писал. То, чего не было, не подпишу!

— Подпишешь! Никуда не денешься. Мы тут не таких, как ты, видали. Опыт имеется. Как ты оказался в плену?

— Был ранен.

— Это не оправдание. Почему не бежал?

— Как я мог бежать?

— Значит, изменил присяге и Родине. Поэтому стал резидентом английской разведки. Нам все известно, как видишь. Будешь говорить?

— Я не резидент и не шпион.

— Врешь! Что ты делал в Туркестанском легионе?

 

— Я же сказал. Играл на скрипке.

— Кто тебя вербовал в иностранную разведку?

— Я не шпион.

Медленно приблизился, ногу поставил на стул, на котором я сидел, заорал почти в самое ухо:

— Говори! Ну? Быстро!

Это «говори» до сих пор звучит в моем сознании на разные голоса.

— Говори, мать твою так! Говори!

И внезапно резко ударил в висок с такой силой, что, казалось, глаза вот-вот выскочат из орбит. От страшной боли теряешь сознание.

— Говори!

— Это, ты, конечно, можешь,— бормотал я.— Ответить тебе нельзя. Ты сильнее меня и старше. А то бы врезал как следует.

Следователь схватил широкую линейку, оттянул, концом попал прямо в лоб. В глазах сразу потемнело, свалился со стула и потерял сознание.

Меня посадили, брызнули водой из графина и все началось сначала.

— Говори! Будешь говорить?

«Что они хотят от меня? — крутится мысль в голове.— Какой я шпион? И вообще каким бывает шпион? Ему положено знать взрывное дело, аппаратуру связи, иметь оружие. А я же ничего не знаю, не умею: ни взрывать мосты, ни убивать из-за угла!».

Полковник Сакенов допрашивал меня, требовал назвать адреса и фамилии.

— С кем должен был выйти на связь в Алма-Ате? Говори! Куда тебе приказано явиться? Я ему ответил:

— Записывайте. Должен был явиться к вам, полковнику Сакенову. Вот и пришел.

— Ах, как заговорил. Ладно. В карцер его! Пусть отдохнет!

Карцеры и изоляторы были разные. Самое страшное, когда заставляли раздеться догола и загоняли в каменную тесную коробку, как в вертикально стоящий гроб. Напустят воды по колено и сутками заставляют стоять в ней. Это одно из средств устращения, от которого многие ломались и сходили с ума.

Помню надзирательницу. Русская старуха невысоко-

 

 

го роста, злая, Как ведьма, Высокую правительственную награду имела — орден Красной Звезды.

— Руки назад! Мордой к стене! — и тут же добавляет порцию такой матерной брани, какой нигде, никогда не слышал даже от мужиков.

Она водила на допрос и обратно.

Был другой надзиратель, старшина-казах, за какую-то заслугу награжденный орденом Ленина. В те времена этот орден многое значил. Старшина водил на прогулки или в баню. Любил поиздеваться над зэками. Однажды незадолго до суда среди ночи повел меня в подвал. Подумал, в душевую, наверное, но смотрю, куда-то не туда завернули.

— Куда идем? Душ находится в той стороне. Лицо у надзирателя, как каменное, глаза, как у волка. Смотрит и упивается своей властью.

— Ты меня, гад, не учи. Не понял, куда веду тебя? На расстрел, понял...

У меня все внутри так и оборвалось. Упал на каменный пол без сознания.

На очередном допросе полковник Сакенов разложил передо мной фотографии.

— Вот люди, к которым ты шел на связь. Расскажи про них.

Глазам не поверил. На фотографиях: М. Ауэзов, А. Жубанов, Е. Исмаилов и еще какой-то человек, которого я не знал.

— Ну, это Мухтар Ауэзов, писатель. Это Есмагамбет Исмаилов. Ахмет Жубанов — композитор, а этого не знаю.

— Ишь ты! — сказал полковник.— Казахбаева не знаешь? Председателя Президиума Верховного Совета не знаешь. Врешь, сволочь! Знаешь! Нам известно, что к ним должен был выйти на связь. К ним?

— Если вам все известно, зачем спрашивать?

На одном из допросов в припадке ярости Сакенов сказал:

— Весь род ваш, все тобыктинцы до последнего батрака — враги народа, изменники. Всех вас надо бы уничтожить. Может быть, кроме Абая.

У меня невольно вырвалось:

— Да-а!! Хорошо, что дядя Абай вовремя умер. А то бы он у вас наверняка схлопотал 58-ю!

 

И опять ударил по лицу, выматерился и отправил в карцер, посадил прямо на цементный пол голым.

Меня поставили на «конвейер», на допросы вызывали днем и ночью, не давали спать по несколько суток. Но одного следователя, капитана Онгарбаева, я вспоминал потом с добрым чувством. Однажды привели меня к нему на допрос среди ночи, увидел я, что на столе перед ним лежат три яблока — крупный алма-атинский апорт. Подошел, взял одно яблоко и стал есть. Онгарбаев ахнул от удивления.

— Ну, ты и нахал!

А я ему, как ни в чем не бывало:

— Ты же вольный, завтра можешь себе еще купить.

А я есть хочу!

Ай, черт с тобой! Ты будешь на вопросы отвечать?

—   Буду. Дай сначала поесть.

Съел яблоко, капитан говорит:

— Давай рассказывай!

— Сделай одно доброе дело,— попросил я.— Дай позвонить родственнику в город. Попрошу, чтобы передачу принес. Потом буду на вопросы отвечать...

Онгарбаев поколебался, подумал и сказал:

— Ладно. Называй номер телефона. Только коротко, быстро говори.

Я назвал номер телефона, он набрал и передал мне трубку, а сам встал у двери, смотрит в коридор, чтобы кто-нибудь не застукал. Было уже около двух часов ночи, но работа в МГБ не прекращалась круглосуточно.

Я услышал в трубке голос родственника и не успел еще ничего объяснить, ни о чем попросить, как понял, что он испугался.

— Ты откуда звонишь среди ночи? С ума сошел! Мне и так из-за тебя нет покоя. Таскают без конца на допросы.

Обида навалилась на меня, и я перебил:

— Слушай! Меня тоже про тебя спрашивали: кто ты такой, не враг ли народа? Так учти, я про тебя ни слова не сказал и не скажу. Можешь спать спокойно!

Родственник бросил трубку, а Онгарбаев кинулся ко мне, выхватил телефон. Сам весь дрожит.

— Ты что делаешь? И себя, и меня погубить хочешь?

Ни слова никому про это!

— Не беспокойся! Умру, а не скажу никому! — пообещал твердо.

 

 

Онгарбаев тут же отправил меня в камеру. Потом стали водить меня на очные ставки. Была, например, ставка с М. Батыргереевым. Спросили у него:

— Знаешь этого человека?

— Конечно, знаю. Во Франции нас вместе с ним в лагерь смерти отправили, а мы бежали.

Показали меня А. Колдыбаеву, впоследствии приговоренному к расстрелу. Спросили, что он про меня знает.

— Это музыкант,— ответил Артур.— Его-то зачем взяли? Что он вам сделал?

— Здесь вопросы мы задаем. Твое дело отвечать.

— Я и отвечаю. Это музыкант. В легионе играл на скрипке. Больше ничего. Ну я — другое дело. Я всегда против вас боролся, вашу систему хотел уничтожить, освободить Туркестан от большевиков. Даже тогда с вами боролся, когда до войны сам работал в органах госбезопасности. А что вам надо от рядового музыканта?

— Молчать!

После одного из вопросов следователь Багаутдинов проговорился:

— Вот говорят про тебя: музыкант, музыкант. Там на скрипке играл, тут на скрипке играл. И все? Выходит, тебя и судить-то не за что?

— Если не за что, зачем держите? Отпустите!

— Ух, какой хитрый! Тем, кто сюда попадает, назад дороги нет. Какой будет авторитет у органов, если мы начнем сегодня брать, завтра отпускать? Не надейся!

Время шло, чувствовал, что с каждым днем теряю силы, что поднимается во мне волна озлобления против моих тюремщиков, следователей всех рангов, решивших во что бы то ни стало заставить невинного признаться в преступлениях, которые я не совершал.

Тогда мы не могли представить, что нашей страной руководили преступники и тираны. Мы верили в светлые идеалы, провозглашенные В. И. Лениным. А тут получилось, что все меня предали: И. В. Сталин, Советская власть, большевики. Схватили меня, как врага народа и бросили за решетку. Неужели вот это и есть наше светлое будущее, коммунизм? Значит, те, кто до меня погибал в этих застенках, были такими же врагами народа, как я?

В марте 1947 года в камеру втолкнули нового заключенного. До него я несколько месяцев просидел в полном одиночестве, не видел никого, кроме мучителей.

 

Какое счастье общаться с живым человеком! Им оказался киргизский солдат Раимбек Сатпаев. Во всяком случае, так он представился мне и рассказал, как в начале войны попал в окружение и плен, затем вместе с товарищами бежал к своим, опять воевал и был награжден тремя (или двумя?) орденами Солдатской Славы. В конце 1946 года после демобилизации возвращался в Киргизию, но в Актюбинске его сняли с поезда и под конвоем доставили в Алма-Ату. Солдата привлекали к суду за то, что он побывал в плену.

Добродушный, разговорчивый Раимбек сразу завоевал мое доверие. Рассказал о своих злоключениях, и он уверенно посоветовал:

— Кончай сопротивляться. Подписывай все, что они от тебя хотят.

— Как это?

— А вот так! Будешь стоять на своем, ничего не добьешься. Только себе хуже сделаешь. Английский шпион или американский какая разница? Признаешься — жить будешь. А то ведь никто не узнает, где кости сгнили.

— Ну как могу на себя наговорить? В моем понимании шпион должен кого-то убивать, что-то взрывать, к кому-то идти на связь. Так?

— Ладно, не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Я не обратил внимания, что несколько дней ни его, ни меня не вызывали на допросы. Три дня и три ночи мы придумывали для меня «шпионскую» версию.

— Они говорят, что ты — английский шпион? Ладно! Знаешь какую-нибудь английскую фамилию?

— Одного английского офицера помню. Когда нас освободили союзники, англичанин хотел забросить несколько казахов в тыл к немцам. Там тогда находилась 162-я туркестанская дивизия, и мы должны были агитировать солдат переходить к союзникам. Но операция так и не состоялась.

— Черт с ней! Но английский офицер-то все-таки был или нет?

— Офицер был, но фамилии его не помню.

— Тогда надо придумать.

Я вспомнил переводчика в Туркестанском легионе по фамилии Толхау.

— Прекрасно! — обрадовался Раимбек.— Не забудешь, не перепутаешь? Теперь так. Предположим, он дал тебе задание, восхвалять в Союзе все английское: дис-

 

циплину, культуру, экономическое процветание. Следователь обязательно спросит, при каких обстоятельствах вербовали. Скажи, что пригласил к себе, угощал вином, какого до того вообще не нюхал. Мол, оно было синего цвета. За рубежом спиртное красят в любые цвета. Только ничего не перепутай. Они будут тебя по нескольку раз про одно и то же спрашивать. Слово в слово повторяй.

После этого все хорошо отрепетировали. То он, как следователь, задает вопросы, а я отвечаю, то наоборот.

— И вот еще что,— посоветовал Раимбек,— когда вызовут, скажи, что с тобой в камере сидел толковый человек, который уговорил сказать правду. Тогда они от тебя отстанут.

Его желание помочь казалось настолько искренним, дружеским, что в сознании ни на одно мгновение не промелькнуло подозрение, что Раимбек мог быть «подсадной уткой», которую опытные провокаторы запустили ко мне, чтобы добиться нужных им показаний. Поверил Р. Сатпаеву еще и потому, что хотел хоть кому-нибудь верить и потому, что не знал, насколько были изобретательны, коварны оперативники, во власти которых оказался.

Только позднее, вспоминая подробно наши разговоры с Раимбеком, понял, как элементарно просто они подвели меня к самооговору, очень нужному им для завершения затянувшегося следствия по делу Туркестанского легиона..

Не ведая того, я сам подписал себе приговор.

Раимбек мог быть кадровым работником органов и, выполнив поручение начальников, вернулся на постоянное место работы. А, возможно, был действительно одним из заключенных, тоже побывавшим в плену у немцев... Видимо, ему обещали за успешную «обработку» подследственного А. Толганбаева снизить срок наказания.

Помню, как его увели на суд, с которого вернулся в приподнятом настроении, поскольку дали всего семь лет лагерей.

Почему семь? Почему он просил меня на допросе упомянуть его имя добрым словом? Однако сомнения пришли не сразу. А с Раимбеком Сатпаевым мы больше никогда не встречались