НОВЫЕ ЛЮДИ

Стали появляться и человеческие контакты в зоне. Очень мне запомнился Венкстерн. Первый раз я его увидел, когда он отчаянно торговался с каким-то доходягой из больницы, выменивая у него на табак пару грязных кусочков сахара: самосад служил в зоне основной и универсальной валютой. Венкстерну было за 60. Он всегда умудрялся найти какой-то способ поддержать силы и здоровье, научил многому и меня. Работал он в диспетчерской лагпункта, и с ним очень считались, благодаря большому уму, выдержке и корректности. Импонировал он еще и тем, что явно никого не боялся - ни начальства, ни шпаны. Был это небольшого роста породистый старик, аккуратный и чистенький, с седой эспаньолкой. Объяснялся он с петербургским выговором. Речь его была очень правильной и точной, но с тем несовременным оттенком, что слышится у Бунина в его рассказах эмигрантской поры.

Мне было приятно и, что говорить, лестно, когда он первый подошел ко мне с разговором. В дальнейшем мы подружились, часто встречались, о многом переговорили, пока меня не перевели на другой лагпункт. Там я узнал о его смерти, сколько помню - летом 1942 года.

До революции он был крупным чиновником Министерства иностранных дел. После Октября сразу же перешел на сторону советской власти. В 20-х годах был направлен во Францию, в торгпредство, где проработал около 17-ти лет, затем его вызвали в Москву - и репрессировали. Спрашиваю его, знал ли он Балтера. Он оживился:

- Ну как же! А что с ним?

- Посадили, - говорю, - в 1939-м. И тут Венкстерн заплакал:

- Боже мой, - говорит, - этого-то я и боялся, но что я мог сделать? Я же и намекнуть ему не решился на истинное положение, да он бы и не поверил...

Кто такой Балтер? Зимой 1937-38 года наша соседка по московской коммунальной квартире на Кропоткинской уехала на два года на Север и сдала свою комнату молодой паре. Оказалось - настоящим парижанам! Павел и Ядвига Балтеры. Он - черный, очкастый, здоровенный, как медведь. Его родители, русские евреи, эмигрировали на запад еще до революции. Павел выучился в Париже на архитектора, работы не имел. Жена подрабатывала поденно, тем и жили. А Ядвига была из рижской еврейской семьи, тоже долго жила в Париже. Там окончила какое-то музыкальное училище. Была она некрасивая, но необыкновенно обаятельная, до того милая и приветливая, что ее полюбили и самые стервозные соседки в нашей многонаселенной квартире.

В СССР Балтеры оказались потому, что заочно без памяти влюбились в советский строй. Стали добиваться нашего подданства. Их несколько лет мурыжили в посольстве, мотивируя тем, что это право надо заслужить. Балтеры немного знали русский, и Ядвигу стали иногда брать переводчицей для наших технических делегаций. Тут Венкстерн и познакомился с ними. Ядвига на этой работе фанатично старалась заслужить право на наше подданство, шла на риск, например, добыла образцы металла на авиазаводе. «Это ведь было нужно для нашей будущей родины!», -объяснила мне она.

Советские паспорта они получили в 1937 году. Оказались в Москве. Жилья им не дали, ютились где придется. Павлу долго не предоставляли работу. Ядвига пошла музыкальным работником в детский сад. Поначалу они с восторгом отмечали бесплатное медицинское обслуживание, образование, дешевый транспорт - и даже решились на ребенка, чего во Франции не могли себе позволить. Родилась у них девочка, а летом 1939-го Павла забрали.

Вспоминается мне длинный разговор с бедной Ядвигой в нашей пустой кухне, как она рыдала, как твердила, что это - удар ей в лицо от матери, за которую они посчитали нашу страну; призналась, что они прозрели вскоре после приезда - но было уже поздно. Павел погиб в лагерях, я узнал об этом после освобождения.

Помню американских финнов. Трое их было, все молодые, под 30. Один из них - здоровенный и рыжий Лон, мой приятель в дальнейшем. Они обрадовались возможности поговорить по-английски с кем-то посторонним, и мы не раз встречались вечерами и много беседовали. Все трое были рабочими, членами американской компартии и фанатиками СССР. Как и Балтеры, эти ребята долго добивались нашего подданства и получили его в 1934 году. Поселили их в Петрозаводске, там они могли общаться с карелами, пока кое-как не научились объясняться по-русски. Впрочем, и в 1941-м году говорили очень плохо. В 1939-м их забрали, все попали в Вятлаг. Большой голод пережил только Лон, и то с безнадежно испорченным сердцем.

Еще были у нас в зоне венгры-политэмигранты. Один из них, фамилию не помню, был в прошлом редактором какого-то левого издания в своей стране. Подтянутый, чисто выбритый, выглядел воспитанным европейцем и в своей рваной телогрейке. Работал он в лагере на лесоповале и умер в самом начале большого голода. С ним дружил мой приятель Леймер, попросивший меня сходить вместе с ним в мертвецкую, чтобы попрощаться с другом. Мертвецкая - сарай у выхода из зоны, туда складывались покойники до захоронения. Мы увидели там несколько десятков замороженных трупов, сложенных штабелем. Лежали они голые, у каждого к ноге привязана деревянная бирка с номером личного дела. Иногда этот номер был написан химическим карандашом на икре. Нашли мы и редактора. Ноздри у него были объедены крысами.

Двое других венгров прибыли в Вятлаг из Туполевской шарашки. Один вскоре умер и не остался у меня в памяти. А другого я хорошо знал много лет, и в лагере, и в ссылке, и на воле. Ласло Ку-нович, инженер-электрик. Уроженец Будапешта, образование получил в Милане. Добряк, умница, весельчак даже в самые трудные периоды лагерной жизни. Вид у него был тогда в точности, как у горьковского Барона в «На дне». Невообразимые лохмотья, рваные ЧТЗ, но - подбритые усики и небрежная аристократическая осанка. А разговор! С чудовищным акцентом:

- Юрий! Какой я нашел окурок, прекрасный самосад, попробуй!

Кстати, поднять с земли бычок, когда нечего курить, ничуть не считалось зазорным. Жаль только, что это редко удавалось.

Ласло - венгерский коммунист, в 1935 году эмигрировал в СССР, спасаясь от тюрьмы у себя на родине. В Вятлаге от общих работ его спасла скрипка: играл в оркестре. Кончил он срок на Воркуте, куда его этапировали после лагерного дела. Там он играл в оркестре и работал на складе электрооборудования. Встречал я его потом и в сибирской ссылке, и в Москве, и в Будапеште, но об этом - в свое время.

Осенью 1941 года в лагере было много латышей, эстонцев и литовцев. В основном интеллигенция: чиновники, учителя, пасторы, люди различных свободных профессий - адвокаты, актеры, художники. Народ крупный, здоровый. Всех их отправили на лесоповал, и первую лагерную зиму пережили из них только единицы. Люди, жившие до лагеря сытно и комфортабельно, упитанные здоровяки - а такими прибалтийцы и были в большинстве - не выдерживали лагерных условий, к которым гораздо легче приспосабливались иные хилые и болезненные зеки из городской бедноты.