4

А ЖИЗНЬ - ОНА В ПОЛОСОЧКУ

В это лето вдруг демобилизовался Соломон Дрейзнер. Еще в 1951 году после окончания десятилетки его забрали в авиатехническое училище. После окончания получил по две звезды на каждый погон и, как многие еврейские ребята, которые кончали военные училища в то время, был направлен в Забайкальский округ, подальше от тлетворного Запада: хоть и не летчик, а самолет все же под боком. Когда-то царские офицеры, служившие в тамошних гарнизонах, в поисках острых ощущений играли в веселую игру: в револьверный барабан вкладывался лишь один боевой патрон, остальные гнезда оставались пустыми. По очереди подставляли дуло к виску и, покрутив наугад барабан, спускали курок. Иногда раздавался выстрел — кому-то судьба не улыбнулась. Впрочем, ему можно было и позавидовать: монотонная и серая жизнь гарнизонного офицера была хуже смерти.

В советские времена офицеры не играют в эту игру, не устраивают дуэли. Беспробудная пьянка, время от времени безрадостная любовь, бесшабашное озорство в духе бурсы, изо дня в день, из года в год медленное отупение, а иногда и полная деградация — это замкнутый круг, из которого выхода нет. А у таких, как Соломон, шансы на перевод с Дальнего Востока практически равны нулю.

Когда Хрущев по соглашению с американцами сократил армию на миллион двести тысяч человек, Соломон сделал отчаянную попытку демобилизоваться, хо-

тя как молодой специалист демобилизации не подле жал. Балансируя на грани военного трибунала за постоянные дебоши и драки, он в конце концов был отправлен самолетом «на ковер» к командующему Забайкальским военным округом, а затем демобилизован.

В Ленинграде перед ним встал вопрос, как посту пить в институт, и вопрос казался неразрешимым. Формально у него был аттестат зрелости, но он не стоил даже той бумаги, на которой был отпечатан. Его отец погиб под Ленинградом в первые дни войны. Чтобы помочь матери и трем сестрам, Соломон, единственны мужчина в семье, с пятнадцати лет пошел работать учился в заочной школе в шестом классе, потом в девятом, в десятый почти не ходил — было не до этого Бумажку об окончании получил только потому, что? школа была заинтересована в этом не меньше, чем он. Знания не волновали никого.

Встал вопрос, что делать. Фактические знания Соломона были где-то на уровне семилетки, и то — дай Бог. Конкурс в строительный институт был небольшой, но экзамены надо было сдать. Выход был один: за него должен сдавать кто-то другой, потом он нагонит. Поскольку я лишь в прошлом году сдавал на физмат в педагогический и еще что-то должен был помнить, мы решили, что я сдаю за него все точные предметы, а Гриша Вертлиб — гуманитарные. Конечно, если поймают, прощай работа, здравствуй безработица. Мне сразу же вспомнился «аналогичный случай», как говорил бравый солдат Швейк. Когда я поступал в юридический институт, надо было, не знаю почему, проплыть какое-то количество метров в бассейне, может быть, потому, что юрист должен уметь «плавать» и выплывать из любого положения. Один абитуриент не умел плавать вовсе и нанял вместо себя хорошего пловца — чтобы уж наверняка. Тот плыл настолько хорошо, что к концу его заплыва все руководство спортивной кафедры института ждало его на берегу, затаив дыхание: в ин-

ститутской команде по плаванию предвиделся явный фаворит.

— Ваша фамилия?! — дружно закричали они, когда до берега оставалось несколько метров. Но у парня были мощные бицепсы, зверские трицепсы и голова микроцефала. В его памяти не сохранилась фамилия нанимателя. Еще сегодня я отчетливо вижу, как он тряс головой, мучительно пытаясь вспомнить «свою» фамилию. Брызги с его головы летели во все стороны, и трудно было сказать, что это — вода или холодный пот. Что ждет меня?.. Соломон, между тем, начал «техническую» подготовку. Перво-наперво, он удачно сфотографировался на зачетную книжку. Перед тем как пойти фотографироваться, он долго смотрел на меня, затем в зеркало, снова на меня. Трепал себе волосы, прищуривал глаза, засовывал в ноздри ватные тампоны, и когда стал страшен, как смертный грех, сказал: «Кажется, похож», — и пошел в фотографию. Действительно, на фото получился гибрид, несколько напоминающий Соломона и смахивающий на меня. Теперь, если я сдам экзамены, с такой зачеткой он сможет продолжать учиться.

И вот первый устный экзамен — математика. Сейчас откроется застекленная дверь, выйдет очередной сдавший. Или проваливший. И войду я. Чувствую, что волнуюсь. К обычному страху провалиться примешивается страх, не сплошает ли гибридная фотография. Дверь открывается, Соломон подталкивает меня — «Не дрейфь!» — и я вваливаюсь внутрь. Далеко впереди вижу возвышение, на котором сидит экзаменационная комиссия, глаза на меня в упор. Я иду и иду, и, кажется, аудитории нет конца. И кажется, что все смотрят на меня: экзаменаторы сверху, абитуриенты с боков и Соломон сзади через застекленную дверь. Наконец ноги доносят меня до стола, председатель берет зачетку и вдруг преображается:

— Как, как ваша фамилия? — говорит он и подозрительно смотрит на меня. И члены комиссии тоже.

«Моя   фамилия  Дрейзнер,  моя   фамилия  Дрейзнер», — твержу я про себя и потом повторяю дрожащим от волнения голосом:

— Дрейзнер. 

— А я думал, Драйзер, — острит председатель и первым смеется собственной шутке, члены комиссии подобострастно хихикают вслед за ним. — Вы, наверное, слышали такого американского писателя, — добавлявет он, видя, что мне не смешно. Мое лицо забавляет его, и теперь он уже грохочет вовсю, члены — за ним. «Черт бы тебя побрал с твоими шуточками, — думаю я, вытаскивая билет, — но настроение у тебя хорошее и минимум трояк я все же получу».

Экзамен я сдал хорошо; вслед за ним сдал и все остальные; Гриша Вертлиб так и остался в резерве. Соломон поступил, отлично закончил и к 15 июня 1970 года был уже руководителем группы инженеров в проектном институте.

Система работы в советской милиции ничем не отличается от остальных советских учреждений. Кругом дубы и липа. Конечно, отделы соревнуются между собой. У кого меньше зарегистрировано нераскрытых преступлений, тот первее. Как бороться с нераскрытыми преступлениями? Конечно, раскрывать их. Но это тяжело, требует пота, а иногда вовсе безнадежно. Времена Сталина прошли. Новые вожди спят по ночам сами и дают спать другим. Теперь уже не сгорают на работе, а медленно тлеют и стараются только, чтобы было побольше дыма. Что делать, если очень хочется работать? Полежите полчаса спокойно на диване, это пройдет — утверждают знатоки.

Если ты не работаешь как взмыленная лошадь, если днями и ночами не торчишь в отделе, твой сейф за несколько дней заполнится материалами. Если по каждому материалу возбудить, как положено, дело и заниматься его расследованием, райотдел быстро выйдет на первое место. Только сзади... Комиссар будет проедать плешь начальнику райотдела, он — началь-

нику уголовного розыска, а тот — тебе. От верхушки до основы пирамиды будет висеть мат и, если ты по-хорошему не догадаешься, что надо делать, тебя могут вынести за скобки. А что надо делать, знают все. Чтобы было меньше нераскрытых преступлений, их надо или раскрывать, или не регистрировать, как будто их не было вовсе. Приходит какая-нибудь бабуля. Сквозь горькие слезы рассказывает, как пришла в универмаг после пенсии купить материи на платье. Здесь посмотрела, там пощупала, наконец, нашла, что надобно, отстояла очередь в кассу и бац... нет денег, были, да все и сплыли, а ведь так аккуратно были запрятаны. «Да разве уследишь за ними, окаянными, специально ведь давку в очередях устраивают, чтобы уворовывать у людей честные пенсионерские рубли. Помогите, граждане милиционеры», ан не тут-то было. Дело бабули явно бесперспективное. Какой-нибудь кочевой вор из другого района давно уже смотал удочки, никто его не видел, деньги не пронумерованы и не пахнут. Бабуля вешает на отделение «мертвое дело». От этого дела надо избавиться немедленно, пока оно в эмбриональном состоянии.

— Послушай, бабушка, — говорят ей доверительно. - Тебе сколько лет? Семьдесят пять?! Вчера тоже одна такая приходила, тоже придумывала сказки, а потом честно призналась, и мы ее отпустили подобру-поздорову. Зачем же ты нас обманываешь? Что мы, первый год здесь работаем, что ли?.. Скажи честно, я, мол, старая, памяти ни черта нет, бумажник обронила, а деду сознаться страшно. Вот я и иду в милицию и думаю, что там дураки сидят, уши развесили и все на веру берут. Иди-ка поищи свой кошелек хорошенько, вспомни, где бывала, где стояла, возле кассы посмотри хорошенько...

Бабуля выскакивает, как ошпаренная. Она ничего не знает о соревновании между отделами за Переходящее Красное знамя, но чувствует, что виновата. «Может, действительно где обронила и на честных людей

напраслину взвела... Подальше от греха. Бог с ними, с деньгами-то, как-нибудь выкрутимся».

Эта бабуля отделу больше не страшна. И не только нашему. Если ее обворуют еще раз, она живо вспомнит эту сцену и больше никогда не испортит ничьи показатели.

Ну, а если кто-то посерьезнее? Тогда бумажку с данными можно сунуть в карман и носить рядом с носовым платком. На телефонные звонки можно отвечать грустным голосом: да, делаем все, но очень тяжелый случай, пока ничем помочь не можем. Позвоните на следующей неделе. Потом - через неделю. Потом — в будущем месяце. Когда звонки кончатся, бумажку можно вынуть из кармана и использовать не по назначению. А вместо нее положить другую бумажку.

Ну, а если кто-нибудь совсем серьезный? И жалобы наверх и проверка гарантированы? Тогда ничего не попишешь, надо регистрировать и возбуждать уголовное дело. Конечно, чтобы не испортить соотношение между нераскрытыми и раскрытыми, надо будет усадить десяток хулиганов, которые сквернословили в присутствии детей, поднимали руки на тещ или плевали на кухне в соседский суп.

Я сам как-то стал жертвой такой липы, хотя и в несколько другой области. Все мы должны были ходить на занятия по самбо. На самом деле никто не ходил, но в отчетах о занятиях птички ставили регулярно. И вдруг общегородские соревнования между отделениями. Меня, конечно, сунули в команду из восьми человек. Один был разрядник, остальные — как я. Перед соревнованиями разрядник наскоро показал нам несколько приемов. Главное, чтоб все явились и не было «баранок» — в других отделениях такая же картина, может быть, на кривой вывезет.

И вот меня вызывают на ковер. Человек триста сидят вокруг — болеют. Много татар, славян, есть кавказцы. Евреев нет. Перед схваткой я просмотрел списки и с ужасом убедился, что у первого же моего противника разряд по самбо. Значит, быстро отмучаюсь.

Однако не успели мы начать бороться, как мой противник оказался на ковре, а я — на нем. Он едва трепыхался — и ко мне пришла уверенность. Лежа на противнике, я слышал подбадривающие крики ребят из нашего отделения и изо всех сил пытался вспомнить какой-нибудь прием, чтобы он все же из-под меня не выкарабкался. Наконец вспомнил. Подсунув кулак под локоть его левой руки, я резко придавил запястье к полу. Что-то треснуло. Третьеразрядник завопил и стал стучать другой рукой по ковру. Капитуляция. Я встал и протянул ему руку. Но встать он не мог. Тогда я нагнулся, чтобы поднять его. И тут я понял, почему он шлепнулся и почему сейчас его не поднять никаким домкратом. От него несло, как от ликеро-водочного завода, так же как от десятков «болельщиков», которые уже упились спозаранку.

Следующих двоих, таких же горемык, мне удалось победить по очкам. Я вышел в четвертьфинал или что-то в этом роде. Теперь на меня начали возлагать надежды — нас только двое осталось непобежденных во всей команде. На четвертую схватку со мной вышел лобастый мужик лет сорока, лысый и невзрачный. По ритуалу мы пожали друг другу руки, согнулись и пошли друг на друга. Что было дальше, я помню неотчетливо. Когда я начал приходить в себя и цветные круги понемногу перестали плясать перед глазами, до слуха стали доходить куски фраз, произнесенных информатором: ...мастер спорта... чистым приемом... за 17 секунд.