I

Предки. Гражданская война. Гибель родителей

 

Мать моя, Валентина Алексеевна, родилась в 1889 году в семье мелкого чиновника, губернского секретаря (чин 12-го класса) Алексея Константиновича Полторацкого и жены его Ольги Павловны, урожденной Клименко. После ранней смерти родителей она со старшей сестрой Екатериной и двумя братьями Алексеем и Борисом осталась на попечении двух теток, сестер отца, Лидии Константиновны и Елизаветы Константиновны Полторацких.

Елизавета (1856 — 1928) была учительницей, а затем начальницей 3-го мещанского женского училища в Москве. В XIX и начале XX века функции теперешней скорой помощи в Москве исполнялись дежурным медицинским персоналом при полицейских участках: врачом, фельдшером, медсестрой и акушеркой — «повивальной бабкой». Ею при Лефортовской полицейской части и была Лидия Константиновна (1853-1940).

Обе сестры отличались независимостью взглядов и сочувствовали либеральным идеям. Достаточно сказать, что в своей квартире в доме полицейского участка Лидия позволяла племянникам — эсеру Алексею и члену РСДРП Борису — прятать нелегальную литературу, не подозревая, что вместе с ней они хранили и патроны. (Алексей в 1906 году покушался на жизнь московского обер-полицмейстера Д. Ф. Трепова и был казнен, Борис в те же годы погиб в варшавской тюрьме.) Как Лидия, так и Елизавета продолжали работать по специальности и в первые годы после революции.

Тетки сумели обеспечить племянницам образование: Екатерина окончила Московскую филармонию по классу вокала, а Валентина стала учительницей.

Отец мой, Глеб Федорович (1890 - 1921), был сыном профессора филологии Киевского, а затем Казанского университетов Федора Герасимовича Мищенко (1848 — 1906). Сделанные Федором Герасимовичем первые переводы на русский язык древнегреческих авторов — Геродота, Полибия, Фукидида и Страбона считаются образцовыми, многие из его научных трудов не утратили значения до сих пор.

 

В Киеве Ф. Г. Мищенко входил в «Громаду» - объединение либеральной украинской интеллигенции, ставившей целью сохранение и развитие национальной украинской культуры в противовес официальной тенденции русификации. Это стоило ему кафедры в Киеве, однако вскоре его с готовностью принял Казанский университет, где он и проработал с 1889 года до последних лет жизни.

Глеб Мищенко окончил киевскую Вторую гимназию и физико-математический факультет Московского университета, после которого поступил еще в Московский институт инженеров путей сообщения имени императора Александра III. С последнего курса он был командирован за Урал на изыскания проектировавшейся Обь-Урало-Беломорской железной дороги. С изыскательской партией он дошел до Берёзова - маленького городка Тобольской губернии на реке Сосьве (по-местному Сосве), известном из истории как место ссылки А. Д. Меншикова. После революции изыскания прекратились, и отец нашел себе работу преподавателя в берёзовской школе и одновременно метеоролога на метеостанции.

В тяжелое время развернувшейся гражданской войны условия в северном Зауралье были легче, чем в Центральной России. Население жило промысловой охотой, рыбной ловлей в чистых реках, а также кочевым оленеводством - исконным занятием местных остяков (хан-тов) и зырян (коми). И отец выписал из начинавшей голодать Москвы маму, меня и мамину тетку, мою двоюродную бабушку Лидию Константиновну. Мне было неполных три года, но у меня до сих пор сохранились отрывочные воспоминания сибирского детства, закрепленные потом рассказами бабушки и родных.

Мы жили в одной из комнат просторного рубленого четырехкомнатного дома на окраине города, почти у самого берега широкой Сосьвы (притока Оби), недалеко от опушки тайги с ручьем на дне буерака. Я бегал туда со старшими ребятами за морошкой, кедровыми орехами и кедровой смолой, из которой получалась «сера» - любимая местными жителями жвачка. Помню дощатый тротуар нашей односторонней улицы, амбар, конюшню и баньку во дворе. Баней безвозмездно пользовались и соседи. Уходя, они заходили в дом, останавливались у порога кухни, кланялись и говорили:

- Спасибо за пар и баньку.

Хозяин, Василий Захарович Данилов, был главой семьи из восьми человек: жена Марья Васильевна, ее отец Григорий, старший сын Диомид с женой Домашей (Домной Павловной) и их младенцем в зыбке - подвесной колыбели (которую мне доверяли качать за веревку, пропущенную сквозь кольцо на потолке), второй сын Илья

 

и младший сын Павел. Павел был еще подростком, но уже охотился имеете с отцом и братьями, рыбачил, чинил и смолил лодки, косил сено, ездил с бочкой на реку за питьевой водой - вообще во всем помогал взрослым. В редкие свободные минуты он охотно возился и играл со мной.

Марья Васильевна и Домаша вели хозяйство, управлялись с коронами, лошадьми и курами. Дед Григорий плел сети, чинил сбрую, ладил телеги и сани - дровни и розвальни, готовил патроны для охоты.

Семья была дружная, непьющая, работящая и щедрая. Соседи часто приходили с просьбами и уходили с благодарностью — отказа никому не было. К Даниловым относились с уважением и доверием оленеводы - остяки и зыряне. Часто при перекочевках они устраивали свое становье у опушки недалеко от нашего дома и приходили к Василию Захаровичу за помощью или советом. Их женщины заходили к моей бабушке за медицинской помощью. А я заглядывал в их юрты, смотрел, как младенцы копошились голышом под слоем пушистой оленьей шерсти внутри глубоких берестяных лаптевидных постелек. Мне очень нравились быстрые оленьи упряжки с изящными легкими нартами.

Зимой я ходил в зырянской одежде. Вместо валенок - чижи и пимы, то есть чулки из мягкой оленьей шкурки мехом внутрь и мягкие сапоги из шкуры пожестче мехом наружу. Вместо шубы и шапки — малица, просторная рубаха мехом внутрь с двухслойным капюшоном (мехом внутрь и наружу). Все было сшито по мерке нитками из «жил» (вероятно, изготовленных из оленьих кишок) и красиво отделано орнаментом из цветного сукна. Одежда взрослых была большей частью тоже очень красива. Свою я носил и в первую зиму по возвращении в Москву.

Помню зимние развлечения местных ребят: катание с гор и на коньках — деревянных с железными полозьями, игру в «каткую палку» - кто дальше запустит по речному льду облитую водой обледенелую палку. Помню рождественское «хождение со звездой» — аналог коляды: подростки носят по домам прикрепленный к палке многоугольник из тонких планок, украшенный цветной бумагой и ленточками. Его вращают и поют «Рождество Твое, Христе Боже наш...» и «Дева днесь Пресущественного рождает...». Слов я не понимал, но запомнил. Запомнилось и кое-что из особенностей местной речи: имай вместо «лови», низики (подштанники), простокиша (простокваша), путем пойдем (пешком пойдем).

Наш стол в Берёзове был обычным местным, то есть, по нашим теперешним меркам, весьма изысканным. Обычными были оленина,

 

куропатки, рябчики, тетерки, всяческая рыба и икра. Зато не было овощей. Хлеб — ржаной, его пекли дома в русской печи. Марья Васильевна угощала меня пельменями, блинами и «затураном» — очень вкусной томленой в печи затирухой из поджаренной муки с оленьим жиром. Летом было очень много ягод: клюква, брусника, куманика, морошка.

Дома я был почти все время только с бабушкой. Мать, как и отец, работала в школе учителем. Оба возвращались поздно. Их задерживало то, что теперь называется внеклассной работой: занятия с отстающими, приведение в порядок запущенного инвентаря кабинетов, изготовление наглядных пособий. Кроме этого, мать ставила с учениками спектакли - на одном из них был зрителем и я.

Как впоследствии в Москве я узнал от бабушки и друзей, получавших от нас письма из Берёзова, у матери и отца в школе сложились трудные отношения с новоназначенным после революции начальством. Некомпетентность, иногда просто неграмотность, бесхозяйственность, а то и прямые хищения — все это приводило к конфликтам и в конце концов кончилось для моих родителей катастрофой.

К своей работе на метеостанции отец приобщил и меня. Когда на вопрос «Сколько тебе лет?» я, наученный Григорием, стал отвечать: «Три года, четвертый», отец в хорошую погоду — также и зимой -стал поручать мне относить на телеграф метеосводки. Мне давался твердый картонный конверт с вложенной в него сводкой. Я должен был по нашей коротенькой улочке дойти до поперечной, свернуть налево и идти «вдоль проволоки» — телеграфной линии на столбах — до почты. Здесь я отдавал конверт телеграфисту, он вместо сводки всовывал в конверт квитанцию, и я так же «по проволоке» возвращался домой. Путь, как я прикидываю, был около километра.

Гражданская война дошла и до Тобольской губернии. К Берёзову приближались войска белых. Местная советская власть арестовала заложников, в основном из интеллигенции, в том числе отца и мать.

Вначале посещать их разрешалось, и бабушка ходила в тюрьму со мной. Мне было уже года четыре. В камере, где находился отец, довольно просторной, было человек десять. Когда мы вошли, у двери остался человек с ружьем, и на мой вопрос: «Этот дядя - охотник?» - отец ответил:

- Этот дядя нас стережет.

В камере матери я был дважды. Во второй приход она приготовила для меня угощенье - сметану с сахаром (арестантам разрешались покупки).

А потом бабушка пошла со мной к матери уже не в тюрьму, а в больницу. Мать лежала там со смертельным огнестрельным ране-

 

нием в грудь. О его причине ничего вразумительного не было сказано. Я стоял с бабушкой у двери в палату. Мимо нас прошла туда медсестра с каким-то непонятным красным, мягким, колыхавшимся как живой предметом, очень меня испугавшим (вероятно, грелкой или пузырем). Бабушка сказала: «Войдем». Но я вспомнил живой предмет и заплакал. Она вошла одна. Как мы возвращались домой — не помню.

А потом были в церкви. Я рядом с бабушкой. Впереди батюшка, за ним гроб, еще дальше у царских врат Богородица на иконе похожа на маму.

Вдруг пришел отец, в тулупе, с ним еще человек, тоже в тулупе. Женщина рядом сказала:

- Привели проститься.

Потом заснеженное кладбище, возле самой церкви могила, на продолговатой горке глины маленький темный деревянный крест.

Затем — поминки. Я сижу в чужом доме за длинным столом. Кто-то кладет мне на тарелку какие-то зеленоватые кружочки.

- Это что?

- Огурец соленый.

А через несколько дней - другие похороны, уже не в маленькой Богородской церкви, а в большом соборе. Перед алтарем ряд гробов. Отпевают расстрелянных заложников. Среди них мой отец.

Где похоронили — не знаю.

Летом мы с бабушкой уезжаем из Берёзова. Нас провожает Евдокия Дмитриевна Первова, знакомая отца и мамы. Пристань, запах рыбы. Пароход. Вокруг колеса надпись: «Гражданин» (я начал читать лет с трех). Мы на палубе. Человек с деревянной палкой вместо одной ноги свертывает канат.

- Вот теперь какие матросы, — говорит кто-то. Хожу по пароходу. Внизу очень интересные машины. Приплыли в Тобольск. Здесь другой пароход. Надпись «Пермяк».

Машины внизу не такие, как на «Гражданине». Плывем до Тюмени.

В Тюмени в чистой комнате у чужих людей, в подвальном этаже, ожидаем поезда. Гуляю во дворе. В окне первого этажа тетя читает девочке сказку. Останавливаюсь, слушаю. Тетя говорит:

- Тебе что, мальчик?

Ухожу.

Вокзал. Долго идем по путям. Влезаем в товарный вагон. На полу солома. Много людей.

Едем долго. На остановках меня выпускают для больших и малых дел, иногда - под вагон. Раз, только я присел - поезд тронулся. Бегу перескочить через рельс позади колеса, кто-то подхватывает меня,

 

передает в вагон на ходу, быстро влезает сам. Это - попутчик, следил за моей экспедицией.

Про станции говорят: Камышлов, Екатеринбург. Наконец - Пермь. Река Кама. Опять пароход, больше тех. Плывем много дней. Река Волга. Вдруг, ярким днем, впереди - сказочный город. Сколько церквей! И все с золотыми куполами! Ярославль.

Отсюда поездом в Москву.