§ 16. Даты, фамилии, показания¹⁰⁹

 

Пятьдесят восемь фамилий допрошенных; был ли провокатор в группе Кудровой - Шейниса; "лагерь - обетованный край"; Вайль пытается снять с меня одно обвинение; акт идеологической экспертизы

 

Вернусь к тому, как разворачивались показания. Это будет скучный, хотя содержательный параграф.

20 апреля меня допрашивали о Володе Фролове. Я ответил, что учился с ним в университете на одном курсе, он астроном, я математик, - и более ничего. Самого Фролова допрашивали 21 мая. Он ничего не мог сказать интересного для следствии. Тем не менее его все-таки попросили уйти из номерного института, в котором он работал по распределению. Благодаря этому он наконец-то смог вернуться на работу по специальности - в астрономию.

20 апреля меня стыдили несовершеннолетием Дубровича. 7 и 9 мая мне предъявлялись показания Кузнецова, которые я и подтверждал. При этом особый упор я делал на то, что Кузнецов, Акмен и другие из ЛИСИ - это явно случайные люди, которых Борис привел по ошибке. Кажется, это им не помогло, и их всех повыгоняли из института. 13 мая, перед нанесением решительного, по его мнению, удара, Правдин допрашивал меня об организации вообще, предъявляя то те, то те протокольчики. В этот допрос он оказался настолько любезен, что согласился передать Ире назавтра мои стихи, поздравлявшие ее с днем рождения, - одно четверостишие. Он действительно их ей дал прочесть. Потом, зная, что я на слово не верю, попросил ее написать на листке, что она их читала. Ира, привыкшая уже к казенной процедуре расписывания за объявление извещения, начала по инерции: "Читала 14.05...", но вдруг опомнилась и написала мне в свою очередь поздравление с моим днем рождения (16 мая). Правдин вручил мне листок и с торжествующим видом сообщил, что они - люди всегда честные и держат обещания.

Прежде чем переходить к допросу 15 мая, посмотрим, как обстоят дела у свидетелей.

3 мая допрашивают Корбута и Кудрявцева. Корбут говорит сдержанно, Кудрявцев выкладывает все, безбожно путая с перепугу. Кстати, по словам Правдина, Кудрявцев не столько боялся следователя, сколько того, что я его изобью, встретив в коридоре Большого Дома. 4 мая продолжается допрос Кудрявцева, возобновляется допрос Зубер, которая пока сдерживается и слово в слово повторяет Корбута. Допрашивают Кузнецова, который то ли трусит, то ли разыгрывает роль труса, с переляку позабывшего все на свете. Он никого не оговаривает, а напирает, что изо всего переданного ему Пименовым, он успел прочесть только "Десять дней" Рида. Допрашивают некую Данилову в связи с поездкой Вайля в Новгород.

5 мая, в воскресенье, перекур. 6-го из Зубер начинают течь кой-какие подробности. Продолжается допрос Кузнецова - в том же роде. Допрашивают его товарища Акмена. По поводу показаний Бубулиса, что

 

Вайль-де требовал отделения Литвы, вызывают присутствовавшую при разговоре Крысюкенайте. Она отрицает. Кроме того, Вайля спрашивают о его курских делах.

7 мая с Борисом беседуют относительно его эсперантистской переписки. В тот же день Заславский уточняет некоторые подробности. Зубер продолжает признавать дальнейшие обстоятельства. Опрошены Петкевичюте о разговоре Вайля с Бубулисом, она также все отрицала¹¹⁰, и Терехов о новгородской авантюре Вайля. 8 мая Вербловская допрашивается об обстоятельствах напечатания речи Хрущева. Продолжаются уточнения Заславского и Зубер. Вновь на допросе появляется Дубрович, показания которого резко расходятся с моими. В основном, потому что он формулировал или позволял следователям формулировать их вопиюще безграмотно с академической точки зрения. Впервые допрашивают Невструева - как свидетеля о листовках, писанных им совместно с Вайлем и Даниловым. Он ото всего отпирается, не веря следователям, ручающимся, что за признание его в тюрьму не посадят. В Петропавловске-на-Камчатке допрашивают Марину Таирову, которая туда уехала незадолго до арестов с родителями. Помню, она еще жаловалась мне, что ее отчим - прокурор - гнетет ее, и спрашивала совета, не уйти ли от родителей. Я отсоветовал.

9 мая Невструева сводят на очную ставку с Вайлем. Запирается. В тот же день Вербловскую допрашивают о матери Грузова, Левиной. Заславский излагает, как он понимал мою трактовку Гапона. Допрашивают Грузова, Грекова из Библиотечного института, брата Вербловской Юрия (офицер флота, член партии) и, в Москве, моего отца о путях получения"речи Хрущева". Последний утверждает, что я просто забыл эту машинопись у него в доме, когда гостил летом 1956 года, а сам он не читал текста. Версия ничем не хуже другой. Ей противоречит одна малость: на тексте рукописи пометки, экспертизой признанные сделанными рукою Щербакова.

10 мая Вайля сводят с Даниловым по поводу их курской эпопеи. Оказывается, их группа в 1955 году называлась "Свобода". Заславский признает, что Пименову удалось вредно "идейно повлиять" на него. Зубервсе уточняет. Допрашивают неких Коршикову и Лохину, в отношении которых моя память ничего подсказать не может. Этину, вызванному вторично (первый раз - 19 апреля), предъявляют изъятую у Игоря машинопись, содержащую мое доказательство сформулированной мною теоремы: "Этин - провокатор". Он нехорошо ругается, но ничего не в силах припомнить порочащего меня, кроме сказанной ему в 1952 году фразы по поводу ибсеновской "Борьбы за престол" - "Эх, кабы у меня была королевская идея!" Правдин несколько раз заверял меня: "Этин у нас на службе не состоял".

11 мая Невструева сводят с Даниловым, но Невструев держится твердо и все отрицает. Помню, с каким возмущением в июле 1957 года Данилов отзывался мне о Невструеве:

— Какой подлец! Вместе делали, а признаваться не хочет!

Не раз и не два в лагерях встречал я эту логику. Истоки ее просты и человечны. В самом деле, я делал то же, что и они. Но меня судят, а их нет. Почему? Это несправедливо. Я должен доказать, что это несправедливо. А путь к этому единственный: показать, что они делали то же, что и я. В каком-то смысле эта логика является оборотной стороной тех мотивов, по каким Орловский, Шрифтейлик, Дубрович, Таирова и другие убеждали

 

следователей, что они, свидетели, делали то же, что Пименов, а ПОЭТОМУ Пименова надо выпустить. Только когда той логикой пользуются свидетели — она оборачивается благородством. Когда же обвиняемые прибегают к ней — мерзостью и скверной. И ни одного обвиняемого ни разу еще она неизбавила от суда и не уменьшила срока... О том же Невструеве допрашивают Евтухова (курянин, позже - начальник новосибирского вокзала). В тот же день Вербловскую допрашивают о "Правде о Венгрии" и впервые фиксируется фамилия Кудровой. Заславский распространяется о морали. Зубер выкладывает все больше подробностей, но пока еще молчит об организации. Спрашивают мать несовершеннолетней Таировой и некоего Лошманова.

В понедельник 13-го Евтухову дают очную ставку с Невструевым. Заславский лопочет что-то о "формах борьбы" по поводу тех его записей о надобности пулеметов на ГУМе и партизанских отрядов в Сибири, которые я упоминал в §3. Допрашивают отчима Таировой, Бубулиса, мою мать. Кстати, мелкие подробности. Когда я в конце марта отказывался говорить что бы то ни было, Правдин пригрозил: "Ну, раз Вы отказываетесь объяснять, откуда у Вас то-то, изъятое при обыске у Вашей матери, то мы будем вынуждены арестовать Вашу мать". - "Арестовывайте", - ответил я. Их "возмутила моя бессердечность" и они мне прочитали мораль, как сын должен относиться к матери. Я-то знал, что никаких юридических оснований тронуть мать у них нет, но скольких они взяли таким простым приемом? Шрифтейлик - взяли. На Зубер - давили. Кто еще?

И в этот же день произошло интересное. Согласно протоколам, дело обстояло так. В воскресенье Зубер-Яникун и Корбут - порознь - написали в УКГБ ЛО идентичные заявления о том, что "в связи с делом Пименова" они "имеют сообщить органам следствия факты, могущие быть интересными для следствия".

В понедельник Корбута вызывают, и он дает пространные показания, отрицающие его собственные предыдущие показания. Он признает, что Пименов вел с ним разговоры о тайной организации. Что он вместе с Зубер вступил в эту организацию. Что он делал то-то и то-то. Что, как ему известно - и говорит он это с согласия и по просьбе Зубер, - Пименов поручил Зубер вырезывание "буковок", которые хранятся в футляре от авторучки. И многое другое, в том же роде.

Согласно рассказу Корбута, который я слышал от него самого осенью 1963 года, беседуя в кафе-мороженом на Среднем проспекте Васильевского острова, дело обстояло иначе. Его заявление и показания были написаны в один и тот же день в кабинете следователя, который и продиктовал ему и то и другое, объяснив, что если Корбут не станет писать, то его тут же арестуют за соучастие в организации. Так как все продиктованное было - как знал Корбут и как соглашаюсь и я - правдой, то Корбут счет за благо написать и поставить указанные следователем даты. Последнее делалось, как растолковал следователь, ради блага Корбута: ему-де зачтется добровольное сообщение сведений. Корбута с работы не выгнали. Зубер выгнали. Правда, поведение Зубер и Корбута на суде различалось. Кроме того, совершенно ясно, что до показаний в связи с этим "заявлением" ГБ ничего не знало о футляре, где хранились "буковки"; в футляр их укладывала сама Зубер, а я, использовав часть их, остаток держал в этой же емкости, дурак.

14 мая Вербловскую допрашивали "о связи с людьми" и поздравляли с днем рождения. К слову, Эрнст Орловский прислал и ей, и мне поздравительные открытки к нашим датам. А всего за время содержания меня в внутренней тюрьме УКГБ ЛО в 1957-1958 годах он мне прислал 24

 

письма и открытки, большую часть которых мне вручили. Заславский все уточнял и уточнял. Вайль изложил мотивы своей деятельности и выявил при этом, что если он и выдал разные там обстоятельства, то не с перепугу, а по неопытности. В изложении своих мотивов он держится с достоинством и ни в чем не кается, в отличие от старшего его Заславского. В тот же день вызвали в Большой Дом Суходольскую, которая явилась представителем группы студентов Библиотечного института, не веривших в виновность Бориса Вайля; они просили выпустить его. Ей показали кое-что из материалов дела и простились, убедив в справедливости ареста Бориса. Камчатское ГБ снова дергало Марину. Отец мой в этот день объяснил, что причинами, толкнувшими меня на неверный путь, могли служить материальная необеспеченность и Ницше.

15 мая повторилась ставка Вайля с Даниловым. В связи сВербловской допрашивались ее сослуживцы-учителя Рукавишникова и Горелова. Обо мне сослуживцев не допрашивали: на меня материала хватало. На Иру - недоставало. Терли ее коллег: вдруг да что-нибудь добавят. Не добавили. Мне предъявлялись показания Корбута, но я нагло отрицал.

16 мая Заславский излагал свои взгляды по крестьянскому вопросу, да в связи с Вайлем допрашивались Лускина, Эдельштейн, Палагин. Эдельштейн опоздал на допрос, ибо заходил в церковь исповедаться перед входом к следователю. На допросе фигурировало одно письмо Эдельштейна Вайлю относительно некоей организации, действовавшей, как писал Эдельштейн, летом 1956 года в Ленинграде, и об ее участнике - позже застрелившемся Покровском. И для Вайля, и для Эдельштейна осталось загадкой, откуда Кривошеий цитировал им это письмо, ибо оно было ими сожжено задолго до описываемых событий, летом же 1956 года. Эдельштейна изгнали с работы - экскурсовод в Ялте. Ныне он кандидат наук по английской филологии¹¹¹.

17 мая мне предъявляются вновь показания Корбута и идентичное заявление Зубер. Я продолжаю отрицать. Эдельштейна сводят на очную ставку с Вайлем. Допрашивают обо мне Орловского, Бергер, какого-то Морозова, Донде. В связи с Вайлем в провинции допрашиваются сестра и брат Пальманы, оказавшиеся в полном неведении.

18 мая Вербловская дает показания о Вайле и о замысле газеты. Допрашиваются Орловский, Суслов, Кокорев. Последний - в высшей степени поверхностно. Следствие отнеслось с полным доверием к его версии, что он был вдрызг пьян и не бельмеса не помнит. Впрочем, и Суслов, и Кокорев допрашивалась на периферии.

20 мая Вербловская рассказывает о Гальперине - муже Кудровой. Заславский продолжает признаваться. Последний раз в мае допрашивают Вайля. Вызываются Орловский и приятель Заславского Немец, который обнаруживает у Заславского порок - пессимизм.

21 мая Заславский признает, что давал на организацию деньги. Об обстоятельствах печатания доклада Хрущева расспрашивают Фролова. От него ли следствие узнало о присутствии Фролова при печатании - не знаю. Когда он уходил из ГБ, Правдин протянул ему бумажку: "На следующий раз, если заметите что подозрительное, сигнализируйте нам по этому телефону". Бумажку Фролов обронил в урну Большого Дома. О Вайле допрашивается Синицын. Об [...]¹¹² - учителей Гильмана, Осипову. Еще допрашивают Пейтина, Ясько.

 

22 мая Заславский признает свое участие в обсуждении триединого лозунга "Земля - крестьянам, фабрики - рабочим, культура интеллигенции". Появляется Рохлин, сознающийся, что солгал в Медвежьегорске в мае 1956 года. Следователи кричат: "Вы знаете, что за лжесвидетельство наказание полагается! Мы Вам не оплатим проезд!"¹¹³ Рохлин доволен: кабы всегда можно было за свой счет подобру-поздорову убраться из Большого Дома!.. Вразрез с имеющимися у следствия показаниями Рохлин показывает, якобы это он сам лично перепечатывал себе у меня текст речи Хрущева. По поводу Вайля - бурлит-таки Библиотечный институт - допрашивают Синицыну и Ланцеву.

23 мая меня допрашивают по поводу показаний Дубровича. Я заостряю расхождения. Заславский в этот день формулирует свой отказ от борьбы с советской властью. Из Библиотечного вызывают Смоленкову.

24 мая впервые на допрос тянут знакомого Кудровой - Миролюбова. Мне до сих пор не понятно, как случилось, что следствие раскопало этих людей. Никакие материальные улики, связующие меня с ними, не попали в руки следствия. У меня таковых и не было, если не считать моего микрофильма Шейнисова документа, так и не обнаруженного следствием. Разумеется, ни адресов ни телефонов их у меня никогда не было в письменном виде. Никогда я им не звонил из дому, а только из телефонной будки. Назывался по телефону не своим именем, а "Ваней". Казалось, все спрятано. Что же произошло?

Есть две возможности постараться понять случившееся. Одна - принять за чистую монету протоколы. Другая - гадать поверх протоколов. Испробую обе.

Согласно протоколам, фамилию Назимовой, имена Ирмы Кудровой и ее мужа Бориса Гальперина впервые произнесла Ира Вербловская 11 и 20 мая. Произнесла в связи с тем, что у нас были гости, с которыми Револьт обсуждал-де "Правду о Венгрии". По некоторым моим косвенным соображениям, в это время в доме еще не стояли аппараты для подслушивания¹¹⁴. Поэтому мне не понятны мотивы, по которым Ира стала рассказывать. Разве что - ей было так тошно в одиночке, что она готова была говорить о чем угодно и с кем угодно, лишь бы не оставаться одной... Помню, с каким ужасом вымолвила она 15 июля мне: "Меня целых 12 дней не вызывали на допрос!" Она не ведала, что ей придется выучиться сидеть в одиночке, ни с кем не встречаясь, по нескольку месяцев... Но даже если это и так, она знала так мало, что следствию почти не с чего было зацепиться. Автором "Правды о Венгрии" я признал себя. Адресов она ничьих не знала, кроме телефона Кудровой - кажется, служебного. О Миролюбове понятия не имела. Почему же они начали с Миролюбова? И как они сообразили, что Миролюбив - пусть они даже проследили его при встрече со мной у вокзала - связан с Кудровой? Кажется неестественным, что следствие придает значение моей встрече с какими-то гостями у меня дома в конце ноября, до возникновения организации в Библиотечном институте. Я же встречался с сотнями лиц, ГБ их всех фотографировало. Как же оно отфильтровало Миролюбова? Или следствие на всякий случай

 

пропускало сквозь решето подозрений всякого, причастного ко мне? Ведь еще 20 мая оно примеряло "Правду о Венгрии" к Орловскому! Нет, не всех, много имен не всплыло на следствии. Кабы они действительно всех "подозрительных", встречавшихся со мной, примеряли...

Гораздо естественнее кажется мне предположение, что они узнали о круге Кудровой - Шейниса из посторонних для меня источников. В пользу этого предположения говорит то, что они сумели в самом конце следствия, уже после признания их всех, достать где-то фотокопии отдельных страниц Шейнисова документа о Венгрии¹¹⁵. И здесь я вижу две возможности. Одна - предположение о наличии осведомителя внутри круга Кудровой - Шейниса; предположения, кажущегося фантастическим¹¹⁶ ввиду наличия тесных дружеских связей между ними. Дабы не выдавать такого агента, ГБ могло счесть неудобным хватать их и возбуждать против них дело. Но показания Вербловской могли вынудить следствие обратить внимание на них. В протоколы попали фамилии, и прокуратура могла бы в порядке надзора поинтересоваться, почему этих лиц не допросили. Гораздо реалистичнее предположение, что они сами - Гальперин, Кудрова, Лейтман, Миролюбив, Назимова, Шейнис - в течение апреля-мая проболтались случайно подвернувшемуся осведомителю о своих страхах в связи с арестом Пименова. Впрочем, тогда надо дополнительной случайностью объяснить вызов на допрос первым именно Миролюбова!

Непонятна история с телефоном. Вербловская звонила из АВТОМАТА около Витебского вокзала Кудровой, сообщая о моем аресте и о наличии у нее некоего поручения от меня и Кудровой (без конкретизации, какого именно), в связи с чем они условились встретиться там-то тогда-то (встреча не состоялась из-за ареста Вербловской). Это было 26 марта. В мае при допросах этот телефонный разговор буквально - с нечеловеческой точностью и подробностью - напоминался им обеим (правда, следствие путало их голоса, но Вербловская помогала им разбираться). Казалось бы, вывод ясен: за телефоном Кудровой следили уже 26 марта. Ведь если бы запись разговора делали филеры, наблюдавшие за Вербловской, то реплики Кудровой в телефонной трубке остались бы неслышными, либо настолько резко отличались бы по силе звука от реплик Вербловской, что путаницы не возникло бы. Но, вопреки слежке, следствие не припоминало при допросах ничего, что делалось знакомыми Кудровой - Шейниса ни в течение марта, ни в апреле, ни в первую половину мая. Хотя вроде бы там было, что могло заинтересовать следствие. И если бы за Кудровой следили, то было бы естественно начать допрос с нее.

Далее, следствие не захотело проводить обысков в этом круге лиц, хотя еще в середине июня Шейнис гонялся за одним неуничтоженным экземпляром своего документа о Венгрии, дабы ликвидировать его. Наконец, последние протоколы допросов этих лиц, оцениваемые самими следователями как лжеоткровенные, с бьющими в глаза неправдоподобными неубедительными версиями, - удовлетворили следствие вполне. Или следствие ставило целью только припугнуть этих

 

людей, дабы впредь неповадно было, но не хотело тащить в протокол все факты, могшие оказаться неудобными следствию? Или было вполне удовлетворено моим делом, не желая раздувать его дальше?¹¹⁷

Ответов на эти вопросы у меня нет.

Как бы то ни было, Миролюбов с первого допроса признал факт знакомства со мной. Признал, что говорил со мной о политике. Начисто отрицал наличие какой бы то ни было организационной связи, всякие там листовки и т.п. По его показаниям, разговор носил вполне легальный характер, и я советовался с преподавателем марксизма о возникших у меня сомнениях в связи с разоблачением культа личности Сталина. Из Большого Дома Миролюбов вышел глубокой ночью. Назавтра утром он позвонил Назимовой: "Приходи в кино "Баррикада"! (рядом с Текстильным институтом, что в Кирпичном переулке, где работала Алла). Там, в кафе, он рассказал ей о допросе.

В тот же день допрашивалась Вербловская о Таировой. Заславский дал показания, что доклад Хрущева составлял Орловский, и пояснил, что незадолго до ареста в его груди вызрело решение порвать всякий контакт с Пименовым. Еще дергали нашу общую с Эрнстом и Игорем московскую знакомую Ару Машьянову. Мне предъявили показания Вишнякова о листовках. Я подтвердил.

25 мая за Кудровой приехали. Она успела звякнуть Назимовой: "За мной приехали". Та, только что вернувшись от Миролюбова, ответила: "Знаю. Не за тобой одной". На этом разговор оборвался. На допросе Кудрова показала, что никакого Пименова, никакого Револьта, никакой Вербловской не знает. Предъявленных ей на фотокарточках лиц не опознала. Относительно тех фотографий, на которых была изображена совместно с Пименовым, выразилась столь несознательно, что капитан Правдин, рассказывавший мне это, не счел возможным заносить ее мнение в протокол. Тогда в кабинет, где находилась Кудрова, ввели Вербловскую и предложили ей стандартный при очных ставках вопрос: "Знакомы ли Вы с сидящей перед Вами гражданкой?" На ее утвердительный ответ Правдин объявил, что очная ставка заканчивается, и велел увести Вербловскую. Кудрова продолжала не узнавать. Вербловская позже говорила, что она приняла предлагаемый вопрос за простую формальность, думая, что главное начнется позже¹¹⁸. Вечером Правдин и Лякин призвали отца Ирмы - Виктора Павловича Кудрова, начальника Топливснаба г.Ленинграда. Он повозмущался дочкой, но когда узнал, что ее весь день продержали без обеда, возмущение его перешло на следователей. Дочку увез домой.

В воскресенье 26 мая Назимова послала в Москву Шейнису телеграмму:

"Все благополучно. Бываем у тети. Вспоминаем тебя. Срочно обязательно кончай делами", - во исполнение чего Виктор всю ночь ходил в общежитии (он поступал в аспирантуру) в уборную, где рвал и спускал в унитаз пять экземпляров документа о Венгрии (страниц по 30 каждый).

 

В понедельник 27 мая Назимова отказалась давать показания. Кудрова же вспомнила, что видела меня, но иначе как на литературные темы мы с ней не разговаривали. Еще раз допрашивался Дубрович. На этот раз его позвали узнать, что за конфликт вышел у него с Зубер, обвинившей его в "выдаче Пименова". И как он относится к затее Орловского писать полное собрание показаний по делу Пименова. Позвали и Виктора Желнова, который отмахнулся:

— Что вы от меня хотите? Я рабочий человек, много вас, прихлебателей! Вашего бы Пименова да вашего бы Ленина в один мешок да в одну Фонтанку!

На него посмотрели, подивились и отпустили, попросив все-таки подписать протокол без этого изречения. Много лет спустя его жене по другому поводу выдали: "Его надо либо лечить, либо судить". После этого врачи признали Желнова шизофреником.

В тот же день Заславский давал общие пояснения к объяснению своего характера. Щербаков в Москве высказал свои соображения о "свободном коммунизме", насчет которого он распространялся в новогоднем письме.

29 мая я впервые услышал из уст следователя фамилию Кудровой. Но так как я ни фамилии ее, ни имени, Ирма Викторовна, никогда не слыхивал, то, улыбаясь, ответил незнанием. Правдин поведал мне, что ее зовут также Ирой. Показал богатый набор фотографий. Но я был непреклонен:

— Вы забыли наши правила игры. Давайте протоколы ее допроса или очную ставку с ней.

Он криво улыбнулся и протоколов не дал. Зато выложил на стол футляр от авторучки с "буковками", изъятый ими при дополнительной выемке 24 мая по указанию Зубер. Я напомнил ему, что с 28 марта по 2 апреля квартира стояла распахнутой, а за это время - по моему наивному представлению - капитан Правдин мог внести туда предметы и поболе размером, нежели сей футляр. Он вспылил, пообещав мне показания Зубер, а пока вызвал конвойного и велел проводить меня в камеру. Заславский продолжал наррацию¹¹⁹ об изменении в своих взглядах. Вербловская уточняла контакты с Кудровой. В связи с Вайлем допрашивали Рыкова, Саакова, мать Данилова.

30 мая, пока Заславский анализировал дебри своего дневника, Вербловская припомнила, что в субботу перед арестом я встречался у Адмиралтейства с Кудровой в связи с разговором об альманахе "Литературная Москва". Из-за Вайля дергали Жолудева. А меня повели на очную ставку с Дубровичем. Когда я увидел его возбужденную фигуру, осознал, что им движет единственное желание - лишь бы никто не подумало нем низкого, - я постарался по возможности успокоить его, заверить, что ничего плохого он мне не сделал и не может сделать (правда, когда я пытался объяснить ему, что его показания далеко не являются центром дела вопреки тому, что ему внушала Зубер, следователи меня перебивали). Единственное, на чем я настаивал: на том, что я НЕ ВОВЛЕКАЛ его, а он сам лип ко мне, обманув насчет возраста, и на ГРАМОТНОЙФОРМУЛИРОВКЕ моих политических взглядов и исторических высказываний. Поскольку все расхождения в моих и в его показаниях объяснялись исключительно его неумелостью выражать свои мысли и редактурой его писцов, то на очной ставке никаких разногласий между нами не осталось. Но... Но эта очная ставка проходила под стенограмму.

 

Когда на следующий день меня вызвали подписывать машинопись стенограммы, я взвыл. То, что говорил я, было передано точно. Слова же Дубровича передавались с пятого на десятое, однако с тенденцией приблизить их к прежним показаниям его и Гнучевой. Подпись Дубровича уже стояла. Совершенно определенно я выразил нежелание подписывать то, что я назвал фальсифицированной стенограммой. Призвали Дубровича. Он - в полной уверенности, что так и нужно - разъяснил, что подписал не читая. Прочитавши же при мне, выразил согласие со всеми моими исправлениями. Призвали стенографистку, и она нашла в оригинальном - закорючками - тексте все пропущенные слова, но с той же непосредственностью пояснила, что считала их не имеющими значения, а поэтому не перенесла в машинописный текст. Поскандалив, я подписал исправленный текст.

31 мая я объяснил следователю, что пока не получу протоколов допросов Кудровой, ничего говорить о ней не буду. Отец мой в этот день показал, что после моего ареста он сжег у себя что-то из моих бумаг.

1 июня Вербловская признала, что знала про вымышленные имена. Кривошеий в Курске допрашивал знакомого Вайля - Ровкина, ныне крупнейшего курского художника.

3 июня Вербловскую расспрашивали о Дубровиче. Заславский говорил о каком-то футляре. Вызвали Эльяшеву, Райскина. В Ташкенте местное ГБ допрашивало приехавшего в командировку Гальперина, который твердил, что никакого Пименова не знает.

4 июня мне дали-таки обещанные показания Зубер. Я их подтвердил, включая "буковки" (не могу понять, почему я не упорствовал, добиваясь очной ставки?), но, в порядке следственного эксперимента, некоторые детали изложил не так, как она, а отклонившись от истины. Через несколько дней мне принесли показания Зубер, в которых она вслед за мной отклонялась от истины. Я обратил внимание принесшего протоколы Меньшакова на подгонку, он рассмеялся. Как я позже узнал, ей сообщили, что я даю показания (именно ДАЮ, а не ПОДТВЕРЖДАЮ ЧУЖИЕ), иногда предъявляли некоторые страницы их (каждая страница подписывается допрашиваемым), но не те, где стояли слова: "Ознакомившись с показаниями такого-то, их подтверждаю." Таким образом, читая мои показания, она фактически читала свои собственные, но не знала этого и не знала даже, что они даны позже ее. Заславский в этот день рассказывало Машьяновой и о Вольно-Российском Университете (то же – Общество Сумасшедших на Свободе).

5 июня Заславский продолжал рассказывать о себе, а мне предъявили оптом полдюжины протоколов второстепенных свидетелей - совсем ли я согласен?

6 июня Заславский снова говорил о себе и о своих планах вооруженной борьбы. Вербловская рассказывала о Зубер. Вызывалась какая-то Милютина. Из Петропавловска-на-Камчатке прилетает Марина, бежит к Эрнсту, покупает ему ботинки, ибо его развалились, подметает у него не метенный с позапрошлого года пол и тут же получает повестку в Большой Дом. Допрос ее не прибавил ничего нового, хотя класс допроса был совсем иной, чем на Камчатке. Вообще - и это я слышал от многих - следователи обычно старательно относятся к делу, возникшему в ИХСОБСТВЕННОЙ ОБЛАСТИ. Но когда речь идет о допросах лиц, привлекаемых по требованию органов из другой области, - следствие идет шаляй-валяй, лишь бы отвязаться и отрапортовать об исполнении.

7 июня Вайль рассказал про "Сборник задач", по которому он готовился к аресту. Обо мне расспрашивался мой знакомый, помогавший

 

осваивать норвежский язык - Валерий Павлович Берков, - в связи с тем, что в середине января я был у него дома.

8-го Вербловскую уличали показаниями Кудрявцева относительно стихов Гидони. Она упиралась.

10-го же она поддалась. Тем же днем датировано неоднократно упомянутое заявление Вишнякова об Орловском. Допросили общую знакомую Вербловской и Гидони - Креневу - и парнишку Ермолаева, с которым я познакомился в инкриминируемый период, очень революционно настроенного юношу из крайне высокопоставленной семьи.

11 июня допрашивали Зубер и Корбута, а также моих знакомых: Иру Тимошенко и жену Волкова Зину.

12 июня меня - о Заславском, предъявляя показания Зубер. Еще - Вишнякова, Орловского и вторично Волкова, учуяв его помощь в фотографировании мне.

14-го Заславский рассказывал о шифре. Кудрова продолжала отчаянно удерживаться на литературных позициях.

15 июня я подписывал акт об уничтожении ряда моих бумажек, которые по предложению следствия счел возможным не возвращать домой и которые следствие не прилагало к делу. Другой список включал в себя не криминальные бумаги, которые я просил вернуть моей матери. Как выяснилось, следствие мало посчиталось с моим заявлением и уничтожило много из того, что Правдин обещал вернуть.

Тем же мы с капитаном Правдиным были заняты 17 июня. В этот же день и в следующий меня уличали очными ставками с Вишняковым.

18 июня Вайль дал такие показания:

 

"После ареста Пименова нашей группой должен был бы руководить человек, который явился бы с паролем "Я от того, кто родился зимой", в условленное место".

 

Кроме того, он рассказал еще многое из наших с ним наедине разговоров: о замысле листовок для школьников, об улице Халтурина и др. С Борисом случилось то же, что с Ирой: в камере скучно. Хочется, чтобы вызвали, поговорили. А чтобы вызвали - надо заинтересовать следователя, рассказавши что-нибудь интересное. А скрывать - бессмысленно, потому что скрываемое ничего не добавит к уже известному¹²⁰. В тот же день Зубер показала, что обо мне до ареста среди некоторых ее знакомых распространялись слухи такого рода: он, дескать, нигде не появляется без сорока человек вооруженной охраны. Допрашивали еще Адамацкого.

19 июня свели на очную ставку Вербловскую с Вайлем, желая установить, не была ли Кудрова тем лицом, которое, по словам Вайля, должно было явиться с паролем. Вербловская отрицала. В тот же день Вербловская рассказала, что знала о Шейнисе. Заславский припомнил, что в 1954 году он, я и Рохлин в дни съезда писателей посылали ругательное письмо в "Литературную газету" (см.гл.4). Вайль давал какие-то показания, про которые у меня осталась невнятная запись "итальянские комментарии".

20 июня все в тех же целях меня свели на очную ставку с Вайлем. Я удивлялся, что он пустился рассказывать вещи, свидетелей которым нет. Выглядел он очень изможденным. В связи с моей фразой капитану

 

Правдину, что я могу тянуть следствие все 10 лет, которые они мне и так дадут, что мне тут чудесно (помню мое любимое тогдашнее изречение: "Наконец-то в жизни я получил отдельную квартиру"), Борис виновато произнес:

— Но не забывай, что есть и другие, которые хотят поскорее отсюда в лагерь.

На этой очной ставке я столкнулся с тремя проблемами.

Первое. Я принял тактику подтверждать показания Вайля независимо от того, правда там или нет. Но вот он произносит слова о пароле. Коли я подтвержу - это может обернуться юридическим свидетельством против лиц, которые будут кем-либо названы в качестве носителей второй половины пароля. Но если я не подтвержу, то, имея в виду, что тактика моя известна следствию, ГБ сразу поймет, что тут скрывается нечто важное. Настолько важное, что я даже меняю тактику. Это будет не юридическое свидетельство, но зато подстегнет их рвение. Не помню, с какой формулировкой я отверг показания Вайля. Кажется, я выразился примерно так:

— Вы подержите Вайля еще полгодика в тюрьме, так он вам какие угодно показания на кого хошь даст. Разве вы не видите сами, что это сговор?

Второе. Среди подследственных усердно распространяется миф, будто лагерь - земля обетованная. Все надзиратели проинструктированы обнадеживать заключенных: "Ну, ничего, скоро кончится, попадешь в лагерь". Делается это ради ускорения следствия. По мне, так лагерь в сотни раз хуже тюрьмы, особенно следственной тюрьмы.

Третье. Вайль заявил мне претензию на затягивание следствия. Ту же претензию нелегальным путем передал мне примерно в эти дни Данилов. Ира неоднократно сообщала мне записками, что ей тут невыносимо, но она в явной форме не требовала от меня закругляться. Спрашивается - обязан ли был я послушаться их настойчивых требований и расколоться, убыстрив следствие? Я решил, что нет.

К этим дням относится заявление Вайля:

 

"Как выяснилось, часть сведений, помещенных Пименовым в "Информации", оказалась ложной. В связи с этим считаю нужным заявить органам следствия, что эту, оказавшуюся ложной, информацию поставлял Пименову я. Я заимствовал ее из радиопередач "Голоса Америки" и скрыл это от Пименова, который категорически запретил мне пользоваться этими радиопередачами в качестве источника. Поэтому прошу не инкриминировать ложной информации Пименову, так как в ней повинен я. Кроме того, заявляю, что начиная с сегодняшнего дня я перестаю верить радиопередачам "Голоса Америки". Б.Вайль".

 

К этим же дням относятся стихи Иры:

Мне, пожалуй, уже ничего и не надо,

Лишь хороших стихов да плохих папирос.

В душе не шевелится даже досада –

Все застыло, как в лютый мороз.

И нечего ждать мне от жизни уже,

И как, и куда, и зачем мне идти?

Пустота в голове, пустота на душе,

Пустота позади, пустота впереди.

 

Повторяю, настроение - недолговременный фактор. Примерно полгода спустя та же Ира в тех же стенах в ожидании ужесточения приговора писала:

Нет, только так, не иначе!

Снова и снова лишь так!

Путь неразумьем означен

Этот решающий шаг. –

Я не могла бы иначе,

Я б не хотела иначе!

Так! Только так!

В тот же день из Вербловской выжимали крохи, которые она подслушивала о листовках.

21 июня снова допросили Креневу. Еще - Цинцадзе.

Наступило вроде некоторое затишье. Может быть, гебисты совещались по поводу знакомых Кудровой и работали неследственными методами. А возможно, они выжидали, чем кончится пленум, где Молотов и Хрущев свергнули друг друга.

25 июня допросили одного только Фельдмана, причем старательно не занесли в протокол ничего, связанного с моим заявлением об уходе из комсомола.

С 26 по 29 июня меня каждодневно вызывал капитан Меньшаков, клал передо мной показания Заславского и под мою диктовку - после известных инцидентов следователи писали не иначе как под мою диктовку - записывал мое подтверждение Игоревых показаний. Я продиктовал, что мне ничего не известно о его намерениях вести вооруженную борьбу. 26-го же Вербловская дала показания, будто по моему заданию намеревалась свести после моего ареста Вайля с Кудровой. Кроме того, указала на "них" как на авторов текста "Правда о Венгрии". В тот же день ее свели на ставку с Кудровой. Та не признала себя ни автором "Правды о Венгрии", ни будущим руководителем Вайлевской организации. Но созналась, что имела со мной контакты, выходящие за рамки литературных бесед.

1 июля в последний раз допросили Зубер. В Риге, в гостинице, Кривошеий разыскивает Гальперина и уводит в Рижское ГБ. Ирма, не дождавшись его на пляже в Кемери, ищет его и ходит вокруг здания ГБ. Гальперин несет нечто невнятное, все еще пытаясь отрицать очевидное. Его оставляют на ночь у себя (не уточнил - с процедурой обыска и в камере?), допрашивают наутро, а потом велят ехать в Ленинград для дальнейших допросов. Так как он пожелал заехать в Кемери к Ирме, то ехать ему пришлось не на билет, купленный Кривошеиным, а за свой счет.

Итак, 2 июля продолжали выжимать Гальперина, без видимого успеха. Меня допрашивали по дневникам, предъявляли акт химической экспертизы по поводу найденной у меня дома сулемы. Я доказывал, что сулема используется как реактив в фотографии, и потребовал направить запрос экспертам. Эксперты подтвердили, и хранение яда мне не пришили, Вербловскую допрашивали о ее знакомом Сергее Вернадском, который весной 1956 года прошумел в дискуссионном клубе при ЛГУ.

3 июля опять перебирали мои бумажки, ненужные для дела. В ответ на заявление, направленное еще 11 апреля друзьями Заславского Шапиро, Игорем Даугавет и Соломяком, примерно такого содержания:

 

"Мы ручаемся за политический облик Заславского, которого мы давно и хорошо знаем как примерного комсомольца и выдающегося математика. Если были какие-то мотивы его ареста, то исключительно из-за зловредного влияния антисоветчика Пименова, по которому давно Колыма плачет. Освободите Заславского, переложив его срок на Пименова!"

 

(не буквальный текст!) -

авторы заявления были вызваны. Им предъявлялись собственноручные дневники, записи и показания Заславского:

— Вам знаком его почерк?

Каждый из них уходя расписался, что теперь полностью убежден в справедливости ареста Заславского.

Еще 1 или 2 июля Ирма из Риги позвонила Назимовой, дабы сообщить о допросе Бориса Гальперина: "Море спокойно". С трудом разобрав при плохой слышимости эту фразу, Алла стала ломать голову, забыв кодово-обусловленные значения, что бы это значило? Но вскоре приехал и сам Борис, привезя с собой в кармане пиджака письмо от Ирмы (она вручила его в вагоне), в котором та намечала три оборонительных линии на следствии, до которых, по ее мнению, следовало отступать последовательно, по мере прорыва каждой из предыдущих линий. Письмо это Борис, Алла и накануне приехавший из Москвы Виктор обсудили - о, шпионские романы! - в ванной, где и уничтожили.

Допрос Гальперина в тот же день - 4 июля - начался фразой Кривошеина: "Ну, так что это за письмо привезли Вы от Кудровой Шейнису и Назимовой в правом кармане пиджака?" Мне, потешаясь, капитан Правдин рассказывал о "сговоре" "ваших приятелей", об их трех линиях. Но, невзирая на отличную осведомленность следствия¹²¹, Гальперин продолжал запираться, и его уличали показаниями Шейниса, которого допрашивал Правдин в соседнем кабинете. Шейнис же примчался потому, что Алле неожиданно отменили (не беря с нее никакой подписки о невыезде, капитан Правдин "посоветовал" ей никуда не отлучаться из Ленинграда) отпуск, и пропали их билеты на Кавказ. Шейнис приехал выяснять, что же делать. Когда старший лейтенант Кривошеий позвонил в квартиру, где проживала Назимова, дабы увезти ее на допрос, дверь открыл Шейнис. Узнав, кто перед ним, Кривошеий обрадовался: "Вы-то нам и нужны!"¹²² Вдвоем они поехали в автомобиле к Текстильному институту прихватить Назимову. Дорогой Шейнис мучался: у него в бумажнике была записка, попадать которой в руки следствию было вовсе ни к чему. Улучив минутку, он вынул ее из бумажника и вложил в томик Ромена Роллана, который прихватил, выходя из дому (я-то прихватил не книжку, а теплое белье). Уничтожить же не успел - Виктор некурящий. На допросе Виктор долго - по его воспоминаниям, часов пять-шесть - запирался. Кривошеин,

 

наведываясь к Правдину, возмущался: "Ну как Вы можете белое называть черным? Что бы Вы сказали о человеке, который вот эту книгу, - Кривошеий подымал со столика Роллана, и сердце шейнисово замирало, - называл бы сочинением Бальзака?!" Это не действовало. Воспользовавшись некоторой паузой в допросе, Виктор, когда остался один, придумал тактику поведения: не заботиться о Пименове, которому все равно не помочь, но постараться выгородить Назимову, Кудрову и других, приняв максимально возможное на себя, Шейниса. По мере сил вывести из-под удара Вербловскую, показания которой ему предъявили. И он стал признавать, отрицая только термин "организация" применительно к ним. Назимова продолжала все отрицать, допрашиваемая Меньшаковым (кстати, она, проголодавшись, потребовала от него обеда, который и был ей за ее счет доставлен из столовой Большого Дома). Еще в этот день допрашивали Заславского о его сказочке "Караси" - недурное подражание Щедрину на советской бытовой основе.

На следующий день Назимова призналась и покаялась. Гальперин признался и, признаваясь, выдал неназванную до того Киру Лейтман. Рогов внушительно выговорил Шейнису:

— Вчера Вы вступили на правильный путь, но Вы еще недалеко прошли по нему. Конечно, Вы совершили преступление совместно с Пименовым. Но не всякое преступление карается. Вы должны проявить абсолютную искренность, чтобы мы имели возможность не возбуждать против Вас уголовного дела.

Шейнис пустился в детальное сопоставление предъявленной ему "Правды о Венгрии" с тем текстом без заглавия, который написал он сам (к этому моменту, как он знал, уже все экземпляры были уничтожены), отмечая по памяти все те места, где я усилил текст (по-моему, он не допустил при этом отклонений от истины ни в ту, ни в другую сторону). Это не устроило капитана Правдина. Он порвал пропуск Шейниса на выход из Большого Дома и достал из стола заготовленное накануне постановление о задержании Шейниса В.Л. Его препроводили в камеру внутренней тюрьмы после обычной процедуры.

Наутро 6 июля Шейниса допрашивали о сговоре 4 июля на предмет показаний. Допрашивали, что это за "программа" имелась им в виду в разговоре с Пименовым? Откуда ему стало известно о якобы производимых негласных обысках? Он чистосердечно повинился в первом. Не менее чистосердечно объяснил, что насчет "программы" Вербловская напутала. Дело в том, что они - друзья Шейниса - примерно год назад затеяли изучать историю партии. Говоря о "программе", он имел в виду только сию учебную программу и ничего более. И уж совсем чистосердечно изложил он обстоятельства, как, сидя в избирательном участке агитатором, стал вслушиваться в беседу двух работников райкома КПСС, потому что до него донеслись слова "площадь Искусств", что в январе 1957 года привлекало внимание. Из разговора он и узнал о происходящих негласных обысках. К сожалению, беседовавших райкомовцев он видел первый раз в жизни, фамилий не знает, никаких имен в разговоре они не упоминали, а у него, Шейниса, омерзительная зрительная память. Собственно, он даже не уверен, что это были работники райкома, хотя так ему показалось. Дав эти показания, он изъявил желание написать собственноручные показания, в ответ на что старший лейтенант Кривошеий распорядился доставить Шейнису два стакана чаю покрепче, погорячее и послаще. И к чаю булочку. Собственноручно Виктор трогательно описывал свою эволюцию и лил слезы, каясь, что проявил преступную неосмотрительность, связавшись с антимарксистом Пименовым. Надо было бы быть закоренелым злодеем,

 

чтобы не пожалеть Шейниса, читая собственноручность. Следователи не были столь бесчувственны, и Шейнис оказался на воле. В тот же день допросили Киру Лейтман, которая держалась, как и прочие в то время.

В воскресенье 7 июля Кудрову на Варшавском вокзале встретили ее отец и трое гебистов¹²³. Первым встретил отец, потом их заметили гебисты, и ее увезли в Большой Дом. И Ирма все воскресенье не отдыхала. Она безвылазно сидела в УКГБ ЛО и писала собственноручные показания приблизительно того же вида, что Шейнис, но только чуть умереннее по стилистике. Воскресенья ей не хватило, закончила она в понедельник (ночевать ее отпустили домой).

В понедельник же Заславского допрашивали о нашей общей с ним знакомой Виктории Любицкой. Меня ознакомили с актом идеологической экспертизы, подписанным, увы, позабытыми мною - двумя докторами и одним кандидатом исторических и философских наук. На их экспертизу были направлены мои пьесы, проза "Фридрих Ницше" и рукопись "Что такое социализм". Эти проститутки от науки вынесли вердикт:

 

"Указанные произведения свидетельствуют о лютой ненависти Пименова к партии и правительству и показывают, что он готов вести с ними борьбу любыми средствами вплоть до террора".

 

Еще они писали, что я клевещу на В.И.Ленина, искажая его высказывания насчет мировой революции.

Мня всегда поражала недобросовестность лиц с гуманитарными степенями, их готовность научно обосновать превращение белого в черного и наоборот, вплоть до бесцветного, если им кажется, что начальство того желает¹²⁴. Тут был даже случаи, когда они проявили усердие не по разуму. Капитан Правдин был огорошен сим актом не менее моего. Тут же под мою диктовку он написал "Возражение на акт экспертизы", в котором я ставил высокопродажным экспертам вопросы: "Какие именно места из означенных рукописей и машинописей подтверждают их заключение о ненависти и борьбе вплоть до террора? По моему требованию капитан Правдин принес собрание сочинений Ленина и заверил своей подписью буквальное совпадение всех до единой моих цитат с типографским текстом (слава Богу, я помнил, в каких томах искать. А что делать тому, кто не обладает столь исключительной памятью?). Через несколько дней представители самой передовой исторической и философской науки ответили, что:

 

"Хотя прямых высказываний против партии и правительства в означенных произведениях, равно как и прямых призывов к террору, нет, заключение экспертизы верно, о чем свидетельствует сам выбор автором тем для своих пьес: сплошь о террористах. Что касается цитат, то верно, что у В.ИЛенина они имеются, но заключение экспертизы остается в силе, ибо анализ расположения цитат с несомненностью свидетельствует, что автор почерпнул их не из собрания сочинений В.ИЛенина, а из писаний врагов народа".

 

Правдин расхохотался. Этот акт экспертизы не получил дальнейшего хода. В обвинительном заключении на него не ссылаются. Пьесы были даже мне возвращены. Но мне думается: вот часто говорят о том, что в беззакониях-репрессиях тридцатых-сороковых годов повинны исключительно гебисты тех лет. А сколько дел основывалось на актах, доносах и критических статьях таких вот "гуманитаров"? И если эксперт, специалист в идеологической науке, ручается, что такое-то произведение обвиняемого - акт вражеской диверсии, то можно ли винить гебиста, что на основе ЭТОЙ экспертизы он выносит обвинительное заключение? А суд - уничтожающий приговор? По-моему, не только нельзя, но даже более виновен тот, кто, предав высокое звание ученого, составил с опережающим пресмыкательством акт экспертизы...

9 июля меня свели на очную ставку с Миролюбовым. Он явно боялся, что я начну его уличать. На самом деле я, придерживаясь своей тактики, лишь подтверждал его показания и говорил вторым. Правда, мне пришлось нелегко. Верный своей установке изображать случившееся в мягких красках, Миролюбов очень ослабил все мои высказывания. До такой степени, что они шли в разрез с моей линией поведения на следствии. Именно это и послужило причиной ставки. Капитан Правдин посмеивался с подначкой: "Неужели Вы, Пименов, могли выражаться столь беззубо?" Я моментально нашелся: "Тогда мне надо было убедить Миролюбива, поэтому я говорил мягко и осторожно. Сейчас же мне ничего не осталось, кроме как продемонстрировать непреклонность своих убеждений, поэтому я говорю резче, вызывающе". Подтвердил все до последнего высказывания, которые, по словам Миролюбова, ему принадлежали, но несколько перередактировал те фразы, которые, по его словам, принадлежали мне. Помню эпизод, настороживший следователя. Миролюбов предварительно показал, что встречался со мной единственный раз (когда нас сфотографировали), на улице, желая скрыть факт своего присутствия при обсуждении одного из вариантов документа о Венгрии. И вот началась процедура опознания:

— Гражданин Миролюбов, знакомы ли Вы с сидящим напротив человеком?

— Да, знаком. Это Револьт.

— А Вы?

— Ну, раз он говорит, что знаком... Да, встречались...

— Сколько раз? — Сквозь деланное равнодушие я слышу встрепенувшийся охотничий азарт.

На лице Миролюбова ужас.

— Как сколько? Один!

— А почему же Вы сказали во множественном числе "встречались"?!

— А как по-русски сказать в единственном?

— И инцидент был заигран. Заславского в этот день знакомили с моими показаниями.

10 июля я читал ответ экспертов.

11 июля Заславскому предъявили обвинение в окончательной форме¹²⁵.

12 июля обвинение предъявили мне и Вайлю, 13-го - Вербловской.

13 и 15 июля - в субботу и понедельник - я писал свои собственноручные показания. Фактов я не касался, разве что общеизвестных, для иллюстрации. Я преследовал две цели: оставить                              

 

потомству незамутненное редактурой следователей изложение своих идеи и в последней попытаться убедить органы ГБ на примере моей эволюции, что всякий честный человек, не закрывающий глаза на действительное положение вещей, неминуемо придет на тот же путь, что и я, хотя я и сам не хотел становиться на этот путь. Не знаю, как отклик на эту мою мысль или уж это было запланировано ими заранее, но только 16 июля меня повели к начальнику УКГБ ЛО генерал-майору Миронову Николаю Романовичу. Впрочем, едва ли было запланировано. Ведь все мои показания помещены в I томе (листы дела 6-358), тогда как беседа с Мироновым вошла в т.У, с.1-15. Скорее всего, к генералу дергали в связи с изменившейся в стране политической ситуацией после "разоблачения антипартийной группы Молотова, Маленкова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова". Я про это "разоблачение" узнал только несколько дней спустя после сцены у Миронова.

Миронов еще как-то в мае или июне заходил ко мне в камеру в сопровождении начальника тюрьмы майора Луканкина. Он был в штатском, но по трепету, изображенному туловищем Луканкина, я уразумел его высокие чины. Миронов спросил, есть ли у меня претензии. Я сказал - есть. Дело в том, что в апреле мне стали выдавать карандаш и бумагу (блокнот с нумерованными страницами) для занятия математикой: Заславскому давали даже чернила к блокноту. Но после того, как Ира сгорела с записками, которые она пытались передать мне, у всех у нас отобрали все пишущее. Я просил неизвестного дать мне возможность заниматься математикой. Лицо выдало резолюцию:

— Мы Вас арестовали не для того, чтобы Вы математикой занимались.

Я умолк. Тогда лицо вопросило, как я теперь отношусь к своему преступлению. Я ответил, что не привык, чтобы меня допрашивали в камере; на это есть следователи. Лицо, разъяренное, повернулось вон. Теперь это лицо я узрел в генерал-майорских погонах за огромным - не перегнешься - столом, наверное, четырехметровой ширины в кабинете метров в 200-250 по площади¹²⁶. Капитан Правдин, съежив до предела свою крупную фигуру, робко ступал по полу в противоположном конце, держась впритык ко мне.

Миронов начал с того, что предложил мне объяснить мои мотивы:

— Вот видите, я даже допускаю мысль, что Вы могли быть правы. Я пытаюсь стать на Вашу точку зрения, что Вы вели не антисоветскую, а, как Вы выражаетесь, антиправительственную деятельность, - начал он. Но, видимо, я не сумел попасть ему в тон. К середине разговора я заметил, что позади, налево от меня у двери притулилась стенографистка. Стенографирование без предупреждения меня рассердило. Словом, когда я вымолвил:

— Среди членов правительства ведь тоже были люди, нанесшие урон СССР и совершившие преступления против народа (я имел в виду как бесспорное Берию и - возможно, спорное для Миронова - Сталина), - он вскричал:

— Явная антисоветчина! Уводите!

Назавтра капитан Правдин предложил мне подписать стенограмму допроса Мироновым. Я сделал ряд примечаний о некачественности стенограммы (было исключено практически все, сказанное самим Мироновым), но подписал. В тот же день аналогичным образом Миронов

 

допрашивал Кудрову. Давая мне ее стенограмму, капитан Правдин высказывался, что ни на грош не верит показаниям Кудровой (но, конечно, по контрасту с ее покаянием, мое умеренное достоинство должно было казаться Миронову неслыханной дерзостью). Причитал, что узнали они об "этой группе" слишком поздно, когда было бессмысленно проводить обыски. Уверял, что все же Кудрову он посадил бы, будь у нее не такой высокопоставленный отец. Да и поздно сейчас по срокам уже - пора приканчивать дело.

16 и 17 июля заместитель Миронова полковник Лякин точно так же беседовал с Вербловской. Она рассказала так много, так - против своей воли - помогала следствию после попытки надуть с чемоданом, что, прояви она хоть минимум покаяния, пролей слезу в натуре или на бумаге, ее бы выпустили. Я имею в виду, что следствие переквалифицировало бы ей обвинение так, что суд вменил бы ей в наказание фактически отбытое под арестом время. Но она, в силу своего характера, никогда не была способна попросить прощения. Держалась она, даже давая подробнейшие показания, с достоинством, что воспринималось - заносчиво и вызывающе¹²⁷. Не признавала себя виновной ни в чем, придумывала "мотивировки" для объяснения признанных ею фактов одна другой несообразнее. Лякин два дня потратил, убеждая ее принести покаяние. Кончилось ничем. Не совсем ничем. Во-первых, заботясь обо мне, Ира выцыганила у Лякина разрешение мне получать карандаш и бумагу (ей это не разрешили). Во-вторых, Лякин обещал сохранить для нее ее комнату в Ленинграде, что и сдержал (то, что Враские захватили ее, не имеет отношения к юридическому сохранению комнаты за Вербловской).

В записях Орловского названы еще два свидетеля: Инна Евменова из Библиотечного института и Юра Андреев, знакомый Соскина. Возможно, я ошибся и утерял их фамилии, возможно Орловский ошибся - напутал. Но возможно и то, что их вызывали, но не оформляли как свидетелей. Такое было со многими, например, в деле Климовой.