§ 2. Моя комсомольская деятельность

 

Мои товарищи по университету - Волков, Ермаков, Матвиевская, Пунина, Соломяк, Сухов, Фролов, Этин; протоколы комсомольских собраний; графомания; стенгазета "Болото"

 

Вполне могло бы случиться так, что мое глобальное политическое противостояние не вылилось бы ни в какой поступок, а осталось бы внутри меня. Но моя общительность, кипучая энергия и ростовская лихость увлекали меня в общественную деятельность. Собственно, первый семестр прошел как-то вне какой-либо деятельности, кроме учебы. После первых позорных двоек я быстро пришел в себя, стал внимателен, нацелен на учебу, и потому по всем четырем экзаменам - анализ, алгебра, аналитическая геометрия и астрономия - и восьми зачетам у меня вышли исключительно пятерки. Этим я не слишком выделялся в группе и на курсе: всего по факультету было 52% пятерок, а у нас в группе оказалось пятеро круглых отличников в эту сессию: Юра Волков, я, Слава Рейнер, Борис Скачков и Мишка Соломяк.

Юрий Иванович Волков был феноменом. Он превосходно знал математику, на первом курсе написал такое исследование по теории чисел, что профессор Б.А.Венков оценил его как отличную дипломную работу за пятый курс. При этом он умудрился жениться еще десятиклассником - его женила на себе учительница Зина, преподававшая в этом классе - и единственный из нас он уже имел ребенка (потом троих детей) на первом курсе [...]. Жил он в Ораниенбауме, что позже переименован в Ломоносов. Мы с ним сблизились потому, что оба обожали, позабыв часы, спорить о том, чем отличается вечность от бесконечности, любили бороться, катаясь по полу, закатываясь под кровать, добиваясь положить другого на лопатки. И еще по моей немыслимой самонадеянности: у Юры была органическая идиосинкразическая неспособность к языкам. В школе ему не давался немецкий, тройку ему натянули из уважения к Зине. В университете ему не давался английский. Я было пообещал, что это пустяки, я не таких кретинов обучал чему угодно. Взялся энергично - и ничего не вышло. Волков потом пробовал и менять языки, но никак не сумел осилить их в размере, требуемом объемом высшего образования. Поэтому курса со второго его отчислили за академическую неуспеваемость. И только когда ему было под пятьдесят, он получил наконец диплом о высшем образовании, опять же с липовой оценкой по языку. Впрочем, работая на военных, он и без этого диплома зарабатывал больше, нежели я, защитивший докторскую диссертацию.

Слава Рейнер впоследствии был знаменит не столько успехами в учебе, сколько ранней, на первом курсе, женитьбой; он и умер рано. Борис Скачков и тогда был слеп на один глаз, а сейчас, кажется, вовсе ослеп. А вот Миша Соломяк - тот, конечно, усваивал математику на порядок лучше и глубже всех нас, кроме, может быть, Юры. Его пятерки по весомости не идут в сравнение с моими. Впрочем, обратил я внимание на него не из-за его успехов, а потому, что на второй или третий день учебы, когда у нас проводили траурный митинг в связи со смертью А.А.Жданова, от нашей группы со скорбной речью выступил Соломяк. Через несколько дней, когда мы по какой-то разверстке кололи дрова во дворе Большого Комитета (во дворе главного здания), я ему внушительно заметил, что я "любое начальство люблю только в мертвом виде". Он был очень шокирован моей прямотой, грубостью, даже дикарством. Однако при всем своем снобизме он

 

терпел меня у себя в гостях в своем доме. Кажется, у них была отдельная квартира из двух комнат, на второй линии Васильевского острова. Его будущая жена, Тамара Чудакова, складом под стать ему, заметила меня еще на вступительных экзаменах:

— Сижу, - снисходительно-насмешливо повествовала она, - и вижу, что один абитурьент оторвался от бумаги и что-то мучительно складывает на пальцах. Ну, думаю, откуда такие неграмотные прут на матмех! Даже до десяти и то без пальцев сосчитать не умеют!

Сам я этого эпизода не помню, но вполне верю ей, припоминая, каков я был. Только, наверное, я не складывал числа, а высчитывал день недели или что-нибудь подобное.

Кроме математики я тогда же решительно занялся изучением латинского языка, древнегреческого и античной истории по учебникам для истфака и филфака. Из обязательных языков на матмехе выбрал учиться французскому, благодаря чему познакомился с

Толей Мануховым, позднее оперным певцом Мариинки, и Володей Фроловым, его приятелем.

Английский я не бросал, а читал по нему книжки в трамвае, а также пробовал переписываться по-английски со своими однокурсниками. Чтение книг и слушание лекций пробудило во мне графоманию: лекции конспектировались подробно и тщательно, иногда переписывались набело. Книги также конспектировались куда длиннее, нежели процитированные в §6 гл.3 записи. Тут соседствуют Дживелегов "Данте" с Пашей Ангелиной "Люди колхозных полей", Бальмонт с Аркадием Первенцевым, Бокаччио с Фейербахом, не говоря о книгах по математике и произведениях Сталина, Ленина и Эренбурга, - но дело не в выборе литературы. Дело в том, что я старался точно усвоить, что хочет сказать автор ("что он изобразил"), сравнить его высказывания с моим жизненным опытом и дать ему оценку: правдиво ли он описал действительность; выше этого критерия я не дорос. Впрочем, к лету 1949 года я уже пытался оценивать форму независимо от содержания, пытался даже делиться этим открытием в переписке с Галей Матвиевской, но она решительно отмахнулась: неверно, мол, это и

 

"яркий пример тому - масса бумагомарателей-символистов, знавших только красоту, и прошедших, тем не менее, без малейшего следа на литературном горизонте".

 

Времени, усилий и страниц на это я не жалел. А пальцы все больше и больше привыкали все время пребывать в состоянии писания.

Поэтому ничего удивительного нет в том, что когда я отсиживал комсомольские собрания, я мало-помалу пустился записывать их ход. Эти любительские протоколы в своей основной массе сохранились. Вот факультетское собрание по итогам зимней сессии, февраль 1949 года. Основной докладчик - замдекана Ф.П.Отрадных, у него я и почерпнул вышеприведенный процент пятерок. Вот собрание нашей группы, тоже февраль 1949 года. На нем Соломяка по его просьбе ввиду его занятости в вышестоящих комсомольских инстанциях освобождают от обязанностей комсорга. Предлагают избрать Валю Пунину. Она в испуге, дабы спихнуть с себя, называет мою кандидатуру, но так как ее голосуют первой, то она

 

получает 14 голосов, я - 9, при одном голосе за Люсю Исакову, будущую жену Ермакова. Странно, но почему-то такая раскладка голосов была сочтена недостаточной при общем числе членов группы 28, но трое или больше - не комсомольцы. Переголосовывалось, и семнадцатью против семи выбрана Лунина. Вот собрание группы - уже не только комсомольцев - 5 апреля, на котором старший преподаватель Вера Павловна Чепова²⁴⁴, ведущая практические занятия по анализу, лекции по которому читал Григорий Михайлович Фихтенгольц, потребовала исключения Матюшкина и санкций в адрес его закадычного друга Димы Семенова.

Тут впервые проявился Этин, который ловко отмежевывался от этих своих друзей, обрушился на них со звонкой критикой и требованием ничтожных санкций против них. В конце концов группа отстояла Матюшкина, но в процессе своих красноречивых усилий Этин высказал несколько очень значимых для последующего тезисов, в частности, не просто вздохнувши, что у нас в группе нет крепкого коллектива, но обвинивши группу в "болотной философии". Аргументация его была по схеме: индивидуальные недостатки Матюшкина-Герке суть отражение недоработок и пассивности в коллективе; прежде чем наказывать Матюшкина и Семенова, надо перестроить и поднять на высоту наш коллектив группы, которого сейчас нет, ибо все преисполнены болотной философии. Этин не с первых дней числился в нашей группе, а примерно с середины первого семестра или даже после первой сессии. Раньше, когда мы ю.б.этин были в разных группах и я с ним не общался, а только издали видел, случилось такое происшествие. Еду я в трамвае, читаю. Вижу, входит контроль. Самих контролеров я не вижу, но ощущаю то безошибочное движение пассажиров, по которому рецидивист-безбилетник сразу распознает контроль. Но я не беспокоюсь. В данный момент у меня билет есть. В ту пору у меня имелось три модуса-режима пользования трамваем (маршрут № 11). Первый - наперегонки с ним. Я ехал на подножке, а лишь только трамвай приостанавливался из-за затора ли, из-за красного света ли, на остановке ли - я соскакивал и перебегал к впереди расположенному трамваю²⁴⁵, а иногда скашивал углы, которые трамвай огибал зигзагами, а напрямик было короче - например, между Садовой от Майорова и Театральной площадью. Тут, конечно, о билете и речи не было. Второй – я ехал внутри вагона стоя, без билета, ушки на макушке. Третий - барский - когда я сидел, читал и имел билет (не всегда приобретенный, а порой подаренный сходящим добросердечным пассажиром; видок-то у меня оборванный, без пальто и без шапки в самые лютые морозы - хошь кого

 

проймет). Находился я на третьем модусе и просто любопытства ради косил взглядом по действиям контролеров. И вдруг к негодованию вижу, что это не обычный контроль, а добровольческий (Бригада содействия милиции) и в нем Юрий Этин проверяет билеты. Я углубился в книжку, и когда он подошел, не реагирую. Он вежливо так: "Ваш билет, пожалуйста", - ожидая, что я как сокурсник попробую его разжалобить. Я в ответ: "Ваше удостоверение, пожалуйста!" Он достает, я внимательно читаю, возвращаю с билетом, он проверяет номер билета и, чуть ли не козырнув, проходит дальше.

Вот факультетское собрание 18 апреля, на котором исключали из комсомола Михеева - практически без прений, ибо он окончил матмех и просто не встал на учет по месту работы - и Геннадия Каттерфельда, обвиняемого в махинациях и подлогах в кассе взаимопомощи, которой он заведовал. Он же напирал, что на его иждивении – восьмидесятилетняя бабушка. Когда Виктор Файншмидт со слов этой бабушки разоблачил, что она не нуждается в помощи - есть и другие родственники, - Каттерфельд объяснил, что она - психически больная, и Файншмидт не имеет права опираться на безответственные слова душевнобольной. В таком вот роде прели, причем одна девица произнесла: "Надо уничтожить самомнение Каттерфельда". Исключили из комсомола с оставлением в университете при всех против троих. Я тогда не понимал подоплеки, увлеченный нелепостью или, наоборот, четкостью отдельных формулировок, но помню висевшее в аудитории гнетущее настроение, никак не вытекающее изговоримого. Позже, когда как-то Каттерфельд пришел ко мне в гости и долго говорил о "любви, которая пронизывает весь мир и которая является основой бытия", я по блеску его глаз²⁴⁶ и прочему осознал, что он жаждет совокупиться со мной, меня чуть не стошнило, я понял, ЧТО висело в зале собрания, и никогда больше не приближался к Каттерфельду.

Вот групповое собрание 19 апреля, посвященное утере Идой Леоновой комсомольского билета²⁴⁷, на котором опять всплыл вопрос - есть ли в группе коллектив? - и на котором я выдвинул "революционное" предложение: коли, как это все констатируют, коллектива нет из 28 человек, то давайте создадим микроколлективы в шесть-семь человек, в которые объединятся по своему выбору. Эти микроколлективы в процессе диалектического роста сольются в активной деятельности в могучий единый Коллектив. Предложение вызвало интерес, и меньше чем за неделю образовался первый "микроколлектив" - я, Этин, Матвиевская, которые соблазнили даже Фельдмана и Соломяка принять участие в выпуске "внеочередного" номера стенгазеты, долженствовавшего "встряхнуть группу".

Галя Матвиевская вместе с Жорой Антонюком приехала из Оренбурга (тогда Чкалова) и, как многие провинциалы, восторгалась "нашей прекрасной действительностью". Но дурой ее назвать нельзя, и в отличницах она на ходила. Она пылко ценила искусство в лице театров. Пыталась взывать к совести и порядочности, когда то ли Ермаков в стремлении заполучить положительную характеристику непристойно елозил

 

хвостом²⁴⁸, то ли я начинал поносить все огулом. Вот деталь к ее характеристике. Я, размякнув, затеваю делиться, что каждый камень на невских набережных для меня теперь что-то значит, не в археологически-историческом смысле, а по моим личным переживаниям, связанным с этим камнем, этим перекрестком, этим поворотом; бормотал я сбивчивее, сам мучаясь неудовлетворительностью своих формулировок - в тогдашних моих протоколах подле собственных выступлений постоянно пометки: "Говорил бессвязно", "Говорил неудачно". На такое излияние женщина может ответить по-разному: может пропустить его мимо ушей, может начать в ответ делиться собственными подобными переживаниями ("А, знаешь, Церковь Вознесения на Крови всегда напоминает мне..." - заговорила в похожем случае Лена Ландсберг), а может оборвать собеседника:

— А почему ты думаешь, что такое присуще одному тебе, а нет у других?! - как нравоучительно обрезала Матвиевская меня.

Газета с названием "Болото" была составлена. Перед самым выходом ее мы мельком показали этот лист, в окраске которого преобладали зеленые тона, куда-то торопившейся Пуниной, дабы выход газеты был санкционирован комсоргом. Она самолюбиво не пожелала взглянуть, "раз вы не пригласили меня участвовать в составлении", но не запретила выпускать. "Болото" была повешено, и 27 апреля от курсового и факультетского начальства явились Храмов и Гуревич с разносом нам и всей группе за "выход нелегальной газеты". Полемика была крайне оживленная. Мнения (предложения к голосованию) к концу звучали так:

 

"ШЕСТАКОВ. Вопрос о микрогруппах рассмотрен и отклонен (шум). ЕРМАКОВ. Данная газета ошибочна и вредна по содержанию. Не допускать впредь.

ПИМЕНОВ. Считать, что газета принесла пользу.

ШЕСТАКОВ. Считать, что оформление и статья Этина неверна.

ЛУНИНА. Вся газета верна.

ПИМЕНОВ. Что же неверно?

ПУНИНА. Сам факт выхода неверен.

ЕНАЛЬСКИЙ. Считать содержание газеты вредным.

ФЕЛЬДМАН. Считать содержание газеты ошибочным и не допускать впредь.

 

При голосовании прошли формулировки Фельдмана и Пуниной. К слову, Валентина Артамоновна Лунина не находилась ни в каком родстве с тем Н.Н.Луниным, что существовал в жизни Анны Ахматовой. Ее по этому поводу даже вызывали в деканат и допрашивали. Я же тогда не знал ни про какого Пунина, я спросил Валю об этом "родстве" много спустя.

Вспомнив о великих писателях, на миг прерву перечень собраний. По факультету прокатился сбор книг для сельских библиотек. Меня как активную и грамотную единицу выделили собирать, сортировать и

 

упаковывать книги. Я стал ходить по другим группам, встречаться с иными студентами. В частности, познакомился с астрономом Валей Суховым - самый чистый и светлый из людей, кого я знал. И он так хорошо жил со своей матерью... Из-за этой их безмерной любви я не смог заставить себя повидаться с нею после смерти Вали, как не смог видеться с матерью Иры Каплун после ее гибели. Страшно. Да, так вот, в числе прочих книжек принесли мне "для сельских библиотек" замусоленный томик Кнута Гамсуна "Август" или "Бродяги". По газетам я знал, что Гамсун - гитлеровский агент в Норвегии. Поэтому книгу эту, конечно, не пропустят ни в какую библиотеку. Но хозяин, сдавший ее, уже ушел, вернуть ему я не мог - не предпринимая хлопотных розысков его. Что же делать с книжкой? Решил сначала прочесть ее, потом решу. Прочитал. Пришел в восторг. Никуда не отдам - решил. Так и осталась у меня в библиотеке. Потом я к ней стал прикупать Гамсуна, был момент, когда у меня возникло практически полное собрание сочинений его - не только "собрание сочинений" в издательстве А.Маркса, но все, изданное в переводе на русский язык. Сейчас многое разворовано, восстановлено, снова утеряно. Книг к лету 1949 года у меня образовалось штук сто с небольшим, я завел себе каталог и систему рубрикации, описи, записи, включая кому что когда давал читать. Все книги куплены на деньги, заработанные репетиторством, ибо стипендию, которую я стал получать со второго семестра, я отдавал матери на жизнь.

Вот какое-то собрание без даты с совершенно идиотическим содержанием: в группе обсуждались и давались характеристики каждому студенту, причем опрашивалось мнение всех присутствующих о каждом характеризуемом. Наверное, нечто подобное происходило при чистках в тридцатые годы. Судя по тому, что мне единственному характеристика не составлялась, датировать это собрание надо в первые надели после передачи мною заявления об уходе из комсомола. Вот групповое собрание 13 сентября, когда перевыбирали комсорга Пунину. Голоса разделились: 12 за Люсю Петрову и тоже 12 за Жору Антонюка. В ходе отчета имел место диалог:

 

"ЭТИН. Слабо велась политработа. Лунина никого не вовлекала, пускала на самотек. Что она сама думает о политработе?

ЛУНИНА. Может быть, здесь вина моя, но на собрании все молчали.

СОЛОМЯК. Ты подготовила собрание?

ЛУНИНА. Нет, я хотела, чтобы группа выдвинула идеи сама, а все говорят: "Не до того, на носу сессия".

СОЛОМЯК. Ты объяснила группе неправильность этой позиции?

ЭТИН. А ты сама на этой позиции не стояла?

ЛУНИНА. Нет, нет.

ФЕЛЬДМАН. Доклад не подготовлен. Нет самокритичности. Ссылки на объективные причины."

 

Назавтра переголосовывалось, десять за Петрову, тринадцать за Антонюка, один голос за Пунину. Избран Антонюк. Потом сразу проведено профсобрание, где признали работу Рейнера неудовлетворительной - по требованию Ермакова, Соломяка, Этина. Избрали Этина 21 голосом. Он сразу произнес "тронную речь":

"Хочу предупредить, что буду прибегать к серьезным мерам. Наравне со старостой я буду следить за пропусками и за дисциплиной."

Я его перебиваю: "Будешь стрелять в волосы?" - но тут ему на помощь приходит представитель факультетского профбюро и просит

 

помочь молодому профоргу. Вот курсовое комсомольское собрание 20 сентября. На нем дважды упоминался я: первый раз в связи с осуждением газеты "Болото", причем наряду с ней ругалась аналогичная газета астрономов "Астра", и второй раз цитировался мой ответ на политпроверке:

"Пименову был задан вопрос, каковы права комсомольца, так он ответил комиссии: "Платить членские взносы" (смех в зале)".

Еще ругали за плохой прием в комсомол: до сих пор не разобраны заявления Тушкиной и Белоземцевой (последняя в 1946 году сорвала объявление в райкоме, у нее отобрали учетную карточку, и так она, неразобранная, лежит в райкоме). Соломяк потребовал от Люси Петровой отчета, что она делала. Та покаялась, что не обеспечила марксистско-ленинского воспитания. Фролов попробовал было защитить стихи, помещенные в "Астре", ссылкой на профессора Шаронова, проверившего стихи перед их публикацией, но Гуревич и Храмов оборвали его безапелляционно: "Безыдейные стихи!"

Вот факультетское профсобрание 29 сентября, которое не смогло состояться двадцать седьмого потому, что до кворума не хватало ста человек. Вот факультетское комсомольское собрание 5 октября. Больше я не протоколировал. Еще помню в сентябре 1949 года на политинформации радостное лицо, не фальшивой, но искренней радостью, Жуйковой, ведшей у нас занятия по механике, когда она сообщала, что "у нас теперь есть своя атомная бомба", "теперь нам не страшны американцы". Возвращаться с дополнениями и уточнениями к истории подачи мною заявления об уходе из комсомола 10 октября 1949 года у меня сейчас нет настроения; см.§5 гл.1.