§ 8. Освоение гор и Кавказа

 

С отцом в Приэльбрусье и в Сухуми; по перевалам; написание пьес; работа с артелью и "народ"; моя душа в горах

 

Я заехал в Раисино в июле 1954 года и сообщил отцу, что еду на Кавказ. Он загорелся желанием тоже съездить на места своей молодости, и хотя мне хотелось пребывать в одиночестве, я не сумел устоять против его уговоров. На несколько лишних дней я задержался в Москве, пока он срочно оформлял отпуск, а потом мы поездом добрались до Черкесска. Оттуда с большим скандалом нам удалось чемоданы отослать по железной дороге в Сухуми, а сами мы попутными машинами добрались до Учкулана, памятного отцу по четвертьвековой давности историям, см. §6-7, гл.2. В это время карачаевцев там не было - их выселили в 1944 году, но и сваны, которых вселили туда, передав территорию Грузии в 1944 году, уже не жили там, ибо территория была возвращена РСФСР. Поэтому там преобладали глинобитные и кизяковые развалины. Сначала мы двинулись было Чипераузским перевалом, но он оказался слишком трудным для отцовых белых парусиновых туфель, мы вернулись и свернули на Военно-Сухумскую дорогу²⁶⁹. Моя экипировка изменилась сравнительно с прошлым хождением: после больших скандалов и ссор я уступил его настояниям и взял с собой рюкзак и плащ, которых до того в горы не брал, дабы не таскать лишней тяжести. Но за время хождения с отцом я так привык к этим вещам, что дальше уже и сам по себе всегда ходил с ними. Да после пребывания в Сухуми прибавилась пастушеская шляпа из чего-то вроде фетра или войлока с широкими полями - она оказалась очень удобной, когда спишь под открытым небом. Мы с ним в Сухуми приобрели по такой шляпе каждый. На дороге нас изловила служба горной безопасности (не имеет никакого отношения к государственной "безопасности") и примкнула нас к стаду туристов, шедшему Клухорским перевалом. Первый и последний раз в жизни переходил я перевал "организованно", группой. Ненавижу! Спустились мы в долину Кодори, оттуда в Сухуми, где пожили-поплавали вдвоем с недельку, после чего он вернулся в Москву²⁷⁰, а я вышел на дальнейшие блуждания. Размышляя о возможных маршрутах, я дал телеграмму Заалу в Тбилиси, но пришел ответ за подписью его отца: "Заала Ивановича нет в Тбилиси". Через почти три года я узнал, что Заал в это время сидел в тюрьме.

Сначала я пробовал подняться по Кодори и перемахнуть хребет где-нибудь в другом месте, но поблизости. Однако несколько встреч со службой горной безопасности показали мне, что именно этот участок гор сильно охраняется, и меня не пропустят. Тогда я спустился - пожив, конечно, некоторое время в "диких местах" - по Кодори, доехал до Зугдиди и стал подыматься по Риони. Мимо тех же пастухов-сванов я перешел через Донгузорунский перевал и вышел в Приэльбрусье. Тогда еще названия "Терскол" в помине не было. У перевала, слева, когда идешь с

 

юга, где с конца шестидесятых годов разбили палаточный стационарный городок, валялись неубранные трупы, танки, орудия - следы войны. Никаких подъемников никто еще и не планировал, и на серебряных рудниках у Эльбруса работали еще, кажется, заключенные. Впрочем, это не производило на меня никакого впечатления, а вот зелено-красное Орунское озеро - заворожило. Как и зеленый лед ледника, по которому я шел и расселины в котором перепрыгивал с разбегу, понятия не имея о их глубине. "Зигфрид, страха не ведающий..." Впрочем, я догадывался перед прыжком снять рюкзак и перебросить его на ту сторону отдельно. А вечно возвышенная картина шапок Эльбруса, на который я уже нагляделся с той, западной стороны!

Я спустился до Тырны-Ауза, заглянул в Баксанское ущелье, откуда безуспешно пытался перевалить к Донгуз-Оруну, перебрался к Алагиру, откуда по Военно-Осетинской дороге через Мамисонский перевал²⁷¹ вновь вернулся в Грузию и затем в Сухуми.

Я очень много писал и думал - думал по-особенному, иначе, чем под крышей - в горах. Die Luft denn und rein, die Gefahr nahe und der Geist voll einer frihlichen Bosheit: so paet es gut zu einander. Wer auf den hochsten Bergen steigt, der lacht uber alle Trauer-Spiele und Trauer-Ernste. Там я написал все свои пьесы, написал оду (в прозе) в честь дня рождения Ницше и еще многое другое, не сохранившееся. Как у меня сочетались блуждания и писание? Вот, например, тыкался я, гонимый службой горной безопасности, вправо от Кодори (если вверх по течению идти, как я шел с юга на север). Не имея под рукой тогдашней карты, не могу воспроизвести своего маршрута, хотя, думается, что если бы снова попал бы в те места в тех же погодных условиях, то узнал бы их, если только "в глубине твоих ущелий уже не простучал топор" и не "настроили дымных келий".

Зарядили непрерывные дожди, и куда бы то ни было карабкаться сделалось невозможно. Уходить же вниз - обидно. Кружился я на месте, стараясь не терять высоты. Места были еще покрытые лесами. Подымись я метров на 200-400, остались бы скалы да тощий кустарник. И под монотонное шуршание дождя я думал, думал о судьбе Дегаева, которая вырастала в более широкое размышление о соразмерности нравственности и интеллекта, удачи и энергичности, действующих и противодействующих. Конечно, знай и тогда то, что окончательно стало ясно мне после публикации А.Б.Рогинского насчет предательства Стефановича, я выбрал бы его фигуру - более крупную, нежели Дегаева - как точку приложения сил, шедших из "Народной Воли" и против "Народной Воли". Но я не знал, пошел более протоптанным путем. И вертелось центральное, за что зацепиться, а не подворачивалось, не формулировалось. А дождь шел и шел. Настроение все более портилось. И вверх не подняться, и возвращаться тяжко - то самое настроение, что было у народовольцев в 1882 году. Бессмысленно переходил с места на место, примерно сохраняя высоту. И вдруг по ту сторону ручья увидел мельницу. Развалившуюся - подумал я. Но все-таки крыша. С большим трудом перебрел через опьяневший от нескончаемых дождей поток. Промок-то я и раньше не в этом дело, а в толчках, которыми он увлекал меня за собой. Но я всегда ходил на трех ногах - с добротной палкой - и не поддался ему.

 

Залез в мельницу. Она - цела. Даже печка есть, хворост сухой лежит приготовленный. Обрадовался, сколько дней без огня! Разжег, подсох. И нашел ключевую сцену:

 

"СУДЕЙКИН. Ах, Сергей Петрович! Как мне вас, революционеров, жалко. Неужели вы не понимаете, что без широкого народного движения вы - ничто, нуль, политическая пустота? Народ же не с вами... Вы ему: "Да здравствует социализм", а он вас свяжет да в волость представит. Да неужели вы думаете кого-нибудь в России собрать под знаменем свободы? Да кому нужна свобода? Кто на Руси понятие имеет, что такое свобода? Кто без нее жить не может? Хлеб нужен, а не свобода! Хлеб. Крестьянин ест хлеб, а не свободу. И пока у него будет хлеб, сгниете все на каторге или в могиле с известью. Да-с, такие-то дела. Вы - генералы без армии. Вы - блохи на политическом теле России. И правительство вас всех переберет, как вы ни прыгайте. Да-с. Вот если бы отрава во внутрь попала - но вы до этого не додумались. Нет-с.

ДЕГАЕВ. Вы говорите очень убедительно, но я вам не верю.

СУДЕЙКИН. Ведь вы учились только на пятерки, кажется? По-моему, математика должна была дисциплинировать ваш ум. Раз вы признаете посылки, то нужно признавать и выводы, нравятся они или нет."

 

И тут же на отсыревшей бумаге карандашом стал набрасывать все, что вытекало из этого взгляда, из этого диалога, ибо это та историческая правда, против которой не мог бы спорить Дегаев, а все его дальнейшие поступки сами собой вытекали из этого понимания. Пошло, покатилось, завершилось убийством, как и случилось в исторической акциденции... Пока я строчил, неожиданно раскрылась дверь и в мельницу заглянул пастух. Поздоровался, посидел со мной, смерил взором, причиняю ли я большой или терпимый беспорядок своим тут пребыванием, ушел. При нем я прервал писание, но это было внешнее прерывание, совершенно не сказавшееся на внутреннем единстве того, что сочинилось до его появления и что после. Работалось непрерывно. Кажется, два или три дня провел я там, ушел по окончании дождя, унося фактически написанного "Дегаева". Потом в Ленинграде я только переписал его с карандашного варианта тушью на полотняную бумагу - тогда такую еще производили и продавали. Наверное, конечно, кое-что переиначив, я ведь плохо умею сам себя переписывать без переделок, но это были те исправления, которые не задевали сердцевины.

А другой раз - это, кажется, было в районе Мамисонского перевала, когда тоже на границе лесов и кустарника я в звездную безветренную погоду грелся у костра, думал банальные думы о пламени революции, уставившись невидящим взором на пламя костра, вдруг заметил, что головешки рассыпались порознь, пламя исчезло, потемнело. Машинально подгреб их до кучи, они снова вспыхнули, лизнув меня, и вообще-то не менее банальная мысль, но применительно к освободительному движению куда как нетривиальная и редкостная, лизнула меня: сила огня в единении дров, прежде, чем разъединяться, надо объединится. Лишь в единении и взаимотерпимости сила. И возникла завершающая сцена "Карийской трагедии", когда после голодовки, расстрелов, неудачных побегов, убийственных известий с воли, умирает доктор Веймар:

 

"БРЕШКО-БРЕШКОВСКАЯ. Кто еще остался?

ГЕЛЛИС. Но ведь жив Лавров.

 

ПРИБЫЛЕВА-КОРБА. Лавров - только теоретик. Кажется, теперь на деле больше нет членов Исполнительного Комитета. Кончилось.

ВЕЙМАР. Что? Кончилось? Ерунда. Друзья, я умираю. И там - еще шесть трупов. Эта кровь должна быть для вас священной. Поклянитесь же мне, что вы не забудете ее! Поклянитесь, что вы не отступите, не измените. Пусть ничто не остановит вас: ни поражения, ни гибель товарищей, ни даже их отступничество. Поклянитесь, что вы останетесь верны делу народа!

РОГАЧЕВ. Клянусь! Я до конца дней своих не примирюсь с самодержавием!

ДЕЙЧ. Я клянусь, что интересы рабочего класса останутся для меня священны. Пролетариат не забудет эту кровь.

БРЕШКОВСКАЯ. Клянусь, что сделаю все для возрождения "Народной Воли'

КОРБА. Не изменю народу. Я останусь с ним до самой смерти.

ГЕККЕР. Пока не восторжествует справедливость - я буду бороться со всяким насилием, за счастье России.

РОГАЧЕВА. У меня один путь с революцией. Кроме Революции - нет для меня пути.

ГЕЛЛИС. Пока не будет завоевана свобода - я, клянусь, не прекращу борьбы с тиранией.

ВЕЙМАР. Спасибо, друзья. И еще в одном поклянитесь мне. Эта кровь для вас - священна. Какими бы путями вы ни шли к социализму, помните, что вы связаны одной кровью. Ваше дело - общее. Может быть, на воле вы разойдетесь в разные партии. Пусть так. Поклянитесь же, что во имя этой крови никогда не станете врагами друг другу. В каких бы станах вы не оказались - помните, что вы друзья. Клянитесь и прощайте.

РОГАЧЕВ. Умер!

БРЕШКОВСКАЯ. Умер.

ДЕЙЧ. Еще одна жертва.

Занавес"²⁷².

 

В этом скорбном ключе несогласий и распрей сами легли на историческую фабулу все четыре акта пьесы. К слову сказать, я как-то так точно сумел ТОГДА описать каторжную жизнь, что мне не пришлось бы ничего менять в изображении ее после того, как сам я на своей шкуре с ней ознакомился. И, помню, Володя Фролов, прочитав именно эту пьесу, бегал по комнате и причитал:

— Да ты же, Револьт, оказывается, лирик! Как ты это скрывал раньше! - А я и не скрывал, просто не поворачивался этим боком.

По возвращении в Сухуми я повстречался с группой добропорядочных туристов, только что из Домбая боковыми перевалами спустившихся к Сухуму. Среди них был мой давний ленинградский знакомый Гриша Жодзишский - наш общий с Фроловым приятель²⁷³. Еще помню в той же компании Рену Филимонову, кажется, из Донецка, тогда Сталине. Я провел с ними несколько дней или даже пару недель, купаясь и потягивая ром. Они знали поразительно дешевую ночлежку: хозяйка

 

сдавала место спать на полу за 50 копеек (тогдашних!). А с деньгами у меня уже поджимало.

Я начинал подумывать о приискании работы. Первая попытка была так сказать, "политического" характера, своеобразным "хождением в народ". Заславский, с которым мы уже много лет играли в "политические шахматы", как я писал в §2 гл.1, не раз поговаривал в том духе, что вот дескать надо стратегию строить на создании партизанских отрядов в Сибири и на других окраинах. Отряды-то отряды, но ведь они состоят из людей. Каковы же люди? К чему они годны? Из Сибири Игорь привез много впечатлений, не находил слов от изумленного восхищения людьми. Надо бы проверить, подумал я. И поэтому, когда все та же дешевая хозяйка рассказала, что в их колхозе - колхоз им.Сталина, что по дороге между двух горок с северной окраины Сухуми - набирается артель из всяких бродячих работников для сушки сухофруктов, я подался в эту артель. И денег заработаю, и присмотрюсь к народу, будущему контингенту партизанских отрядов, возглавляемых Игорем Заславским. Насмотрелся.

Нас человек шесть собралось, жили мы в чем-то вроде фургона. Сложили сначала печь, потом резали яблоки, получаемые от колхоза, и сушили их, а скорее даже вялили в дыму этой печи. Приминали ногами и т.п., словом, по древней технологии. Слабонервные, когда им расскажешь, перестают есть сухофрукты. Само собой получилось, что заправлял всем Володя Мыксименко, парень лет тридцати. При нем была любовница Маруся, которая томно рассказывала всем все одно и то же: как он первый раз взял ее в морской воде. Было еще несколько мужчин и женщин, первые все без паспортов. Набрав, сколько им поверила бухгалтерия, авансу, подделав чужие подписи под авансами и пропив все, мужчины сбежали, Маруся тоже. Остался я с несколькими женщинами, не имевшими мужиков. Бухгалтерия попробовала было с нас удержать пятьсот с лишним рублей, пропитых беглецами, но когда обнаружила, что я с паспортом и грамотный, предпочла списать деньги в убыток, нам заплатила. В этом инциденте мои товарищи по работе вызвали у меня омерзение своей трусостью перед председателем, бухгалтером, всяким "начальником". Мы перезаключили договор с правлением и, набрав еще народу, пару недель работали еще. Кажется, вся эпопея уложилась в срок от 26 августа до 9 сентября, но, может быть, несколько дней не отражено в сохранившихся у мня листках. Помню еще двух Люб. Одна была "уже старая", ей было 30-35 лет, а другая, "Люба-маленькая", имела лет 19-21. Они обе были из одной краснодарской станицы, сначала приехала Люба-большая, а затем она выписала Любу-маленькую. Маленькая освободилась по амнистии Берии - Ворошилова в апреле 1953 года. Сидела со сроком четыре года за "хищение пошивочного материала на 200 метров", т.е. за катушку ниток со швейной фабрики. В лагере заработала непроходящую экзему на обеих ногах - жутко было смотреть. Обе они глубоко веровали в ведьм и колдовство, рассказывали достоверные истории о том, как у них в станице такая-то и такая-то бабки скисали молоко у коров, насылали порчу на детей, как народ казнил этих ведьм, и многое в таком роде. Мужчины, которые к нами присоединились и не сбежали, были не интереснее этой пары. Заработав несколько сот рублей, я вышел из артели.

Вторая попытка носила противоположный характер: я "решил" (сколь легко и безответственно пользуемся мы этим РЕШИТЕЛЬНЫМ словом "решить"!) устроиться на "чистую" работу, учителем в Абхазии же. Помню, когда я, переодевшийся в "парадный костюм", шел по Сухуми, меня повстречал бывший напарник по работе в колхозе. Он удивленно посмотрел, как я хорошо одет, и высказал догадку, что мой нынешний

 

хозяин, у которого я работал, одолжил мне этот костюм на день-другой. Подумал же он, молча, что я спер костюм, я не противоречил. Итак, я пришел в Министерство просвещения, они обрадовались и тут же выдали мне направление в школу в колхоз под Очамчири. Я написал матери, чтобы выслала мне мой диплом, приехал туда. Мне обрадовались, уже начались занятия, а математики все нет, отвели какое-то жилье - я по молодости в эти презренно-низменные детали не вникал. И к вечеру того же или следующего дня меня позвали на торжественный банкет в честь чьей-то свадьбы или рождения или похорон или просто юбилея. Как изображается в кинофильмах, был предлинный стол, серия столов, причем по условиям навеса края загибались, за которыми расположилось несколько сот гостей. Но в кино это несколько кадров, а в реальности - несколько часов, и меня вдруг пронзило ощущение убогости. Люди радуются угощению - но какому скудному! Да я в столовой, заказав харчо, съедал сытнее и вкуснее, чем эта косточка из-под барашка. Да пройдя по рядам базара и только пробуя вино (тогда вином и чачей разрешалось торговать), напьюсь больше и разнообразнее, нежели здесь, в такт подымая рог под развесисто стандартные тосты. Так мне стало убого и невыносимо, что я в тот же день удрал из Очамчири. Потом не раз и не два жалел об этом. Осевши там, в стране Георгия Гулиа и Фазиля Искандера, я, быть может, получил бы совсем иную судьбу, нежели сбывшаяся. И хотя не жалуюсь я на полученную судьбу, она принесла мне счастья больше, чем положено выпадать на долю среднестатистического человека, все же порой мерещится-грезится, что в том варианте судьбы было бы нечто такое, чего я навсегда лишился в ленинградском ее варианте. Не стану уж задерживаться на разных анекдотических попытках обзавестись деньгами, вроде того, что я просаживал рубль за рублем в тире, надеясь выиграть крупный денежный приз.

Когда деньги совсем кончались, я жил тем, что забирался на виноградные деревья (т.е. деревья, вокруг которых вился колхозный виноград) и ел его. На хлеб - в буквальном смысле - у меня деньги еще оставались, вот я и питался хлебом с виноградом. Винограду съедал по много килограммов и никогда от него оскомины не возникало. Порой уходил в окрестные горы, писал там. Помню наслаждение, с каким я выслушивал первые в жизни похвалы мне как писателю. Моя хозяйка, происхождением эстонская немка, из тех, что еще до революции поселились в Абхазии, из соображений порядка подозрительно поглядывала на меня, без определенных занятий, без денег, и все же не вписывающегося в категорию ни блатного мира, ни оборванцев. И она доставила себе случай "нечаянно" порыться в моих бумагах, как бы по ошибке разметав их по комнате. Зачиталась и долго потом не могла успокоиться от восторга. Первым моим гонораром было то, что несколько недель я у нее прожил, ничего не платя за ночлег. Вот покорившие ее строки (из эссе "Фридрих Ницше. К 110-летию"):

"... но таков ли он на самом деле?.."

"На самом деле"!..

Из Черкесска, за 120 километров, гора Эльбрус кажется неотличимой от облака, легшего на горизонт. Из Гурзуфа, в 20 километрах, видны две снеговые шапки, налезшие на соседние горы. А пройдя вверх по реке километров шесть-восемь и поднявшись на гору слева, я увидел вместо Эльбруса громадную белую голову крокодила, с черной пастью и черным прищуренным глазом. Поднявшись в снега рядом с Тырны-Аузом (Баксан), я на заре увидел розовую нераздвоенную шапку далеко (15 километров) на западе. Для поднявшегося на вершину Эльбрус он является бесконечным

 

горизонтом и громоздящимися горами вокруг. Для геолога это такая-то высота и такие-то минералы. Для карачаевцев Эльбрус - это тоска по утраченной родине. Для школьника Эльбрус - отметка в журнале. А на политической карте мира Эльбруса может и не быть, или это просто точка. А что же такое: Эльбрус "на самом деле"?

Как, мы еще не прогнали этот призрак?

Есть мое "на самом деле", твое "на самом деле", но что такое просто "на самом деле"?.."

К слову сказать, именно отталкиваясь от такого понимания, я научился совершенно точно отвечать на этот вопрос в своих лекциях по тензорному исчислению в 1965 году, и кандидат философских наук А.С.Кармин, прослушав мой курс, вымолвил мне, что только теперь он понял, что такое "объективная истина".

Чем дальше шло время, тем более я ощущал, что надо возвращаться в Ленинград. Не то чтобы какие-нибудь рассудочные доводы - их не было. Я понятия не имел, чем буду зарабатывать на жизнь в Ленинграде, ибо я категорически решил, что с математикой я разделался навсегда, никогда не стану ею ни заниматься, ни зарабатывать ею на жизнь. Перспектива возврата к матери, с которой мы постоянно ссорились и не находили общего языка, не привлекала. Никакие привязанности к кому-нибудь лично не тянули меня. Омерзительно было думать, что, как пес на блевотину свою, так я вернусь на свой диван. И в то же время вопреки всем доводам и чувствам, нечто толкало меня в направлении Ленинграда.

Я последний раз устроился на работу - сбор поздних сортов то ли груш, то ли яблок, собирали уже по снегу. Заработал денег на билет и в ноябре был в Раисино. Там я получше познакомился с Марусей Лесновой, которую до того я разглядеть-то не успел. Тогда же познакомился с кучей ее родственников, гостивших в это время у нее в Москве. Затем вернулся в Ленинград.

Но как же все-таки передать, что такое горы, одиночество на вершине, проходящие под тобой облака, вечные снега, пренебрежение бесспорной и естественной опасностью? Вот, один раз, забравшись на вершину, я там, в снегах, распил бутылку шампанского, которое тащил с собой, ради которого, собственно, и затеял подъем на эту дуру ростом четыре с чем-то тысячи. При известном для гор соотношении кислорода и озона, давлении, температуре и усталости, пузырьки шампанского словно бы превратили все клетки моего мозга в такие же пузырьки. И, вместо того, чтобы воспользоваться солнцем и до его захода приспуститься хотя бы из зоны вечных снегов, я торжественно расположился на ночлег там, выше всех. Холод меня не очень беспокоил, я был привычный. Но все же он был такой, что ночью я проснулся. И то, что я увидел, поначалу я не осознал. Шар какой-то, перекатывающийся подле меня шар. Ну, при моих глазах звезды всегда расплывались, подумаешь, расплылись посильнее! Но когда я надел очки, то шар не концентрировался в точку, как все прочие звезды -ох, до чего же они крупные, уверенные на южном истинно-черном небе, - а лишь приобрел четкие очертания. Но с места на место продолжал перемещаться. До меня дошло: шаровая молния. И едва только это дошло до меня, как шар сам словно бы рванулся по направлению ко мне. Я стремительно прополз, покатился колобком прочь от него, успев все же прихватить рюкзак и прочее, но не надевши. Какое-то время он лениво меня преследовал, но потом ему надоело, вернулся в свои сферы горние. Я же продолжал нестись, набирая скорость, вниз. Конечно, в темноте и с перепугу я сбился с того пути, которым поднимался. Уже надев рюкзак, уже придя в форму, я все еще был одержим только одним желанием - вниз,

 

туда, где есть растительность! И рассвет застиг меня висящим на одних руках над ОТРИЦАТЕЛЬНЫМ УКЛОНОМ, т.е. ноги мои болтались в пустоте. Было ли подо мной два километра, или двести метров, или "только двадцать" - значения не имело. Камни (снег и лед уже кончились), кое-где "мох тощий", без кустарника. И никого нет поблизости, никто ведать не ведает, что один "воинствующий бездельник" и "аристократ духа" изволил сорваться вот в эту пропасть и не собрал своих костей. И тут вмешалась судьба. Рок дал мне силы подтянуться на своих руках, вцепившихся в скалу, перебросить через нее грудь, потом живот, залечь на нее и потом посмотреть в необозримые просторы, простиравшиеся подо мною. Отлежавшись, я поднялся и пошел - на сей раз так, как следует ходить в горах: за минуту - шаг на полметра. И благополучно спустился. Значит, я был нужен провидению, что оно меня сберегло? Или это гордыня адова?

"Глупое сердце, когда перестанешь ты биться?

И для чего ты влечешь меня в горы?

Там теснота нет приволья, простора,

Страшно в тумане в горах пробудиться -

В тучке златой, что ласкает художника взоры.

Не до эстетики, лишь бы не рухнуть в ущелье.

Ноги скользят, ног не видно...

Только мне ЭТОГО страха не стыдно!

Снова хочу я хмельного веселья!

Только порою бывает обидно:

Некому мне свое счастье отдать..."