МЕНЯ НАЗНАЧАЮТ РУКОВОДИТЬ ШВЕЙНОЙ ФАБРИКОЙ

— Таким образом, я находился в полном недоумении четыре или пять дней. Все это время со мной хорошо обращались, однако не давали никаких разъяснений. Затем за мной пришел конвоир, который сказал, что ему велено доставить меня в лагерное управление, которое расположено за территорией лагеря Нижнее Мошево.

— Алексей Лебедев из соликамского центрального управления приехал в наше управление, чтобы встретиться с тобой. Ты, наверное, знаешь, что он является начальником всех лагерей на Урале, — сказал мне конвоир.

Да, конечно же, я знал, кто такой Лебедев, но теперь я был удивлен еще больше: что же все-таки это могло означать?

Когда мы подошли к помещению администрации, конвоир постучал в дверь и доложил:

— Тоги доставлен.

За столом сидели двое — важный офицер — в фуражке и со знаками различия в петлицах — это был Лебедев, а второй — начальник лагеря Нижнее Мошево.

— Хорошо. Можете идти, — сказал Лебедев конвоиру.

— Мне потом прийти за Тоги? — спросил конвоир.

— Будет ясно по ходу дела, но вряд ли; думаю, не надо приходить.

«Что все это значит? — пронеслось у меня в голове. — Может, тут же и расстреляют, коль конвоиру не надо приходить за мной, — по крайней мере, за живым?

— Если понадобитесь, позвоним.

Мне уже доводилось встречаться с Лебедевым как-то в лагере.

— Значит, ты и есть Тоги? — уточнил он еще раз.

—Да.

— Ты знаешь, для чего сюда попал?

— Нет, не знаю, не имею ни малейшего представления.

— Райзман распорядился доставить тебя сюда, — сообщил Лебедев. На моем лице можно было прочитать неподдельное удивление.

 

— Какой Райзман? Я не знаю никакого Райзмана.

— Не знаешь, кто такой Райзман? — в свою очередь удивился он. — А вот он о тебе знает и о твоей работе тоже. Он был в Кокори-но, когда тебя обвинили в том, что ты поставил одному заключенному в ведомость три пары лаптей вместо двух, — сказал Лебедев, и я тут же вспомнил тот случай, который когда-то произошел у нас в мастерской, где плели лапти.— Но ведь тогда речь, насколько я помню, шла не об обмане, а о любви к человеку, — добавил он.

— Да-да, теперь вспоминаю, — ответил я. У меня всплыло в памяти, что там присутствовал при разговоре какой-то офицер высокого ранга, но тогда я не знал его фамилии, и вот теперь мне все стало ясно. Кроме того, во внешности у него было что-то такое, что останавливало внимание. Похоже, он был евреем по происхождению.

Райзман был высокопоставленным работником НКВД, и ему подчинялись лагеря, расположенные на Урале. Это было огромное количество лагерных пунктов. Любое его указание выполнялось беспрекословно.

— Но я, правда, совсем не понимаю, зачем он заставил вас привезти меня сюда, — недоуменно вымолвил я.

— Не заставил, а порекомендовал, — поправил меня Лебедев и посмотрел мне прямо в глаза:

— Ты, наверное, слышал, что здесь, на швейной фабрике, происходили кражи? А также о строгих наказаниях?

— Слышать-то мне доводилось, но деталей я не знаю.

— Эти кражи раскрыла... лошадь, — усмехнулся Лебедев и рассказал, как было дело.

Руководителем швейной мастерской в Нижнем Мошеве был вольный человек, не из заключенных; он заказывал ткани для работы с соликамского склада. Но потом обнаружилось, что он занимался воровством. Договорившись с мастером и закройщиком — заключенными, он предложил им проставлять в отчетных документах завышенные цифры, чтобы оставлять себе какое-то количество ткани.

Сказано — сделано.

И вот, например, в отчетной ведомости ставили размер одежды «52», хотя на самом деле была изготовлена партия сорок восьмого размера. Когда таким образом было уворовано довольно большое количество ткани, руководитель мастерской повез ее в Соликамск. Там он знал место, где ее можно продать. Время было военное, нехватка ощущалась во всем, и ткани пользовались особым спросом.

Однако руководитель и его помощник все-таки попались, причем произошло это при весьма необычных обстоятельствах.

Повез он, значит, как-то со склада из Соликамска в свою мастерскую очередную партию тканей. Вез он поклажу на санях, запряжен-

 

ных лошадью. Лошадь эта использовалась для таких поездок уже не первый год и хорошо знала дорогу. Примерно на середине двадцатипятикилометрового пути из города жил один из друзей руководителя, к которому тот обычно заглядывал по дороге — передохнуть, выпить чашечку чая или рюмку-другую водочки. После этого он продолжал путь. Так что лошадь, уже зная дорогу, сама останавливалась у дома его друга.

Возвращаясь из мастерской в Соликамск, — дело было зимой, и лошадка снова тянула за собой сани, — наш герой опять решил завернуть в гости; привязав лошадь к забору, он, как всегда, пошел попить чайку. Однако когда он вышел из дома, то увидел, что лошади нет. Отвязавшись, она направилась по знакомой дороге в Соликамск, где остановилась у дома, в котором находилось лагерное управление. Это место тоже было знакомо ей, поскольку до того, как попасть к руководителю швейной мастерской, она «работала» здесь.

Когда вышедшие из дома офицеры НКВД увидели перед входом лошадь с санями, они решили посмотреть, что в санях, и обнаружили там ткани. Странно: ведь сани должны были быть пустыми, поскольку ткани всегда возили в обратном направлении — к лагерю, а не наоборот. Всем сразу стало понятно, что ткани эти краденые.

Руководитель мастерской тоже вскоре добрался до Соликамска на попутных санях и отправился в лагерное управление. Его тотчас же арестовали, и вскоре был суд. Он получил очень суровый приговор, равно как и заключенные, которые принимали участие в этом воровстве. Они получили от десяти до тринадцати лет, заключенным эти сроки присудили как дополнительные.

Далее Лебедев продолжал:

— Поскольку наша швейная фабрика осталась без руководителя, встал вопрос: кто его заменит. И тогда Райзман вспомнил: «А ведь в Кокорино есть такой человек, который все делает прекрасно. — И затем добавил, обращаясь к представителям администрации лагеря: — Если хотите, чтобы в швейном цеху не было воровства и каких бы то ни было злоупотреблений, поставьте руководителем Тоги. Он все будет выполнять честно».

Вот так Райзман организовал мой перевод из Кокорино в Нижнее Мошево. Странно как-то все это.

Итак, меня не расстреляли, и жизнь моя не закончилась одиночным выстрелом в уральском лесу.

— И вот, значит, мы хотим, чтобы эти безобразия прекратились, поэтому и предлагаем тебе возглавить нашу швейную фабрику. Ты сам-то имеешь желание взяться за это дело? — спросил он, в упор глядя на меня. Взгляд его был открытым и вместе с тем проницательным.

 

Я молчал: мне трудно было вот так, сразу, ответить на вопрос Лебедева.

Я решил рассказать ему о своей прежней жизни — до того как попал в тюрьму. Сказал, что учился швейному делу и даже занимался этой работой. Предупредил, что навыки мои не такие уж совершенные и что раньше руководить коллективом швейников мне не доводилось.

— Что касается краж, которые здесь были, — добавил я, — то, как вы знаете, я человек верующий и поэтому хочу жить честно. Но справлюсь ли я с такой работой — это для меня воистину большой вопрос. И, кроме того, меня еще кое-что беспокоит.

— Что именно? — поинтересовался он.

— Время-то нынче тяжелое, — пояснил я, и оно еще долго протянется. У охранников и у лагерного начальства тоже есть заботы, они также во многом испытывают нехватку. А я — зэк, и мне как зэку будет трудно находиться на такой должности. Ведь если кто-нибудь из работников лагерной администрации попросит у меня что-нибудь и я ему дам, то стану таким же, как и мой предшественник. А если же не соглашусь удовлетворить просьбу, то наверняка на этом месте долго не продержусь. Так что в том и в другом случае сразу возникнут осложнения; кроме того, между заключенными и работниками лагерной администрации легко могут начаться конфликты, которые я как заключенный буду не в состоянии уладить, — признался я Лебедеву. — Не хочу никого осуждать, я просто говорю, основываясь на том опыте, который уже имею.

Лебедев и второй начальник некоторое время сидели молча.

— Мне понятны твои сомнения и беспокойство относительно того, как ты будешь справляться со своей задачей, но, учитывая, насколько серьезно ты подходишь к этому вопросу, я все-таки уверен, что ты со всем этим справишься, — заявил Лебедев.

Однако я все же сразу не согласился и, надеясь как-то обезопасить себя в дальнейшем, сказал:

— И все же, помня о том, что злоупотребления не исключены, и именно они пугают меня больше всего, я хочу обратиться к вам с одной просьбой.

— Какой? — с интересом уставились они на меня. Я сказал Лебедеву, что, поскольку все ткани и другие материалы поступают на фабрику в Нижнее Мошево с центрального склада в Соликамске, а все готовые изделия, в свою очередь, отправляются туда, нельзя ли сделать так, чтобы и я находился в подчинении Соликамс-кого управления, хоть и буду находиться здесь, в Нижнем Мошеве.

— А зачем тебе это? — спросил Лебедев.

— Тогда я не был бы в подчинении местного лагерного начальства, а подчинялся бы нашему главному руководству, — пояснил я и добавил, что это облегчит мое положение. — Если кто-нибудь из

 

местной лагерной администрации попросит меня, — а может, просто прикажет — сделать то, что запрещено, а я не подчинюсь, они не будут иметь права наказывать меня. То есть это для того, чтобы меня не вынуждали заниматься злоупотреблениями.

— Да-а, ты, я вижу, все предусмотрел, — удивился Лебедев. — Ну хорошо, сделаем так, что ты будешь подчиняться только мне и лагерному завхозу, который отвечает за хранение тканей и других материалов, а также за приемку готовых изделий.

И вот, значит, с тех пор в течение всего оставшегося срока я подчинялся непосредственно Соликамскому центральному лагерному управлению.

Итак, немного подумав, я согласился, но опять же с одним условием:

— Я готов взяться за эту работу, но с испытательным сроком, в течение которого смогу ознакомиться с работой фабрики и с той ситуацией, которая там складывается, постараюсь исправить то, что можно исправить. Однако если эта работа у меня не пойдет, то я буду просить отстранить меня от нее.

— Но ведь ситуация тебе станет полностью ясной именно тогда, когда ты вплотную займешься работой. Да и мы тоже будем смотреть. В общем, вопрос мы пока оставляем открытым, — заключил Лебедев. — А сейчас поступим'так. Завтра ты получишь пропуск, дающий тебе право свободного передвижения в радиусе двадцати пяти километров без сопровождения конвоя в любое время суток. Если у тебя возникнет потребность отправиться куда-нибудь подальше, ты получишь отдельный пропуск, — сказал Лебедев, пояснив, что без пропуска заниматься моей работой невозможно.

— А теперь можешь идти, — сказал он и кивнул на дверь. В лагерь я вернулся один, без конвоира.

Меня, тем не менее, беспокоил еще один вопрос, который мог существенно повлиять на мое положение: я пока не знал, пришли сюда мои официальные документы или нет; если пришли, то их, конечно, должны были прочитать; не будет ли у меня из-за них снова каких-нибудь неприятностей. А может, опасность уже прошла, коль скоро и я, и мои документы — в одном месте? Об этом мне никто ничего не говорил, никто даже словом не обмолвился, и я, конечно же, не отвечал за то, посланы документы вместе со мной или нет.

В моей жизни в заключении начался новый этап, который в первое время показался мне почти что свободой. Однако я все время скучал по Лиине и Тайми; я писал им, но ответов на свои письма не получал. Я не знал даже, получают ли они мои весточки. Письма мои просто уходили куда-то в другой мир, можно было только надеяться на чудо,

 

полагая, что они дойдут до моих дорогих родных, которые будут уверены в том, что я еще жив.

Однако то, как все повернулось, казалось чудом. Выстрела в затылок, которого я ожидал, не последовало, вместо этого меня сделали директором фабрики. Не знаю, куда бы я попал, если бы не указание Райзмана. Лагпункт, где я работал раньше, уже закрыли. Лес был вывален, работы на том участке прекращены, а заключенных перебросили куда-то в другое место.

На следующий день я получил обещанный Лебедевым пропуск, а вместе с ним и еще кое-какие права. Например, мне было позволено самостоятельно подобрать людей для строительства нового цеха швейной фабрики, поскольку производство расширяли и нужны были строительные рабочие. Мне удалось подобрать весьма толковых специалистов. Они были очень рады тому, что теперь не надо было валить лес, и с энтузиазмом работали на стройке. Цех был построен за два месяца до намеченного срока.

В день открытия нового цеха присутствовали представители администрации. Электричество на фабрику подавали от трактора, который, правда, то и дело барахлил, но это уже от меня не зависело. Начальники походили по фабрике, все везде посмотрели, новый цех был одобрен и принят. Все было в порядке, построено хорошо, и они остались довольны. Лебедев тоже был доволен. Начало нашей работе было положено неплохое.

Швейные работы должны были начаться в новом помещении на следующий же день.

Перед началом работы я собрал на летучку латалыциков и портных, и мы поговорили о том, как нам лучше организовать работу. Я подчеркнул, что если кто-нибудь будет уличен в воровстве, он тут же будет отстранен от работы на фабрике и отправится обратно на лесоповал. Поскольку меня назначили на ответственную работу сюда, на фабрику, где раньше уже бывали случаи воровства, я не хочу, чтобы это снова здесь повторялось.

Однажды, когда работы уже начались, Лебедев завел со мной разговор личного плана.

— Работы и хлопот у тебя будет много, а еды — мало. Ты очень похудел, и я боюсь, что силы у тебя скоро откажут, — сказал он и продолжал:— Я тут решил выделить тебе в виде вознаграждения за эту большую и отлично выполненную работу две тысячи рублей, но только не деньгами. Ты можешь понемногу брать на складе продукты. То, что возьмешь, будет записываться каждый раз, и, таким образом, будет видно, сколько из этих денег у тебя еще остается.

Это означало, что теперь я мог получать дополнительное питание.

 

В дальнейшем я уже не ходил за своей порцией на лагерную кухню, а получал сухим пайком то, что полагалось заключенному. Кроме того, я попросил начальство, чтобы одной семидесятитрехлетней старушке украинке, которая также находилась в лагере, выдали пропуск на свободный выход за территорию лагеря. Мою просьбу уважили.

Я взял эту старушку на фабрику уборщицей и попросил начальство, чтобы и она получала еду в виде сухого пайка. Эта просьба была выполнена, и старушка стала готовить пищу нам обоим. Она ходила в ближайший лес, где собирала чернику и малину, а осенью — бруснику и грибы. Она была очень изобретательной и человеком была душевным. Мое питание стало более разнообразным, в нем появились также и витамины, и, кроме того, мы морально поддерживали друг Друга.

Таким образом, в лагере я уже не жил и не питался. Мне выделили при фабрике небольшую комнату, где я спал ночью. Старушка же делала днем свою работу на фабрике, а ночевала в лагере.

Работа на швейной фабрике в Нижнем Мошеве уже давно была организована с использованием автоматизированного конвейера. На одном участке ткани раскраивались, на другом сшивались швы, на третьем соединяли куски. Каждый швейник выполнял, как правило, одну и ту же свою операцию на машине, и в конце концов из этой системы выходило готовое изделие.

Когда я приступил к своим обязанностям директора швейной фабрики, там работало примерно пятьдесят человек, из которых большинство составляли женщины. В лагере мужское и женское отделения существовали обособленно, и всякое общение между мужчинами и женщинами было строго запрещено. Некоторым все же удавалось любезничать, например, на кухне или же во время приема пищи.

Работы были организованы по отдельным участкам, на каждом из которых трудились свои работники и свой мастер. Для фабрики устанавливался план, который должен был выполняться в намеченные сроки. Основная часть продукции предназначалась для солдат на фронте и для заключенных в лагере.

Планы сверялись ежедневно, записывали, кто сколько сделал за день. Я каждый вечер ходил заверять своей подписью результаты работы за день в управление к начальнику. Система была основана на принципе двойного контроля. Выдача хлебных пайков на фабрике также определялась результатами работы и выполнением норм.

Иногда я наблюдал за тем, как люди работают. Один выполнял работу быстро, другой медленно. Свои наблюдения я заносил в записную книжку. Иногда я и сам садился за швейную машину — проверить, как на ней работается. Я переводил работников с одного участка на другой в зависимости от того, насколько это мне представлялось

 

целесообразным. Например, тех, кто был побойчее и помоложе, я ставил на машины, в то время как другие лучше выполняли шитье вручную.

Иногда такие перестановки оказывались особенно удачными. Работники совершенствовали свои навыки, темпы работы возрастали. Всякий раз, переводя человека на другой участок, я разъяснял ему, почему так делается, говорил, что мне это представляется более разумным. Люди меня понимали и относились к моим действиям одобрительно, даже если на новом участке работу предстояло выполнять не такую и не так, как раньше. Часто я брал на фабрику выходцев из Ингерманландии, поскольку знал, что эти люди будут работать добросовестно. Среди работников возникали дружеские отношения, которые в лагерных условиях имели большое значение для поддержания друг друга. Мне было легко подобрать ключи к сердцу того или другого — ведь все мы были товарищами по несчастью, а с ингерман-ландцами у нас были, кроме того, общая история и общий язык.

У меня еще со времен ранней юности выработалось такое качество: где бы я ни оказывался, мне всегда легко было общаться с людьми. Я всегда ощущал большую радость при этом, зажигаясь внутренним огнем. Мне не припоминается случая, когда кто-либо оставался обиженным на меня.

Утром конвоиры приводили заключенных из лагеря на фабрику, а вечером, после окончания рабочего дня, вели их обратно. В лагерь ежедневно доставляли также и данные по работе, которые старший передавал приемщику для расчета пайков на следующий день. После того как тот проставлял в ведомости результаты работы против каждой фамилии, я вечером ставил также и свою подпись в подтверждение того, что все записано правильно. Для этого я каждый вечер бывал в управлении лагеря. После этого я возвращался в свою комнату на фабрике, где сидел иногда до поздней ночи, планируя предстоящие работы.

Но вообще-то, конечно, та свобода, которой я пользовался в лагере в связи с моей работой, была для заключенного явлением редкостным.

Как-то на фабрике произошел печальный случай.

Одна женщина-заключенная, зашедшая в нужник, увидела, как мужчина прячет фабричную продукцию — рубашку и китель — под свою одежду. Мужской и женский нужники были поставлены впритык и отделены только стенкой. Кто-то проделал в этой перегородке небольшую дырку, через которую можно было видеть, что делается по другую сторону. Таким образом, об этой краже стало известно.

Каждый вечер заключенных, перед тем как отправить в бараки, обыскивали. Назначенный в этот день досматривающий (выполнять

 

эту процедуру заключенных заставляли поочередно) ощупывал одежду проходящих мимо него товарищей — он должен был проверять очень тщательно. Женщина, правда, уже мне рассказала, кого она видела в нужнике, поэтому я внимательно следил за тем, как происходит обыск. Когда дошла очередь до того самого заключенного, я увидел, что контролер сделал очень поверхностный осмотр.

Я тут же подозвал вора к себе.

— Что у тебя под одеждой? — спросил я его.

— А что такое? — сделал он удивленное лицо, но расстегнуть одежду отказался.

Однако признаться в содеянном ему все же пришлось, а затем он был отправлен на лесоповал. Заключенному же, производившему досмотр, я сделал замечание и напомнил, что необходимо быть более внимательным, что он, конечно же, учел на будущее.

Однако позднее я все же взял того, кто пытался совершить эту кражу, обратно на фабрику, на участок латания и ремонта одежды, поскольку он клятвенно заверил меня, что больше никогда не будет воровать. Я решил предоставить ему возможность сдержать свое слово. И он действительно больше не воровал, так что у нас после этого случая подобного не происходило. А вообще-то это был единственный случай попытки воровства за те два года, в течение которых я там работал. Итак, урок пошел на пользу, и я уже вполне мог доверять своим работникам.

В целом же за короткое время производство было отлажено. Работники были довольны, поскольку каждый имел возможность работать спокойно, без окриков и надрыва. Я стремился организовать их труд так, чтобы каждый выполнял то, что хорошо умел. В результате у работников появлялась заинтересованность, да и показатели работы стали в целом повышаться.

Так прошло несколько месяцев.

— Ну как идут дела? — спросил однажды Лебедев, когда мы с ним случайно встретились.

— Да нормально идут, жаловаться не на что, — ответил я. Ведь ему же было известно, что я не стал просить снять меня с этой работы.

— Мне известно только, что фабрика стала работать лучше и объем производства возрос по сравнению с тем, что было раньше. Этого вполне достаточно, — произнес он с удовлетворением.

Производство продолжало расширяться, поскольку одежда и обмундирование требовались и в лагере, и на фронте. Меня уполномочили достать для фабрики еще швейных машин и тканей, которые в дальнейшем поступили к нам водным транспортом по реке Каме.

 

Я также набирал новых работников, подыскивая их в разных лагерных пунктах, в том числе и в тех, которые вели заготовку леса. Я искал людей, знакомых со швейным делом, записывал их фамилии, затем обращался к лагерному начальству, которое давало указание о переводе этих людей на швейную фабрику.

С работниками я всегда находил общий язык и хорошо с ними срабатывался. И ко мне не обращались с просьбами посодействовать в чем-либо сомнительном, на что я, конечно же, пойти не смог бы.

На фабрике работало много женщин. У женщин-заключенных были в лагере свои бараки. Однако общение между мужчинами и женщинами было запрещено строгими правилами, хотя на швейной фабрике с этим было как-то более свободно.

В мои обязанности входило руководство работой на швейной фабрике, и за результаты работы я отчитывался перед центральным лагерным управлением в Соликамске. Однако еще большую ответственность я чувствовал по отношению к своим работникам; я все время думал, как они могут трудиться при таком скудном питании, размышлял над тем, что можно для них сделать?

Мне было известно, что во время войны центральное управление распорядилось выращивать картошку. На Урале лето короткое, да и погода не всегда бывает благоприятной для разведения картофеля, а посему иногда урожаи были не ахти какие обильные. Однако все, что дает земля, надо было использовать.

Однажды на фабрику зашел Лебедев посмотреть, как у нас идут дела. Воспользовавшись случаем, я решил завести разговор о том, над чем уже долго размышлял.

— Вы видите, как хорошо эти люди работают, — говорил я ему, — и к тому же они всегда справляются с установленным планом. Лебедев внимательно меня слушал.

— Посмотрите, сколько они шьют для других и как прилежно, а сами ходят в рванье, — подытожил я и заявил Лебедеву:

— Нам нужно пятьдесят пар новых штанов и пятьсот килограммов картошки с центрального склада.

— Так много? — удивился Лебедев. — А если чуть поменьше?

Я сказал, что штаны нужны всем и люди их заслужили. Лебедев обещал посодействовать, и после его ухода у меня было разрешение, полученное от главного начальника, на которое мне было велено сослаться, если возникнут какие-либо сложности. После его ухода я объявил работникам, что мы получим пятьсот кило картошки и пятьдесят пар новых штанов.

Я прочел на их лицах как радость, так и удивление, поскольку они просто этому не поверили.

«Ха, картошку дадут, да еще и новые штаны», — с недоумением повторяли они. У кого-то от радости на глазах выступили слезы.

 

Такое здесь случалось нечасто. Гораздо чаще люди здесь плакали от горя.

— Если делаете одежду другим, то теперь можете сделать и для себя, —заявил я.

Для нас это было поистине праздником. Штаны мы шили постепенно. Хотя производство и не прекращалось, но на этот раз на фронт штанов было направлено чуть меньше.

Люди, таким образом, могли продержаться еще несколько месяцев, а план иногда даже перевыполнялся. Однако работа все же была тяжелая, а нормы — высокие, поэтому выполнять их месяц за месяцем и год за годом до бесконечности было просто невозможно. Где-то должен был быть предел, за которым наши силы должны были иссякнуть.

И вот, наконец, мы подошли к этому пределу. Завскладом вел учет изготовленной одежды и обмундирования, результаты работы подсчитывались в конце каждого месяца. Я же подавал отчет ежедневно. Всякий раз, когда месяц подходил к концу, а до нормы было еще далеко, я начинал думать над тем, что предпринять.

Возможностей и вариантов было немного, поскольку люди уже длительное время работали на пределе своих сил.

И вот наступил момент, когда я понял, что больше мы не сможем выдерживать заданные темпы. Месяц подходил к концу, еще много одежды было не готово. Работники уже просто не в состоянии были работать, да и я не мог их бесконечно подгонять.

Оценка моей работы была привязана к результатам. Если нормы выполняются, я буду продолжать работу на этой должности, если же нет, меня, возможно, попросту выбросят отсюда. Мои отношения с работниками были хорошими, и нам будет очень горько расставаться, если меня снимут.

Что же делать?

И вот уже в самом конце месяца я велел остановить машины; стало совершенно тихо — прямо какая-то могильная тишина наступила. Заключенные с удивлением поглядывали друг на друга, ожидая, что будет дальше.

— Дорогие друзья! — начал я и все взоры обратились ко мне.—

Быть может, вы не так меня поймете, — продолжал я. — Я являюсь вашим директором и несу за вас ответственность, я беру людей сюда на работу и могу также отправлять их отсюда. Но это еще не все. «О чем это Йоханнес говорит?» — настойчиво вопрошали их взгляды.

Я вкратце сообщил, что месяц уже заканчивается, а до выполнения производственного плана еще довольно далеко. Сказал также, что у нас на фабрике очень хорошие работники и я ни в коей мере не хочу,

 

чтобы они думали, будто они плохо работают. После этого я заключил:

— Не исключено, что моя работа в должности директора швейной фабрики может скоро закончиться, поскольку я отвечаю за результаты работы перед моими начальниками и администрацией центрального лагерного управления. И теперь только от вас зависит, останусь я здесь или меня выгонят. Люди, затаив дыхание, меня внимательно слушали.

В это время зазвонил телефон. Я снял трубку: мне напомнили о том, что срок истекает. Я уже ждал этого звонка.

— Мне только что позвонили, — начал я спокойным голосом, — и напомнили о той продукции, которая еще не готова. А месяц уже кончается. Меня спрашивают: как обстоит дело с планом? — Телефон стоял на столе, на другом конце провода ожидали моего ответа. Он зависит от того, что мне скажут люди. — Если вы сможете еще немного поднапрячься и выполнить установленные нормы, тогда меня оставят. Однако если в дальнейшем мы с нормами справляться не будем, меня точно снимут с работы. Начальство ждет от меня ответа — и не моего ответа, а вашего. Что мне сказать?

Тут встает женщина, которая сидела в углу цеха, и говорит:

— Йоханнес, скажи тому начальнику, что мы постараемся сделать все возможное, мы не хотим, чтобы тебя сняли. Мы хотим, чтобы ты остался здесь.

Затем начали вставать и другие работники — второй, третий, четвертый:

Мы постараемся выполнить нормы, чтобы ты оставался директором.

Этого мне было достаточно.

Я распорядился снова запустить моторы. Затем подошел к телефону и сообщил начальнику, что мои работники готовы приложить все силы, чтобы план был выполнен.

— Это обещание даю не я, а мои работники.

— Хорошо, — ответил начальник несколько взволнованным голосом; он добавил при этом, что тоже несет ответственность за отправку на фронт назначенного объема обмундирования.

Люди снова приступили к работе, и теперь мне не надо было ничего от них требовать, они уже сами требовали от себя.

Когда месяц кончился, план был выполнен на 102 процента.

Однако я понимал, что так не может продолжаться до бесконечности.

 

Однажды Лебедев зашел на фабрику неожиданно, в самый разгар рабочего дня в сопровождении какого-то высокого начальника. Это было уже в 1945 году, когда война кончилась. Вообще-то и раньше на заводе бывало разное начальство, проверяя, как идет работа и выполняется план.

— Вот, знакомьтесь: это товарищ Соловьев из Москвы, — представил его Лебедев и тут же попросил меня рассказать о нашей работе.

Я стал говорить. Сказал при этом, что у нас работают хорошие и умелые работники, которые прекрасно справляются с работой.

— Швейная фабрика выполняла план в течение всех этих тяжелых военных лет, — заметил Лебедев Соловьеву по поводу того, что я говорил. Я не знаю, о чем у них шла речь раньше, но было очевидно, что Лебедев обо мне хорошо отзывался, так как после осмотра фабрики Соловьев изъявил желание побеседовать со мной, и мы прошли в контору.

Соловьев начал задавать мне вопросы, связанные с работой, и я обратил внимание, что знает он обо мне довольно много, — вероятно, уже успел ознакомиться с моими документами.

— Да-а, значит, ты так верующим и остался, — заметил он, а затем сказал:

— Я постараюсь сделать все, чтобы ты вышел на свободу в течение ближайших нескольких недель.

На прощанье мы пожали друг другу руки.

— А теперь иди снова на фабрику, — произнес он, и мы расстались. Это была короткая встреча, после которой я погрузился в раздумье. Ведь он обещал сделать все, чтобы меня освободили.

Соловьев был начальником, пользовавшимся значительным влиянием. Он работал в Москве в Главном управлении лагерей — ведомстве, которому подчинялись все лагеря в СССР. Его знали как человека, который держит свое слово. У меня в душе зажглась искорка надежды: может, он действительно посодействует? Однако вскоре я получил холодный ответ, смысл которого заключался в следующем:

«Вы осуждены на основании решения Особой тройки НКВД, поэтому о досрочном освобождении не может быть и речи».

Вот и все. Мне снова напомнили, что НКВД — это НКВД, а не какая-то там другая инстанция, которую можно проигнорировать. Заявление Соловьева относительно возможности моего освобождения было отправлено в НКВД, которое должно было наложить утверждающую резолюцию. Но утверждение получено не было: тут даже авторитет начальника высокого ранга не имел значения.

Примерно в это же время до меня дошла весть, которая меня очень огорчила. Она касалась Матти, с которым я не виделся после того, как меня перевели работать портным, а он остался на лесоповале. Я слы-

 

шал позднее, что его перевели на каменный карьер, то есть в другой лагпункт. Работать там было крайне тяжело, камень добывали при помощи ручных инструментов. Матти был человеком крепкого телосложения, и все думали, что он сможет там работать. Однако в таких условиях сломаться может даже очень сильный человек.

Прошло много лет с тех пор, как мы виделись с Матти в последний раз. И вот я встречаю заключенного, который прибыл в наш лагерь с того объекта, на котором работал Матти.

— Ты знаком с Матти? — спросил я его.

— Да, был знаком, — произнес он, и я вздрогнул. — Был, — повторил он. — Матти больше нет, он умер, — поведал мне этот заключенный, который тоже был финном и работал там, где было много финнов.

Это была страшная новость. Внутри у меня будто все сразу замерло, я просто не хотел в это верить. Вот и еще одна жизнь оборвалась.

Из разговоров стало ясно, что Матти недолго прожил после того, как в 1943 году с тяжелого лесоповала его перевели на еще более тяжелую работу в каменоломню. Так что же с ним произошло? Однако подробнее об этом заключенный уже не мог рассказать.

Я потерял близкого друга. Горе охватило меня, я вдруг почувствовал себя таким одиноким. В тот вечер я долго не спал, все смотрел на луну в морозном уральском небе. Я вспомнил такую же морозную ночь, окружавшую нас когда-то давно, как Матти хотел попасть под падающее дерево и остаться под ним в снегу, заснув вечным сном, но потом обещал мне там же, при луне, что никогда больше не сделает этого.

И он действительно сдержал свое слово. Тот заключенный сказал мне, что Матти на себя рук не накладывал. Просто силы покинули его, и Господь взял его в лучший мир. Матти оставил эту несчастную жизнь и ее тяготы со спокойной душой, он был даже рад тому, что страдания и трудности кончились и он убывает в царство вечного покоя и радости.

В ту ночь мне совсем не хотелось спать, я все думал о жизни, прожитой Матти. Ему было всего чуть больше сорока лет, и он еще не успел испытать семейного счастья; он не имел никаких вестей от своих родителей и сестер, да и они тоже о нем ничего не знали. Была только одна мучительная неизвестность. Жизнь его проходила в труде и страданиях. Ему тоже дали десять лет заключения, однако ничего «преступного» за ним не было, кроме финского происхождения — то есть «неправильной» национальности.

Я плакал, размышляя о том, какой суровой и короткой была его жизнь, но в то же время я был благодарен Богу за то, что Матти оказался рядом со мной. Сам, не ведая того, он был просто ангелом, посланным мне. Ведь это Матти подтолкнул меня в то холодное утро,

 

когда мы стояли в колонне, а надзиратель выяснял, есть ли среди нас портные Его толчок решил мою судьбу, поскольку сам я вряд ли отозвался бы на выкрик надзирателя. Матти, толкнув меня. тем самым спас мне жизнь. Останься я тогда на лесоповале, меня уже давно не было бы на этом свете, и лежал бы я, заснув вечным сном, где-нибудь посреди уральских лесов.

Я думаю, Защитник всех притесняемых вознаградит Матти; теперь Матти наконец-то обрел пристанище, где царит только добро.