Глава 31

Штрафная бригада

 

Утром всех этапников повели в штаб для распределения по рабочим бригадам. Мы стояли перед дверью кабинета начальника лагеря серой, притихшей толпой. Каждый заходил в кабинет, где решалась его судьба. Люди по очереди заходили в кабинет, через минуту выходили с бумагой в руках. Тут же их встречали на выходе бригадиры. Бригадиры, наглые и беспощадные уголовники. Позже я узнал, что они становились бригадирами, подкупая администрацию. Они попадали в лагерь, в основном, за грабеж, за вымогательство, за спекуляцию, за взятки. Они и здесь не боялись давать взятки, а администрация у таких не боялась их брать. Они легко устанавливали связи со своими родственниками и друзьями на воле. Чтобы самим не работать и удержаться бригадирами, они терроризировали свои бригады. Подошла моя очередь. Я переступил порог кабинета начальника лагеря полковника Бабченко. Кроме Бабченко в кабинете было еще двое, начальник режима подполковник Дзержинский и начальник оперчасти майор Малинкович.

 

Я стоял перед ними в серой арестантской одежде, которая мешком висела на мне. Все трое с любопытством рассматривали меня.

- Тебя ни один лагерь не хотел брать, а я взял, - сказал начальник лагеря, - Я слышал, что ты уважаешь евреев, и у тебя много друзей евреев. Мы вот здесь все трое, тоже евреи, но ты не путай нас с теми евреями. То не евреи, то жиды. И запомни: если попытаешься здесь вести свою пропаганду, будешь нарушать режим содержания или попытаешься передать какую-нибудь информацию на свободу, то я тебя загоню отсюда туда, где Макар телят не пас.

Дзержинский молчал, а Малинкович ходил по кабинету и матерился.

- Не надо меня пугать, - ответил я, - я был и там, где телята Макара съели.

- Ах ты наглец, - сказал Бабченко, - Ты еще и смеешься над нами.

Малинкович направился ко мне, делая вид, что собирается ударить меня, потом резко остановился передо мной. Его рука опустилась. Он похлопал себя между ног и сказал:

- Вот здесь я вас всех видел с вашими религиями, мы здесь еще не таких ломали.

- Владимир Самуилович, мы же культурные люди, - остановил его Дзержинский, - Надо вежливо разговаривать. В штрафную бригаду его.

- Я тоже так думаю, - поддержал его Бабченко и протянул мне бумагу с направлением в штрафную бригаду. Это было направление в третий отряд, 31-ю бригаду.

Я вышел из кабинета. В дверях меня уже ожидал бригадир штрафной бригады Юрченко, по национальности цыган. В свои двадцать три года он уже потерял все, если, вообще, имел что-то человеческое. Я в этом много раз убеждался позже. Вообще, стать и быть

 

бригадиром было не так просто. В лагере номер 10 из двух тысяч заключенных было человек шестьдесят бригадиров. Чтобы стать бригадиром, требовались качества конченого негодяя, так как бригадиры, это убийцы. Иногда в бригадиры проскальзывали и нормальные люди, но их быстро убирали, и они часто оказывались рабочими в штрафной бригаде за то, что у них не хватало духу истязать заключенных. Из шестидесяти негодяев выбирали одного экстра негодяя и ставили бригадиром в штрафной бригаде. Здесь нужен был человек, у которого не появится жалости ни к кому, даже к отцу родному. Но сейчас я этого еще не знал, я еще не имел представления, что такое штрафная бригада, что из себя представляют бригадиры. Я обратил внимание, что все бригадиры одеты лучше, чем заключенные. Я шел и сравнивал свою одежду с одеждой Юрченко. Мне выдали тяжелые, грубые сапоги, у бригадира были армейские сапоги. Шапка на мне была матерчатая, продуваемая всеми ветрами, у Юрченко была шапка кожаная с меховым подкладом. У меня были простые тонкие матерчатые рукавицы, у него, кожанно-меховые. Потом я узнал, что бригадиры носят такие рукавицы, чтобы не повредить себе пальцы об зубы заключенных, когда они их избивают. Телогрейка Юрченко тоже отличалась от моей. Она у него была теплая, удлиненная.

Юрченко ввел меня в казарму, где размещался третий отряд, 31-я бригада. Он непринужденно разговаривал со мной. Я сразу не определил в нем садиста. Третий отряд размещался на третьем этаже казармы. В отряде было человек сто пятьдесят, четыре бригады. В бригаде номер 31 было тридцать пять человек. Нары были в два яруса и; четыре ряда. Каждая бригада занимала один ряд. Нары нашей бригады находились у окон. Юрченко показал мне на нары, где я должен спать. Потом дал мне записку,

 

чтобы мне выдали матрац, и сказал, чтобы я его получил после обеда.

- Месяц ты будешь питаться по первой норме питания, сразу предупреждаю, - сказал мне бригадир, - Если через месяц увижу, что ты выполняешь план, переведу тебя на вторую норму.

Я тогда не имел представления, что такое первая норма, что такое вторая норма питания. Через полчаса кто-то прокричал:

- 31-я бригада, стройся на обед!

В это время в казарме все засуетились, и три десятка заключенных побежали вниз. Я тоже пошел вниз. Меня обгоняли страшно худые заключенные. На многих одежда висела, как на вешалках. Бригада уже была построена по пять человек в ряд. Я тоже встал в строй. Строй почему-то не двигался, стоял на месте. Я спросил у рядом стоящего заключенного:

- Почему мы не идем в столовую?

- Ждем Юрченко с семьей, - ответили мне.

И вот, наконец, появился Юрченко. Его сопровождали пятеро заключенных. Они резко отличались от серой массы заключенных. Одеты они были почти также, как Юрченко. По их лицам не было видно, что им плохо живется в лагере. Это были помощники бригадира, в обязанности которых входило вышибать план у заключенных, избивать их и заставлять работать. Это были просто надсмотрщики. Конечно, все это было неофициально, по закону они все тоже должны были работать и выполнять норму. Они должны были отбывать наказание и трудом искупить свою вину перед обществом, как это официально должно быть. Но, общество не знало о таких надсмотрщиках, и ни одна комиссия не догадывалась, что такие надсмотрщики есть в лагерях. Вся их работа заключалась в том, чтобы заставлять заключенных делать двойные нормы и за

 

себя, и за них, так как по отчетам бригадира, вся эта пятерка выполняла две нормы в день. А они во время работы пили чай, занимались гантелями в отдельной комнате, из окна которой был виден цех. Один из них постоянно ходил по цеху с дубинкой и следил, чтобы темп работы не снижался. Иногда они набрасывались на бригаду впятером.

А сейчас мы шли в столовую. Столовая была человек на триста. Столы стояли в три ряда. Каждый стол был на десять человек. На каждом стоял бачок с баландой. Все стали подходить к столам, но никто не садился, все ждали команды Юрченко. Наконец, Юрченко разрешил бригаде сесть. Сначала надсмотрщики взяли шесть самых больших кусков хлеба для себя и для Юрченко. Потом со всех бачков 31-ой бригады налили себе полные миски баланды, выбрав оттуда все, что было более-менее съедобным, а остальное отдали бригаде. Они ели, как кабаны, они должны быть сильнее всех в бригаде. Первая норма питания в лагере почти ничем не отличалась от тюремной еды, но здесь мне нужно было еще и работать и выполнять норму. Вторая норма питания была немного лучше. Если на первой норме давали кашу, сваренную из крупы просто на воде, то на второй норме, в кашу добавляли немного каких-то жиров. В обед давали суп. По первой норме в суп вместо мяса добавляли куриные клювы и лапы, а по второй норме, иногда, даже куриные шеи, но они доставались бригадиру и надсмотрщикам. На второе, обычно, давали кашу, такую же, что была утром. На десять человек давали чайник с полусладким чаем. Полагалось всем по полкружки чая, но бригадир и надсмотрщики наливали себе по полной кружке. По первой норме, чай в обед не давали. На ужин, снова каша. По первой норме, на воде, по второй норме, с жиром. По второй норме, на ужин давали добавочно

 

двести граммов хлеба.

Я обратил внимание на два стола, которые стояли отдельно у входа. За одним столом сидели грязные и очень худые люди. Они, в основном, питались объедками, что остаются на столах. Они собирали и вылизывали миски. Их здесь называли чуханами. Если им и оставалась баланда, то только вода. За вторым столом сидели гомосексуалисты. Они были немного в лучшем состоянии. Их здесь называли петухами, или гребнями. По имени их никто не называл. Даже дубаки не называли их по фамилии, а кричали: "Эй, петух, иди сюда", или: "Гребень, сделай это".

Послышалась команда Юрченко: "Встать!". Он уже поел со своими прихлебателями, а на остальных он не обращал внимания. Поел, не поел, вставай. И вот, мы стоим и ждем бригадира, а он в это время договаривается с поварами, чтобы вечером придти со своими пятерыми прихлебателями поесть жареной картошки и попить молока, которое предназначено для лагерной больницы. Молоко выпивают повара, бригадиры, дубаки, а в больницу понесут воду, подкрашенную молоком. Юрченко вышел, подал команду. Я снова зашагал в колонне рабов. После обеда я получил матрац. Юрченко разрешил всем, кто хочет, спать, так как в ночь, на работу. Я лег на нары, закрыл глаза и стал молиться. Я стоял на пороге новых испытаний. Мою молитву прервал какой-то крик и шум. Я привстал и увидел, что Юрченко избивает лежащего на полу заключенного. Он пинал его ногами в сапогах. Бил он его беспощадно, бил в лицо, в живот, по спине. Потом он приказал ему подняться и сказал: - Чтобы через неделю двести рублей лежали у меня в кармане.

Загудела сирена. "На проверку!" - крикнул бригадир. Каждый день нам устраивали по четыре проверки.

 

Проверяют по отрядам, по бригадам. Стоит дубак перед бригадой, в руках у него сумка с двумя отделами. В одном отделе лежат картонные карточки с фотографиями заключенных и краткой информацией о них. Достает дубак карточку, выкрикивает фамилию. Заключенный обязан снять шапку, назвать статью и срок, выйти и стать в противоположную сторону. Дубак перекладывает его карточку во второй отдел сумки и вызывает следующего. Через полтора часа после этой проверки нас повели на ужин. В 12 часов ночи выгнали всех на улицу, снова проверка. После проверки бригада идет или в казарму, или на работу. Сейчас, в свете прожекторов, строй заключенных штрафной бригады шагал на работу, в цех резинотехнических изделий.

Как только люди переступали порог цеха, они тут же бегом разбегались к своим местам и приступали к работе. Нормы никто не знал. Ее каждый день устанавливал бригадир по каким-то своим соображениям. Я стоял посреди цеха и не знал, что делать. Кругом все суетились, работа кипела. Минут через пятнадцать ко мне подошел Юрченко и приказал идти вместе с ним к начальнику цеха Сюткину.

Сюткин был очень маленького роста, но очень юркий. Он имел неограниченную власть над рабами своего цеха, в котором работали человек двести. На вид Сюткину было лет тридцать пять.

Когда я вошел в кабинет, он представился мне не только как начальник цеха, но и как работник оперчасти, он был помощник майора Малинковича.

- В общем так, - произнес Сюткин, - У нас здесь не курорт, в этом ты скоро убедишься. Петя, - обратился он к Юрченко, - покажи-ка ему наш инструмент. Юрченко достал из шкафа резиновые дубинки, резиновое приспособление, которое одевается на руку, чтобы наносить удары, и две палки, соединенные между

 

собой короткой цепью, - чаки, которыми пользуются каратисты.

- Вот это, катализаторы. Мы их применяем как допинг для выполнения плана. У тебя, конечно, другое положение. Если тебя бить, ты начнешь клеветать за границу, что тебя здесь, избивают, поэтому я приказал к тебе это не применять пока, но дурные мысли из тебя работой вышибать будем. Работа, работа, и работа, чтобы у тебя не оставалось времени думать ни о чем, кроме как где взять пожрать и как выспаться.

- Вы коммунист? - спросил я Сюткина.

- Коммунист, - с гордостью ответил он.

- Надеюсь, вы, убежденный коммунист?

- Да, это моя идеология.

- В таком случае, моральный кодекс строителя коммунизма вы должны знать.

- Конечно, - подтвердил он, - я знаю кодекс строителя коммунизма.

- Тогда как же понимать, что в вашем кодексе написано: "Труд в СССР, дело чести, доблести и героизма"? Вы этим же самым трудом собираетесь выбить у меня чуждую вам, христианскую, идеологию. Работа у вас здесь применяется, как наказание. Вы или не коммунист, а просто называете себя так, вам выгодно считаться коммунистом, или ваш коммунизм - сплошная фикция, а ваш устав - пыль в глаза. Ваши дела и слова в полном противоречии и с вашим кодексом, и уставом.

Сюткин смотрел на меня и не знал, что ответить. После минутной паузы, его выручил Юрченко:

- Как он с вами разговаривает? - возмутился он, - Разрешите, я ему сейчас морду разобью.

Он стал одевать на руки резиновое приспособление. Когда Юрченко подскочил ко мне со звериным блеском в глазах, Сюткин крикнул:

- Подожди, Петя, избить ты его всегда успеешь, все

 

впереди, его сначала воспитывать надо.

- Идеологию кулаками и пытками не защищают, - сказал я, Вы объявляете свою идеологию самой передовой и современной идеологией мира. Я хочу сказать за свою христианскую идеологию. Я ее тоже считаю самой справедливой, как и вы свою, и за это оказался здесь. Я, отстаивая христианские принципы, лишился свободы, пошел на унижения и страдания, но меня не могли заставить нарушить христианскую мораль, и вы не сможете заставить меня сделать это, а вы труд делаете орудием наказания.

Сюткин смотрел на меня и глупо моргал глазами, соображая, что ответить. Юрченко рассвирепел:

- Вы видите, как он с вами разговаривает, как унижает. Я ему, все-таки, морду разобью.

Он схватил резиновую дубинку. Сюткин поднялся и сказал:

- Петя, я ценю твой патриотизм, но отойди, я сейчас с ним поговорю. Опасный ты человек, гражданин Перчаткин. Ты - антисоветчик. Теперь я понимаю, почему тебя посадили, и почему с первого дня ты попал в штрафную бригаду. Петя, - снова обратился он к бригадиру, - Дай ему работу и лично сам смотри, чтобы он не увиливал от работы. А через полгодика приведи его снова ко мне в кабинет, тогда посмотрим, какой будет со мной разговаривать, куда его идеи все денутся. А теперь, за работу! Нечего терять время.

Штрафники делали гидравлические резиновые шланги. Станки были только такие, без которых вручную процесс изготовления невозможен. Шланги изготавливали диаметром от одного дюйма до десяти и длиной десять метров. Процесс работы был таков: алюминиевая труба, в зависимости от диаметра требуемого шланга, вставляется в станок. С одной стороны труба зажималась! намертво, а с другой просто фиксировалась роликами,

 

чтобы не прыгала, когда будет вращаться. Два заключенных накладывали вдоль трубы полосу сырой резины. Потом один заключенный включает двигатель, а второй берет в руки рулон плотного липкого материала и наматывает на трубу. Труба вращается быстро и материал должен наматываться ровными витками. Держит заключенный тяжелый рулон перед собой и бежит восемь метров, пока материал обтягивает трубу. После этого он опять бежит, но уже с рулоном сырой резины, потом с рулоном проволоки, опять с рулоном резины, -потом снова с рулоном материала, и в завершении он бежит и наматывает капроновую веревку. Пока сделает один шланг, пробежит сто-сто двадцать метров. За смену сделает двести-двести пятьдесят шлангов. Не трудно подсчитать, что за смену надо пробежать двадцать-тридцать километров. И не просто пробежать, а еще и держать перед собой рулон и смотреть, чтобы материал ложился равномерно. Потом эту трубу с заготовкой шланга кладут на тележку, а в станок вставляют следующую. Когда тележку полностью загружают трубами с заготовками шлангов, ее отправляют в термопечь. Таких станков в цехе стояло несколько. Я смотрел, как за этими станками бегали худые и голодные люди. Бригадир стукнул меня кулаком в бок. - За эти станки, чтобы стать, еще заработать надо. Он показал мне в левую сторону цеха на длинный стол. За этим столом стоял человек и руками раскручивал капроновые веревки после того, как тележка со шлангами побывала в термопечи. Труба после термообработки ставилась на специальные ролики. Нужно было развязать с одного конца веревочный узел и дергать за веревку, раскручивая веревочную спираль по всей длине шланга. Когда бригадир подвел меня к этому столу, я внутренне радовался, что он не поставил меня за станки, но в первый же день, я понял каково здесь.

 

- Ты что, Хохол, не видишь, что они не шевелятся? Сам за станок захотел? А ну-ка, взбодри их.

Хохол сделал звериное лицо, что-то зашипел сквозь вставленные зубы, видно, ему их выбили в тюрьме. Ему хватило двух ударов, чтобы свалить заключенных. Один тут же подскочил и стал остервенело сдергивать шланг с трубы, а второй откатился и корчился от боли на полу. Хохол нанес ему удар по печени. Заключенный ничего не мог сделать со шлангом. Шланг приварился к трубе, и у него не хватало сил сорвать его. Хохол дико зарычал, оттолкнул заключенного своими сильными, большими руками, сдернул шланг с трубы, и этим же шлангом стал бить заключенных, которые попадались ему под руки. Юрченко остановил его:

- Ванька, шланг не порви.

Николаев стал объяснять мне процесс работы:

- Нормы нет, - сказал он, - Сколько поднесут шлангов, столько и должен сделать, может двести, может триста, всякое бывает. Если не будешь успевать, Ванька Хохол бить будет, он отвечает за это место в цехе. В рукавицах здесь работать нельзя, узлы не развяжешь, и веревка скользит в рукавицах, большую силу надо иметь в пальцах, чтобы удержать веревку. Хорошо, когда веревка не старая. Старая веревка в узлах, и узлы впаиваются в резину. Иногда на шланге попадается узлов десять, тогда много времени уходит, чтобы раскрутить такую веревку. Из-за этих узлов Ванька Хохол мне всю печень отбил. Старую веревку привозят с завода, где вольные работают. Когда такую веревку бракуют и выбрасывают, ее везут сюда. Я сам местный и на воле работал в таком цехе. Там веревку станками раскручивают. А старую веревку станком не раскрутишь, станок рвет веревку. Нормы на воле в четыре раза меньше, чем здесь. Чтобы руки не покалечить об веревку, обматывай пальцы и ладони лентой, из которой делают шланги. Это,

 

испытанное средство, правда, мозоли все равно будут. Он рассказывал мне, а сам разматывал уже изодранную ленту у себя с рук. Я смотрел на его руки. Они были в мозолях и ранах.

- За что в штрафную бригаду попал? - спросил он у меня.

- Не знаю, меня с этапа сюда загнали.

- С этапа? - удивился он, - Сюда с этапа еще никто не попадал.

- А ты за что штрафниках?

- Дубаку в морду дал. Ну ладно, крути веревки, мне идти надо. Вообще, ты здоровый, если Ванька тебя бить будет, попробуй ему врезать хорошенько. Если ты его сможешь одолеть, то его поставят, вместо тебя за станок, а тебя поставят вместо него надсмотрщиком. Здесь такое правило, но ты его должен уложить, пока подбегут другие надсмотрщики. А если не сможешь завалить с одного удара, подбегут другие, тогда тебе, конец, запинают они тебя впятером.

Я взял ленту, обмотал себе пальцы и ладони, положил на ролик трубу и стал разматывать веревку. Первые часа два я думал, что это, не такая уж страшная работа, правда, когда попадались узлы, было тяжело отрывать веревку. К обеду пальцы рук уже одеревенели. От усталости я почти не удерживал веревку. Выручила меня сирена, которая сообщила о времени на обед. Обычная баланда... и снова километры веревки. Смена казалась мне бесконечно долгой. Когда закончили работу, у меня ныли плечи и руки, пальцев я, вообще, не чувствовал. Несмотря на то, что я перемотал пальцы и ладони лентой, у меня появились кровавые мозоли. После работы, снова проверка. Утром, когда мы пришли в казарму, первая смена уже ушла на работу, а те, кто пришел со второй смены, еще спали. Мы ввалились в казарму, гремя сапогами. Кое-кто перебрасывался с кем-то словами, кто-то ругался, кто-то ходил в поисках соли. Все

 

стали доставать свои двести граммов хлеба, оставленные с ужина, и сейчас все садились на свои нары, ели хлеб, посыпая его солью и запивая водой. Бригадир с надсмотрщиками тоже ели хлеб с колбасой и пили чай с конфетами. Эти продукты они отбирали у заключенных, которым передавали передачи с воли. Здесь все жили семьями. Подберутся несколько человек близких по каким-нибудь признакам, то ли это земляки, то ли одной национальности, или по роду занятий на свободе, да и мало ли каких других причин, когда люди объединяются в группу. Так и жили, помогая друг другу. Но плохо было одному. В основном, из таких и были те, кто накидывали себе веревки на шею. У меня еще не было друзей, не было двухсот граммов хлеба. Я сразу лег на нары, помолился и пытался уснуть, но не мог. Голод, как зверь внутри, как какое-то отдельное существо терзал и отгонял сон. Вокруг жевали люди, и щекочущий запах колбасы доходил до меня и раздражал. "Съесть хотя бы кусочек хлеба", - думал я и представлял, как бы я посыпал его крупной лагерной солью, откусывая маленькими кусочками, запивая водой. Я закрываю глаза, незаметно затыкаю уши, чтобы не видеть и не слышать жующих людей. Но запахи не дают мне уснуть. Теперь я начинаю улавливать даже запах лагерного хлеба. Нет, не усну. Я встаю и иду пью воду, одну кружку, вторую, третью. Хочу заглушить голод, снова ложусь. Голод не сдается, но я все-таки через час засыпаю. Спал я недолго. Меня разбудила вторая смена грохотом своих сапог, как мы разбудили их. После короткого сна, голод уже не мучает меня, я снова засыпаю. Сон странный, во сне я чувствую, как я сплю. Сонное дыхание учащенное. Как будто я спешу выспаться. Команда на обед обрывает сон и пружиной толкает всех с нар. Сонные люди бегут умываться, строиться и, в столовую. После обеда нужно еще доспать. Теперь g понял, что имел ввиду Сюткин,

 

когда говорил: "Будешь думать только о том, как пожрать и как выспаться".

Все было организовано так, чтобы смены в казарме мешали друг другу спать. Поднимается третья смена в 12 ночи на работу и будит первую смену, что легла в 10 часов вечера. В два часа ночи приходит вторая смена и снова будит первую. В 6 часов утра поднимается первая смена и не дает спать второй. К 9 часам приходит наша третья смена. И опять не спит вторая, и все повторяется. Приходят смены, гремят сапогами, жуют свой хлеб. Какой тут сон.

Через неделю у меня появились гнойные раны на руках от сорванных кровавых мозолей. Мне уже веревка стала сниться ночами. Я и во сне тянул веревку, она горой лежала около меня. Я отталкивал ее, пинал ногами, но эта гора все росла и росла. Потом появлялся Ванька Хохол. Он дико смеялся и рвал эту веревку своими железными зубами. Потом появлялся Сюткин и спрашивал: "Жрать хочешь?".

Раны на моих руках не заживали. Я не жаловался, как хотел того Сюткин. Я помнил его слова: "Посмотрим, куда все его идеи денутся". Раны на моих руках гноились и становились все больше и больше, то ли организм ослаб, и они не заживали, то ли инфекция попала. Я узнал, где находится лагерная больница, и решил попросить какую-нибудь мазь. В больничном коридоре большая очередь. В основном, это такие же доходяги, как и я. Все стоят молча. Никто не хочет делиться своими проблемами. Врач принимает долго. Некоторых он прямо из больницы отправляет в карцер, объявляет его симулянтом. Очередь двигается медленно. Вдруг с шумом распахнулась дверь. В больницу по-хозяйски вошел дубак, за ним двое заключенных на носилках несли третьего. Он был привязан к носилкам ремнями. Заключенный дергался, хотел встать, но ремни держали его крепко. Он матерился

 

и ругал тех, кто его нес. На шее у него была петля и обрывок ее свисал с носилок.

- Эй, коновал, (так называли здесь врачей) проверь-ка его, опять с петли сняли, неудачно вешается гад. Нет, чтобы найти место поудобней, а то в каптерке взял моду в петлю лезть. Все вешаются, как люди, а этот и повеситься толком не может, - жаловался дубак врачу.

Бедолагу развязали, сняли петлю с шеи. Врач осмотрел его.

- Ну, что? - спросил дубак, - В карцер его можно?

- Так там ему только и место.

- Тогда напиши бумагу.

Врач ушел. Я подошел к бедолаге, сам не зная, что и как ему сказать. Он был совсем молод, не больше двадцати пяти лет.

- Слушай, парень, я из штрафной бригады. Видишь, какие у меня руки? И я не уголовник. Нахожусь здесь за веру.

Я уже приготовил слова, чтобы поговорит с ним о вечной жизни и Христе, но он поднял на меня глаза человека, приговорившего себя к смерти, проклявшего себя и весь мир, глаза жуткие от тоски и горя. Он смотрел на меня и беззвучно плакал:

- Зачем они меня опять сняли? Мучают, а умереть не дают, но я все равно повешусь. Они издеваются надо мной так, что я ничего не могу делать, даже повеситься не в состоянии. Я не хочу быть рабом. Понимаешь, не хочу и не могу. Ты можешь им быть, а у меня сил уже нет. Я не хочу, - он плакал страшными мужскими слезами. Пришли еще несколько дубаков. Беднягу в наручниках увели. Через несколько месяцев он, все-таки, повесился. Меня всегда поражало бездушие и безразличие заключенных ко всему, что происходит. Я пытался понять эту атмосферу бездушия и страха, чтобы как-то оздоровить ее, хотя бы вокруг себя. В будущем мне это удалось.

 

А сейчас в больнице заключенные ругали самоубийц, ни слова сострадания, ни жалости. Уже достаточно пожилой, с сильно обветренным лицом заключенный, возмущался:

- Все понятно, решил в петлю лезть, его дело, но не также это делать, а с пользой, чтобы после помянули добрым словом. Пошел бы сначала к дубаку или бригадиру, череп расколол, а потом и в петлю лезь. Другим от этого польза будет. Прежде чем вешаться, потянул бы за собой дубаков пять, другим бы легче было, меньше бы вешались.

В больнице мне обработали раны, перевязали руки и дали записку, чтобы Сюткин дал мне работу, хотя бы временно, на станке. Я отдал записку бригадиру.

- У нас нет легкой работы, - сказал он, - Я доложу за тебя Сюткину.

Сюткин приказал поставить меня за станок. На этом станке заключенному Комиссарову оторвало палец, и туда нужен был человек. Работа на этом станке была не тяжелая, но опасная. Нужно было быть очень внимательным и ловким, чтобы работать в темпе, и не остаться без пальцев.

К этому времени, я уже достаточно осмотрелся. В лагере царил разгул преступности со стороны администрации. Заключенные видели все, молчали, смирялись. У нас в бригаде был ветеран войны Карпухин. Ему было уже за шестьдесят. У него подходила статья и срок к условно-досрочному освобождению. Такие люди снова проходили через лагерный суд, где определяли можно ли их освобождать раньше срока. После суда я поинтересовался у Карпухина, как там все происходит. Карпухин оказался оригинальным человеком. Он решил намекнуть прокурору, судьям и заседателям о том, что происходит в лагере, чтобы те организовали инспекцию с проверкой. До суда он искренне верил, что за забором лагеря никто не знает, что здесь происходит. Карпухин

 

рассказывал, что когда его дело уже разобрали, и перед тем, как вынести решение, освобождать его или нет, судья спросил у него:

Скажи нам, Карпухин, вот ты побывал в лагере, как это повлияло на тебя, чтобы больше не делать преступлений, чтобы больше не попадать сюда?

Знаете что, граждане судьи, я уже человек старый и много повидал в своей жизни. На войне был, в окружение немцев попадал, несколько раз линию фронта переходил, в плену у немцев больше полгода был, пока ни сбежал, потом снова, на фронт, много пришлось повидать, но такого, как здесь, нигде не видел. Такие страшные условия, такое зло, такой садизм, я слышал, были в фашистских концлагерях, но сам лично я не видел, а вот здесь, в этом лагере увидел. Меня старого человека заставляют работать на тяжелой работе вместе с молодыми, заставляют выполнять такую же норму. Естественно, я не могу сделать столько, сколько молодые, здоровье уже не то, да и постоянное недосыпание и недоедание, даже голод, сил уже нет. За это меня бьют здесь, и бьют такие, которые по возрасту мне во внуки годятся? А ведь на воле я бы уже был пенсионер. В лагере, страшный беспредел, условия такие, что люди не выдерживают, кончают жизнь самоубийством.

- Я думал, - рассказывал мне Карпухин, - что судью это заинтересует, но он перебил меня и сказал:

- Карпухин, такты хорошо понял, что сюда попадать нельзя?

- Хорошо понял, теперь и внукам своим закажу.

- Вот так-то, - сказал судья, - иди и не попадайся больше. Прошел месяц. Ко мне подошел бригадир и сказал, что весь месяц я норму не выполнял. Я удивился. Я работал и успевал сделать всю работу, что мне давали, но Юрченко упорно доказывал мне, что я норму не

 

выполнил, и снова буду питаться по первой норме.

- А какая же норма? Кто ее устанавливает, и сколько же я должен сделать за смену? спросил я.

- Я устанавливаю норму, а делать будешь столько, сколько навалят.

- Но, ведь я и делал столько, сколько мне наваливали, а все равно план не выполнил. Где же он этот план, покажи мне его. Он должен быть официально утвержденным.

- Ишь ты, чего захотел. Жалко, что пока запретили тебя бить, - разозлился Юрченко, - а то бы я тебе показал бумагу с планом.

- Хорошо, я буду писать жалобу прокурору по надзору.

- Да пиши кому угодно. Много до тебя здесь таких было. Я написал жалобу и подробно описал все, что творится в штрафной бригаде. Единственное письмо, которое разрешают заключенным заклеивать, - письмо прокурору по надзору. Остальные письма все отправляют открытыми и их проверяют. По закону письма прокурору по надзору, администрация не имеет права проверять и задерживать их.

Через несколько дней меня вызвал Сюткин.

- Так что же, Перчаткин, на свободе ты клеветал на советскую власть, а здесь клевещешь на администрацию, жалобы пишешь прокурору по надзору.

- А откуда вы знаете, что я писал?

- Твоя жалоба лежит у меня на столе.

- Вы же не имеете права читать письма прокурору по надзору, или у вас, кроме должности оперативника, еще и должность прокурора?

- Мы на все имеем право, и жалобы мы проверяем, чтобы заключенные не клеветали на администрацию. Такие жалобы мы просто не пропускаем. У прокурора и без вас работы хватает. А то так получается, приезжает прокурор по надзору, а жалоба не подтверждается, и эти заключенные пишут заявление, что они специально

 

клеветали на администрацию. Умные заключенные понимают, что прокурор приедет и уедет, а мы здесь, всегда.

Теперь я знал, что в этом лагере письма прокурору проверяют и не пропускают.

- Я снова напишу жалобу и опишу все, в том числе и то, что вы задерживаете жалобы прокурору. А если и эта жалоба не пройдет, я объявлю голодовку и найду способ передать об этом на волю, - сказал я Сюткину.

- Ну пиши, пиши, пока тебе руки ни обломали, - ответил Сюткин.

Я снова написал несколько жалоб прокурору. Заключенные узнали об этом. Нашлись несколько человек, которые решили поддержать меня и тоже написали жалобы. Многие заключенные стали подходить ко мне и просить в чем-то совета. Меня стали расспрашивать, за что я осужден. Я рассказал о себе, и слух обо мне пошел по всему лагерю. Заключенные стали уважать меня, стали приглашать побеседовать. Со мной стали делиться хлебом. Часто после работы некоторые заключенные приглашали меня пить чай. Через несколько дней меня вызвал Дзержинский.

- Что же ты, Перчаткин, норму не выполняешь, да еще и прокурору жалуешься.

- Во-первых, - ответил я, - вы не превратите меня в безмолвного рабочего скота. Не только один я, но и вся бригада должна знать норму. Я не собираюсь выполнять норму за надсмотрщиков, которые должны работать, а не избивать заключенных. Пусть ваши надсмотрщики за станки становятся, тогда и бить никого не надо будет, и план будет. И в столовой наведите порядок, в конце концов. Вы позволяете бригадирам и надсмотрщикам избивать людей, а потом еще и еду у них отбирать. За все время я не видел, чтобы Ванька Хохол, который за мной

 

наблюдает, хоть один шланг сделал, а питается он всегда по второй норме питания. Кроме того, бригадир с надсмотрщиками и поварами после работы пир устраивают в столовой. Они воруют продукты, предназначенные для больницы. И, вообще, посмотрите, что у вас делается в лагере. Посмотрите, сколько у вас самоубийств.

- Это не твое дело, - спокойно произнес Дзержинский, - а жалобу мы твою проверим, будем разговаривать со всеми, кто писал под твою диктовку точно. Если факты не подтвердятся, и ты заставлял заключенных писать, мы тебе еще срок довесим.

Дзержинский вызвал конвоиров и сказал: «В карцер его на 15 суток. Пусть он там посидит, подумает, а в это время мы допросим остальных, чтобы он в это время не оказывал на них влияние».