ДИССЕРТАЦИЯ

 

Конфликт с начальником. Смерть Кауко. Предзащита. форсированный финиш. Высота взята! Сложности в институте. Поездка на Дальний Восток. Хэппи энд.

 

Прошло два года. Экзамены по кандидатскому минимуму были сданы. Как-то на одном из совещаний директор Института геологии Академии наук Эстонии Карл Карлович Орвику, академик и старейший ученый, спросил Галину Сергеевну Бискэ, где намечено провести защиту моей кандидатской диссертации. Она призналась, что об этом еще не думала, впереди ведь два года. Карл Карлович высказал пожелание, чтобы защита состоялась в Таллинне, у него в институте. Галина Сергеевна охотно согласилась. Итак, место защиты было определено, осталась самая малость — написать диссертацию, которая, увы, стала причиной моих будущих неприятностей.

В конце 60-х наступил разрыв в наших дружеских взаимоотношениях с Кауко Оттовичем, а затем и с Галиной Сергеевной. Эти события имели место тридцать лет тому назад, но до сих пор я испытываю непреходящую горечь разочарования. Полностью отдаю себе отчет в том, что эти ощущения носят сугубо личностный характер, но мне никуда от них не деться. К тому времени в жизни каждого из нас произошли большие изменения. Галина Сергеевна достигла «высшей власти», она одна из первых женщин Карелии защитила докторскую диссертацию, побывала ученым секретарем филиала, заведовала отделом четвертичной геологии и геоморфологии в институте геологии, получила орден «Знак Почета» и имела звание «Заслуженного деятеля науки». Кауко Оттович, согласно духовному завещанию академика А.А. Полканова, после его смерти

 

стал директором им же созданного, единственного в мире института геологии и геохронологии докембрия в Ленинграде, был избран членом-корреспондентом Академии наук, но продолжал оставаться «идейным» наставником нашего института и одновременно его официальным куратором от президиума АН CССP.

Повторяю, субъективность моих воспоминаний очевидна, и они тревожат меня по сей день, причиняя душевную боль. К тому времени я вырос из «коротких штанишек» ученика, я это всегда чревато последствиями для... ученика. Несмотря на мое должностное положение младшего научного сотрудника, многие ученые с высокими званиями относились ко мне по-доброму, и среди них был Николай Иванович Николаев, который косвенно послужил одной из причин возникшего разрыва.

Приближалось время написания кандидатской диссертации. На одной из наших встреч Николай Иванович согласился стать оппонентом моей работы. Конечно, для меня это была большая честь. Николай Иванович предложил свое видение моей диссертацией даже дал ей название. Кауко Оттович, узнав об этом, пришел в ярость. Он ждал от меня совсем другого, надеялся, что я дам новое направление в геоморфологии .Карелии. Но на подобный «подвиг» я был тогда не способен, чувствовал себя, как «выжатый лимон». Мне исполнилось сорок пять, впереди еще были лет пятнадцать плодотворной работы, но... Я прекрасно понимал всю необходимость заиметь документ, без которого дальнейшее продвижение в научной деятельности невозможно. То есть нужно было защитить диссертацию, или, что звучит вернее, «защититься». Допускаю, что К. О. Кратц был по-своему прав, но ведь наше знакомство длилось уже двадцать семь лет, он был нашим с Надей «сватом», так откуда такая суровость? Надо отдать ему справедливость: один из ближайших соратников Кауко, не без его ведома, прислал очень хороший отзыв на мою работу, а это многого стоило. Неисповедимы пути... человеческие.

Галина Сергеевна поступила еще более сурово. Она, являясь моим руководителем, написала отрицательный отзыв, демонстративно не пришла на заседание ученого совета института, на котором проходило обсуждение моей

 

работы. Однако члены ученого совета рассудили иначе и своим единогласным одобрением дали «зеленый свет» и благословили на защиту в Таллинне.

Отношения с Кауко Оттовичем в последующие пятнадцать лет оставались прохладными. Но я знал из рассказов многих наших общих знакомых, что он всегда обо мне спрашивал и, как говорится, был «в курсе» всех событий моей жизни.

Незадолго до смерти, а случилась она 23 января 1983 года, будучи последний раз в Петрозаводске, вечером перед отъездом, впервые после столь длительного отсутствия, Кауко Оттович снова переступил порог нашего дома и все четыре часа, до самого отхода поезда, несмотря на многочисленные телефонные звонки разных лиц, провел у нас. Он сидел на своем обычном месте на нашей маленькой кухне, весело, как в былые времена, беседовал с бабулей, «тетей Лизой», как он любовно ее называл. В минуту откровения он признался, что я шел правильным путем все эти годы и достиг своего. Глядя на него, такого уставшего и болезненного на вид, мне стало вдруг до ужаса его жаль. Я понимал, как он тяжело болен. Уходя, он остановился в проеме дверей, оглядел нашу квартиру и сказал: «Хорошо, что у вас ничего не изменилось».

Кауко Оттовича Кратца похоронили рядом с родителями — Хильей Эмильевной и Отто Эриковичем — у нас, на карельской земле, на Сулажгорском кладбище. В день его рождения, 16 июня, мы всегда там бываем.

Незаметно подошло 20 апреля 1970 года. На этот день была назначена предварительная защита кандидатской диссертации в Институте геологии Эстонской академии наук под председательством академика К. К. Орвику. На защите царила дружелюбная обстановка и не было обычной нервотрепки. Многие очень, хорошо ко мне относились, но среди них нужно выделить двоих: Рээт Карукяпп и молодого тогда доктора наук Анто Раукаса (ныне он академик, вице-президент Эстонской академии наук). На протяжении не одного десятка лет Рээт и Анто делали все, чтобы нам в Таллинне было тепло и уютно. Но вернусь к предзащите. Закончилась она в четыре пополудни с рекомендацией к защите на Большом ученом совете. После всех поздравлений Рээт взяла меня под руку и увела в дру-

 

гую комнату. Я попросил у нее совета, как это событие лучше отметить, на что она загадочно ответила: «Гарри, не беспокойся, все уже сделано». Через двадцать минут в том же /помещении, где только что шла моя предзащита, за столами, покрытыми белой бумагой (на них — торты и бисквиты, дымящийся черный кофе в чашках, химические стаканчики с «подозрительной» жидкостью легкого кофейного цвета), уже сидели самые близкие мне знакомые и институтские коллеги.

На следующий день нужно было оформить бумаги, связанные с защитой. Выяснилось, что Большой ученый совет назначен на 29 июня, и на нем намечены две защиты химиков из Тартуского университета. Анто очень огорчился, так как это было последнее заседание перед летними каникулами, и моя защита могла состояться только осенью. Я убеждал Анто, что так даже лучше, ведь нужно оформить автореферат диссертации, пройти ЛИТ (орган цензуры на секретность), разослать 200 экземпляров в различные геологические учреждения и библиотеки (обязательное требование) и т.д. На это нужно время. Я уехал к себе в Петрозаводск в полной уверенности, что в моем распоряжении несколько месяцев. Однако все мои планы оказались опрокинутыми одной лишь телеграммой, полученной от Анто Раукаса в середине мая: «Готовься, твоя защита намечена на 29 июня!"

После телефонного разговора с Анто выяснилось, что буквально несколько дней назад К. К. Орвику был назначен председателем Большого ученого совета геолого-химического отделения Академии наук Эстонии. Когда ему принесли на подпись повестку дня заседания, назначенного на 29 июня, где значились две кандидатские защиты химиков из Тарту, он спокойно сказал, что у него на примете еще и Гарри Лак из Петрозаводска. На напоминание о том, что более двух защит на одном заседании проводить нельзя, он довольно резко ответил, что нечего его учить, это он сам прекрасно знает, но никто ему не может запретить провести два заседания ученого совета в один день. И далее он распорядился поставить двух соискателей на первое заседание, а через получасовой перерыв назначить второе, на котором состоится защита Лака. Так была решена моя участь. Чем руководствовался академик К. К. Орвику — я могу лишь догадываться.

 

У нас с Надей были две недели на подготовку печатного издания автореферата диссертации. Мы тогда жили в строгом «плановом» мире. Коммерческие сделки и оплата за срочность практиковались только в сапожных мастерских. В Петрозаводске напечатать автореферат оказалось невозможным. Стали искать по районам. Откликнулись в Олонце, расположенном в 150 километрах от города. Мы с Надей поехали туда и немало сил и нервов потратили на то, чтобы упросить заведующего за неделю напечатать 250 экземпляров автореферата. Типография не подвела, и ровно за тридцать дней до назначенного срока все 200 экземпляров мы разослали по адресам, список которых был заверен на почтамте печатью (вот такие были строгости). Этот список прикладывался ко всем остальным необходимым документам (тоже великое множество) и служил как бы доказательством, что все формальности соблюдены.

29 июня 1970 года в Таллинне стояла невообразимая жара, около 30 градусов. Члены ученого совета, среди которых были уже далеко не молодые люди, никак не могли понять, почему в такой духоте им приходится присутствовать еще на одном заседании, с еще одной, уже третьей защитой. Все в белых рубашках, при положенных галстуках, в пиджаках, в зале жарко, несмотря на распахнутые окна. Только тогда, когда секретарь совета зачитал мою биографию, высокочтимые ученые вышли из «транса задумчивости» и с удивлением взглянули на меня. Волновался я, волновалась Надя, и я видел, как волновался даже Н. И. Николаев. Дело в том, что обычный объем кандидатской диссертации был не менее трехсот страниц. Сюда входил большой список литературы (доказательство того, что соискатель разобрался в поднятой им проблеме) и объемная глава «История вопроса», которая была обязательна и свидетельствовала о том, что соискатель не повторил старые истины. Моя диссертация была написана на 117 (!) страницах. Поднятый мной вопрос освещался в Карелии впервые, потому и список литературы оказался безобразно мал, да и истории вопроса по сути почти не было. Свойственная мне «лапидарность» изложения и наличие большого количества иллюстраций — все это текстовую часть свело до объема большой научной статьи, но никак не кан-

 

дидатской диссертации. Первоначально Николай Иванович даже не хотел ее оппонировать, до того она была «несолидна». Взвесив работу на ладони, он с безнадежностью в голосе изрек: «Да, это не кирпич!» Но, зачитывая на защите свой отзыв, он отметил, что, как член ВАКа (Высшая аттестационная комиссия), он будет впредь рекомендовать к защите работы объемом не более 150 страниц. Услышав это, я даже испугался, какую же «свинью» я, оказывается, подложил будущим соискателям. Кроме того, Николай Иванович не мог выговорить мое отчество: «Цалелович» у него трансформировалось в «Цигарелович», а иногда и того хуже. Чтобы не допустить этого в официальной речи, он написал мое имя шариковой ручкой на собственной ладони и в ходе выступления посматривал на нее. Но все равно споткнулся, произнес свое любимое «Цигарелович», махнул рукой и сказал, что будет меня называть просто «Гарри».

Когда процесс защиты закончился, члены совета удалились в совещательную комнату и буквально через пять минут вернулись. К. К. Орвику объявил о «единогласном решении присудить мне искомую степень кандидата геолого-минералогических наук». Затем он подошел к Галине Сергеевне (на сей раз она присутствовала), поздравил с «блестящей защитой» (привожу дословно) ее ученика, пожал мне руку и сказал, что «очень рад за меня». Затем случилось совсем неожиданное. Ко мне стали подходить с рукопожатием все члены ученого совета (как на дипломатическом приеме в кино). Такой традиции не было. Николай Иванович потом признался, что присутствовал на многих защитах, но ничего подобного не видел. Меня поздравляли, дарили цветы и сувениры. Минуло почти тридцать лет, а в памяти все так живо!

Когда ж стал приглашать эстонских, коллег в ресторан отметить это событие, они сказали, что уже ангажированы тартускими соискателями. Увидев мое печальное лицо, Рээт куда-то быстро сбегала и вернулась с приятным сообщением. Товарищи из Тарту пригласили нас всех на торжество, сказав, что мы ведь коллеги и день радости этот у нас троих один на всех. Еще одно проявление искренних дружеских чувств.

29 ноября того же года ВАК утвердил правомочность

 

моей защиты, и я уже официально стал называться кандидатом наук. Любопытно, что цифра «29» обладает в моей жизни положительной «магикой». 29 июля 1954 года я слетал с Мишей Косюком к Наде, 29 — это номер нашей квартиры, 29 июня я защитился, 29 января получил свой первый автомобиль «Запорожец», а через несколько лет, 29 марта, — стал обладателем «Жигулей». Это из области астрологических предсказаний, которые не принимаю всерьез.

Отношения с Галиной 'Сергеевной постепенно "выравнивались и наконец стали вполне корректными с коллегами тоже. К тому, времени я уже шестнадцать лет был -младшим научный сотрудником, количество научных работ перевалило за полсотни, я мог ожидать , что меня изберут на должность старшего. Да не тут-то было Директор по одному ему известным соображениям, этого не хотел. Я подождал еще два года, «старшего» так и не получил решил сменить место работы. Я написал в Москву К.K. Маркову и обо всем ему рассказал. Сама жизнь подсказала вернуться к диатомовому анализу, от которого я отстранился на целых десять лет. У моего коллеги по работе И. М. Экмана накопился интересный материал по межледниковым отложениям из буровых скважин, который нуждался в анализе ископаемых диатомовых. В связи с этим позволю себе некоторые пояснения.

В геологической науке существует общепринятая концепция, согласно которой в течение последних примерно 800 000 лет Северное полушарие до пяти раз покрывалось мощными ледниками. Но были и достаточно длительные эпохи, во времена которых ледниковые покровы, несмотря на свои огромные размеры, полностью исчезали. Наступали так называемые «межледниковые периоды», разной продолжительности и с разными климатическими условиями. Вполне возможно, что и мы с вами живем в одном из таких межледниковых периодов, каким бы фантастическим такое предположение ни казалось. Об этом напоминают современные ледниковые покровы Антарктиды и Гренландии. Палеоклиматологи считают, что понижение среднегодовой температуры на нашем Севере всего на четыре градуса приведет к тому, что на вершинах Хибин на Кольском полуострове за короткое лето снега полностью

 

не растают, начнут накапливаться и в виде небольших ледниковых языков станут сползать в низины, со временем во все увеличивающихся размерах. Остальное будет зависеть только от фактора времени, иными словами, от продолжительности периода похолодания: 100, 1000 или несколько десятков тысяч лет. Не очень радужная перспектива, правда, нас с вами она уже не коснется, как и наших детей и внуков.

Существовавшие когда-то ледниковые периоды получили название от границ их распространения на территории России. Так, самому могущественному ледниковому покрову, достигшему широты Днепра, присвоили название «Днепровское оледенение». По аналогии названы «Московское» и «Валдайское». Последнее было самым кратковременным и закончилось сравнительно недавно, около девяти тысяч лет назад.

Между Валдайским и Московским оледенениями существовала длительная межледниковая эпоха с очень теплым климатом. На территории Карелии произрастали тогда лиственные леса, среди которых главенствовали дуб, липа, вяз. Большие пространства были заняты так называемым «Микулинским межледниковым морем», воды которого отличались высокой соленостью (до 28 — 32 промилле) и высоким температурным режимом.

Так издалека я подошел к тому, чем стал заниматься, вновь прибегнув к помощи анализа ископаемой диатомовой флоры, ибо только он был в состоянии установить границы распространения этого большого межледникового моря и его химические особенности, иными словами, его палеогеографический характер. Тогда, в 70-е годы, и до моего выхода на пенсию, начатая работа не была завершена. Но недавно И.М. Экман приезжал из Финляндии, где он теперь живет, и, кажется, наша совместная работа найдет свое продолжение.

Надя очень сочувствовала мне и старалась всячески поддержать. Оказавшись проездом в Москве (возвращалась из санатория), она, конечно же, не преминула встретиться с нашими друзьями, рассказала им о моем «состоянии души». Было созвано «экстренное совещание» под председательством Гены Попова, на котором решили: Гарри нужно помочь; во-первых, с московской пропиской; во-вторых,

 

собрать денег на кооперативную квартиру (долгосрочный беспроцентный заем); в-третьих — работу он себе сам найдет. Для него это не проблема. Так решили мои друзья.

Пришло ответное письмо от Константина Константиновича Маркова. Оно было полно понимания и содержало лестное предложение поехать во Владивосток и на месте ознакомиться с вновь созданным Институтом географии, директором которого он был назначен и в котором мне предлагалось создать лабораторию палеогеографии.

Во Владивостоке я пробыл пять дней. Имел достаточно долгое собеседование с руководством Дальневосточного научного центра. Разговор состоялся серьезный и для меня перспективный. Возвращаясь из Владивостока в Москву, все двенадцать часов лета я думал горькую думу и решил, что поздно. Как-то Кауко Оттович сказал, что по отношению к своему поколению я «опаздываю на десять лет и на одну войну». В возрасте под пятьдесят начинать на пустом месте, будучи еще «варягом» и ставленником К. К. Маркова, было психологически, да и физически очень трудно.

Всеми своими сомнениями я поделился с Константином Константиновичем. Со многими моими доводами он согласился, но просил все же подождать с принятием окончательного решения.

Из пятидневного пребывания во Владивостоке особо запомнились три события.

Первое. По главной улице, ведущей к порту, пьяный матрос на четвереньках переползает трамвайную линию. Трамвай как бы «снял шляпу» и в полном почтении замер в ожидании, когда «его величество» матрос освободит путь.

Второе. В тот же год и месяц, когда я был во Владивостоке, проходили зимние Олимпийские игры. Расстояние между Владивостоком и Саппоро (место проведения игр) примерно 600 километров. Но я мог слушать репортажи с игр по радио лишь глубокой ночью и только через Москву.

Третье. Перед самым моим отлетом над Владивостоком ночью со страшной силой прошел ураган. Я жил в гостинице «Золотой рог», в одноместном номере на первом этаже. Утром окно оказалось засыпанным снегом на две трети его высоты. Из гостиницы выйти было невозможно,

 

мы все стали заложниками стихии. Транспорт не ходил. Все буквально замерло. К двум часам дня нас откопали солдаты.

В институте после моего возвращения из Владивостока в отношении дирекции ко мне что-то изменилось. Через некоторое время вдруг нашлась дополнительная единица, и я был единогласно избран на ученом совете на должность старшего научного сотрудника. Остается загадкой, куда же делись веете, которые так упорно были против меня? Но сегодня, столько лет спустя, это уже и не важно.