Северный Казахстан. Станция Смирново

В моей детской памяти ничего не сохранилось о начале войны, просто никто, я думаю, и не собирался сообщать об этом мне, ребенку. По моим подсчетам, в Смирново мы приехали где-то в конце 1940 года. И вот там слово «война» постоянно витало в воздухе. Мне исполнилось семь лет. По приезде мы остановились в доме у директора школы, казаха, нам выделили комнату, в которой мы жили до тех пор, пока вскоре не купили избу с участком в 25 соток.

Купленная изба представляла собой одну удлиненную комнату, при входе в нее стояла русская печь, занимавшая треть жилья. Кроме того, были просторные сени, через них мы входили в избу. Зимой в сенях, за перегородкой, спасалась от лютых морозов корова, которая вскоре у нас появилась.

Не знаю, по какому принципу ссылались и расселялись корейцы в Казахстане, но в нашем поселке появилась только одна корейская семья, не считая нашей, тоже Кимы, однофамильцы, интеллигентные молодые люди с маленьким сыном, моим ровесником, Славой. Он отличался бурным детским темпераментом и не сидел на одном месте ни минуты. Чтобы наказать сына за ту или иную провинность, его мама Мара Андреевна, преподавательница русского языка, привязывала его к ножке кровати веревкой, не слушая слабых протестов своего мужа Александра Васильевича, преподавателя математики, закрывала дверь на ключ и уходила с мужем в школу учить других детей уму-разуму или же в гости. Мое детское воображение поражала такая жестокость, и я жалела Славу. Две корейские семьи подружились, и бабушке было с кем поговорить о своих бедах на корейском языке. Как-то они пригласили нас в гости, кажется был день рождения Славы, и я с удовольствием ела на всю жизнь запомнившиеся мне очень вкусные пельмени.

Дядя Лева стал преподавать историю в местной школе старшеклассникам и заодно вместе с бабушкой налаживать быт. Свет в избу шел из трех маленьких окошек. Окошки мне очень нравились зимой, когда мороз рисовал своей неповторимой кистью волшебные узоры на стеклах. По утрам, проснувшись в теплой постели, я завороженно смотрела на них, сочиняя про себя разные сюжеты на тему инея, тем более что смотреть больше ни на что не хотелось, так все было убого и неуютно вокруг.

По весне дядя Лева вскопал огород при доме, который они с бабушкой засадили картошкой. Перед избой вскопали так называемый «огородчик». Мне кажется, это слово привезли с собой украинские переселенцы, приехавшие в те места задолго до нас, потому что, покинув Смирново, я этого определения огородным посадкам больше не встречала.

Если в огороде росла картошка, то в огородчике — грядка свеклы, грядка морковки, грядка укропа, лука и чеснока и много разных цветов. Я запомнила высокий куст в нашем огородчике, который осыпали в пору цветения разноцветные цветы — точная копия рисунка полевых васильков, только розовых, синих, темно-красных и белых оттенков, да еще вся эта роскошь — на высоком пышном кусте. И так же как слово «огородчик», такого куста «васильков» мне больше нигде не приходилось встречать.

На нашей стороне улицы стояли избы украинских поселенцев. И они все дружили между собой. У многих работающих молодых мам были грудные дети, которых они оставляли на целый день одних, забегая проведать только в обеденный перерыв. Детских сосок я в те годы не помню, поэтому делали эти «соски» сами мамы. Они разжевывали черный хлеб, выкладывали его на марлю, посыпали сахарным песком, перемешав, завязывали марлю узлом и запихивали эту толстую «сардельку-соску» в ротик ребенку; положив малыша в люльку, уходили на работу, чтобы в обеденный перерыв прибежать, покормить туго запеленутого ребенка грудью, опять сунуть в ротик самодельную соску и снова бежать на работу.

В первый класс я пошла восьми лет, как все дети. Иногда я ходила готовить уроки к соседке, однокласснице Оле Тютюник, у кото-

рой были сестра Маруся года на два старше нас и брат Ваня. Так как чернил для приготовления уроков не было (чернила были только в классе), мы терли свежую свеклу на терке, выжимали сок, и получались «чернила», в которые мы макали перьевые ручки и готовили домашнее задание. Мне очень нравился красивый яркий цвет самодельных чернил, но проходило какое-то время, и написанные строки выцветали, становились желто-розовыми, и текст было трудно различить. Тетрадей тоже не было, домашнее задание готовили на полях газетных страниц.

Семья у Оли была религиозная. Говорили по-украински. Когда я к ним приходила и они садились обедать, то всегда и меня сажали за стол. Перед едой читали молитву и после тоже. Дети все впитывают в себя. Так и я. Я выучила легко все молитвы. Дядя Лева был грозным атеистом, и если бы он узнал об этом, то я бы получила оплеух на всю жизнь. Но так как потребность была сильна, я дома, прежде чем сесть за стол, пряталась почему-то за дверь, шепотом, скороговоркой молилась, и после еды опять бежала за дверь, чтобы отблагодарить Бога за ниспосланную пищу. Меня никто не заставлял это делать. А в семье так об этом никогда и не догадались, а я никому не рассказывала, просто не было потребности делиться. А школа воспитывала и насаждала безбожие, как только могла. В Олиной же семье я научилась говорить по-украински и на украинском, но чуть позже, тоже легко и с удовольствием, читала «Кобзаря» Шевченко.

Примерно году в 1994-м я вдруг получила письмо от Оли Тютюник. С трудом, но она меня разыскала. Мы стали перезваниваться. И она рассказала, что в свое время Маруся вышла замуж там же, в Смирново, где прожила всю жизнь, а в начале 90-х решила переехать на Украину, но не успела — муж зарубил ее топором, наверно в пьяном угаре. Ужас.

Вдруг сейчас, на 69-м году жизни, я подумала: почему я не могу вспомнить ни одну девочку-казашку, с которой бы дружила, ведь мы жили в Казахстане, в памяти десятки национальностей — а казашек не помню. Может быть, казахи как-то жили своей жизнью, по для меня Смирново в памяти почему-то осталось русским — точнее, русскоговорящим, хотя ссыльных со всего СССР было хоть пруд пруди.