«Угол»

Устроив с помощью дяди Вали мои, а скорее, свои материальные дела, — ведь ему уже не надо было думать обо мне и тем более видеть мою ненавистную для него физиономию, — дядя Лева стал подыскивать семью, которая бы за плату нелегально сдала мне часть своей комнаты, так называемый угол. В те годы основная масса москвичей жила в коммуналках и в силу нужды сдавала не комнаты, а «углы». И то до поры, пока кто-нибудь из соседей не донесет. Нашли мне такой угол в том же Лазовском переулке. Семья, сдавшая мне угол, состояла из шести человек, из них четверо — дети, старшая из которых училась в восьмом классе. Мать, опухшая от болезни женщина, работала уборщицей, отец, худой от недоедания, работал почтальоном. Комната, наверно, сто лет не ремонтировалась. Бедность ужасающая. Со стен постоянно сыпалась побуревшая от времени то ли бывшая побелка, то ли штукатурка. Эти стены мне напомнили наши стены в кзыл-ординской землянке, и нищета похожая. Чем люди беднее, тем они добрее. Я не помню ссор в этой семье: добры были взрослые, добры были дети. Мне выделили угол у окна со стоявшей там старой железной кроватью, и, чтобы известка не сыпалась мне на постель, я, достав в училище два листа ватмана, прикрепила их к стене кнопками вместо коврика, чем привела в восхищение хозяйку. Напротив, в углу, на одной большой кровати спали четверо их детей. В середине комнаты стоял большой деревянный стол, за которым ели и дети готовили уроки. Иногда к хозяевам приезжали обнищавшие родственники из деревни, всегда это было зимой, когда не было полевых работ в колхозе. Голод в деревне толкал их на всякие ухищрения. В Москве ходили и просили подаяние так называемые «погорельцы», у которых в деревне якобы сгорела изба, и они остались на улице нищими. Нищими колхозники были и на самом деле, потому что их обворовывало само государство. Проработав с ранней весны до поздней осени на колхозных полях, каждый день просыпаясь ни свет ни заря и не разгибая спины до позднего вечера, колхозники зарабатывали «трудодни» — то есть им ежедневно ставили «галочки» за отработанный день. Когда же осенью производился расчет, то их на-

гло обманывали, недоплачивая за работу. Вот откуда «погорельцы». И не выдуманные «пожары» делали их нищими. Одними из таких «погорельцев» были деревенские родственники моих хозяев. Приезжали они обычно зимой и спали на полу. Встав рано утром, они пили чай, затем поверх засаленных ватных телогреек надевали большие фартуки и шли просить по московским улицам и квартирам подаяние. Вечером, приезжая из училища, я заставала всех в полном сборе. Гвоздем вечерней программы были «погорельцы». Каждый вечер они приносили большие сумки с подаянием. Сердобольные москвичи жалели их и подавали: кто старую одежду, кто куски хлеба и кусочки сахара, которых набиралось изрядное количество. Часть милостыни отдавалась хозяевам, остальная упаковывалась, чтобы накормить голодную деревенскую семью. Мне тоже перепадало в виде кусочков сахара. Несмотря на трехразовое питание в училище, которое, конечно же, не было калорийным, мне всегда хотелось есть. «Погорельцы» уезжали, жизнь входила в свою колею до следующего их приезда. В те годы зимы в Москве были настоящие, с долгими двадцатиградусными морозами, и мне навсегда запомнился этот пронизывающий холод, от которого не могла спасти суконная шинель на матерчатой подкладке и ботинки без шерстяных носков. Особенно холодно было ездить в нетопленых трамваях («Нет плохой погоды, есть плохая одежда» — английская поговорка).