Глава IX
«Ко Христу идем веселыми ногами»
13 мая 1947 года Павел Груздев вышел из зоны. На руки ему была дана соответствующая справка, что он срок своего наказания отбыл и свободен на все четыре стороны. А какая сторонка родная? — конечно, тутаевская. Вернулся домой, устроился рабочим в «Заготсенопункт». В лагерях было голодно, а на воле не лучше — ночью занимали очередь за хлебом, и дома хоть шаром покати, клеенка на столе и та вся потрескалась и протерлась на сгибах.
Да и что такое воля? В лагерях, как ни странно, человек был внутренне более свободен, чем на воле: никто не заставлял его ходить на партсобрания, можно было не бояться, что тебя арестуют, лишат семьи и имущества... Чего нет — того и Бог не возьмет. А здесь ты день и ночь «под колпаком» — под приглядом пристальных незаметных глаз, под «прислухом» чьих-то ушей. Как ни осторожен был Павел Груздев, хлебнувший сполна тюремного опыта, но, следуя этому же опыту, сухарики всегда держал наготове — знал, что в любую минуту может снова оказаться за решеткой.
— Павло, тебя что-то в контору вызывают! — кричит ему на работе бригадир.
— Прихожу, — вспоминал о. Павел. — Груздев! Ты арестован!
Повторные лагерные сроки были всегда в практике ВКП(б), которая расшифровывалась остряками еще как «Второе Крепостное Право (большевиков)». Так ведь оно и было по сути, и еще страшней — что хотели, то и творили с народом. А народ, как ни странно, не утратил способности шутить и смеяться, и чувство юмора ценилось очень
высоко. И особенно — в лагерях. Когда страдания твои превысят всякую меру, и ты подойдешь к самому краю пропасти и посмотришь вниз, в бездонную черную глубину ее, и увидишь вдруг, что — там ничего нет, и отойдешь от пропасти, то вот эти следы твои от края пропасти и будут тем самым юмором, спасительнее которого нет ничего на свете. Это определение юмора, отчасти заимствованное мною у одного писателя, схоже с исторической легендой, в которой некий татарский хан послал своих воинов грабить богатый город. Они ограбили и вернулись.
— Что делают жители? — спросил их хан.
— Плачут, — ответили воины.
— Идите и ищите еще, что у них спрятано. Воины вернулись во второй и в третий раз с награбленным добром, и хан вновь и вновь спрашивал их:
— Что делают жители?
— Смеются, — наконец ответили воины.
И тогда хан прекратил грабеж, так как понял, что у жителей города уже ничего нет.
Так порою самыми веселыми людьми бывают нищие, арестанты и монахи.
«Монаху нечего терять, когда придется умирать», — говаривал батюшка.
У каждой эпохи — свои шутки, свои приколы, свой фольклор. Эпоха построения коммунизма в отдельно взятой стране знаменита шутками типа:
— Садитесь, дорогой товарищ.
— Спасибо, сесть мы всегда успеем.
А если вы попросите кого-либо добавить вам чего-то — ну, например, сахара в чай — не удивляйтесь, если вам сострят в ответ:
— Прокурор добавит!
Сроки добавляли во все годы, особенно в 37 — 38-е и военные, а в 1948-49 многих бывших лагерников брали
повторно с воли, их так и называли — повторниками. Помели «по сусекам» и в Управлении МГБ Ярославской области, а тут вот оно — громкое дело, как на блюдечке, «церковно-монархическая организация» из 13-ти человек! Срочно была затребована справка 18685 на Груздева Павла Александровича, а также послан запрос в Тутаевский райотдел МГБ, откуда под грифом «Совершенно секретно» пришла бумага следующего содержания:
«Груздев Павел Александрович, 1911 года рождения, уроженец гор. Молога Ярославской области, по происхождению из семьи служащего, воспитывался у теток-монахинь быв. Мологского Афанасьевского женского монастыря. Проживает в гор. Тутаеве, улица Крупская, дом № 69. Работает в качестве рабочего при базе «Заготсено».
ГРУЗДЕВ 30-го июля 1941 года был осужден на 6 лет ИТЛ, как участник антисоветско-церковной группы по ст. 58-10-11 УК РСФСР. Прибыл из ИТЛ в 1947 году, после отбытия срока наказания. В настоящее время ГРУЗДЕВ является активным церковником, состоит в церковной двадцатке, исполняет обязанности псаломщика при церкви. Ведет замкнутый образ жизни. Антисоветских проявлений не установлено.
Начальник Тутаевского РО МГБ
подполковник Сироткин».
Несмотря на отсутствие «антисоветских проявлений», старший оперуполномоченный Управления МГБ Ярославской области капитан Волков 26 ноября 1949 года выписывает Постановление на арест Груздева Павла Александровича за подписью и печатями начальника УМГБ генерал-майора Покотило и зам. прокурора, младшего советника юстиции Ф.Гвоздева:
«Рассмотрев поступившие в Управление МГБ Яросл. обл. материалы о преступной деятельности Груздева П. А. ... беспартийного, в 1941 году судимого на 6 лет ИТЛ, одинокого. НАШЕЛ:
что ГРУЗДЕВ активный церковник, по возвращении из мест заключения проводит антисоветскую деятельность».
28 ноября был выписан ордер за номером 268 и вы-
дан начальнику Тутаевского РО МГБ «тов. Сироткину на производство ареста и обыска гражданина Груздева Павла Александровича по адресу: гор. Тутаев, ул. им. Крупской, дом № 69».
«Павло, тебя что-то в контору вызывают...» Обыск в родительском доме был недолгим: все, что можно было конфисковать «церковно-антисоветского», было изъято еще в 41-м году, поэтому в «Акте описи имущества» в графе «Наименование имущества» всего одна запись: «Лично принадлежащего имущества Груздеву Павлу Александровичу при обыске не оказалось». А на оборотной стороне Акта — там, где указано, что «все вышеперечисленное имущество сдано под ответственность на хранение», начертана чьей-то малограмотной рукой следующая резолюция: «За отсутствием, ничего непередавалось».
«Монаху нечего терять...»
И снова — Серый дом, закрутилась следственная машина. «Дело к производству» принял майор Заплотин. Первый допрос— 2 декабря в 21.30. Сначала — стандартная анкета: кто, где, когда.
«Беспартийный, образование низшее, из рабочих, до революции репрессиям не подвергался, после революции в 1941 году в мае месяце УНКВД Ярославской обл. был арестован и осужден ВТ к 6 годам ИТЛ; наград при Советской власти не имеет; состоит на учете в Тутаевском РВК, в Красной армии не служил, в белых и других контр-рев, армиях не служил...»
А вот в пункте 19 — «Участие в бандах, к.-р. организациях и восстаниях» — «являлся участником антисоветской церковно-монархической организации». И — пошло-поехало по накатанному руслу: «Кем были вовлечены?» «Какое обвинение вам было предъявлено?» «Кто вместе с вами привлекался к уголовной ответственности из участников организации?» И вопросы, и ответы — словно вызубрены наизусть. Допрос закончен в половине двенадцатого ночи.
Следующий вызов в кабинет майора Заплотина — спустя две недели, 14 декабря в 9 часов вечера. Следователь основательно подготовился и напористо пытается взять быка за рога, нащупать что-нибудь новенькое в преступной деятельности Груздева. Время от времени он берет допрашиваемого «на пушку», внушает ему, что следствию все известно и надо только «дать правдивые показания». Прием очень распространенный, когда обвиняемый должен обвинять себя сам, мучительно припоминая, не сболтнул ли он где-то чего антисоветского, а, может быть, слышал и не донес, зато на него донес тот, кто это сказал, да и сказано было с единственной целью — проверить твою гражданскую благонадежность...
Но Груздев — «арестант матерый», выдержал не один допрос, поэтому на удочку следователя не клюет. Что было — то было, гражданин начальник, а чего не было — того вы мне никак не пришьете:
«Я не отрицаю, что как до ареста меня органами НКВД в 1941 году, так и после отбытия наказания являлся активным церковником, систематически посещал церковь, пел на клиросе. Мне, как пользующемуся авторитетом среди верующих, священник Тутаевской (Леонтьевской) церкви Смирнов Дмитрий Иванович в начале текущего года предлагал выполнять функции псаломщика упомянутой Тутаевской церкви, но я от этого отказался. Однако после отбытия наказания я никакой антисоветской деятельности не проводил».
Вопрос: «Неправда, вы после отбытия наказания, в силу своей враждебности к Советской власти, проводили антисоветскую деятельность. Почему вы уклоняетесь от дачи правдивых показаний по существу этого вопроса?»
Ответ: «Повторяю, что никакой антисоветской деятельности после отбытия наказания я не проводил и никакой враждебности к Советской власти не имел».
Вопрос: «Вы также скрываете от следствия о том, что после отбытия наказания состояли в церковной двадцатке и исполняли обязанности псаломщика тутаевской церкви. <...>»
Ответ: «Я следствию говорю правду, в церковной двадцатке я не состоял, это можно проверить по церковным спискам, псаломщиком не был, однако должен откровенно сказать, что, участвуя в церковном певческом хоре, я иногда из-за отсутствия псаломщика читал часы (часослов)»
Вопрос: «Следовательно, иногда выполняли функции псаломщика?»
Ответ: «Да, совершенно верно, в этом случае я выполнял обязанности псаломщика, но это носило случайный характер, когда я сам изъявлял желание по просьбе верующих».
В течение двух с половиной часов длится этот полночный допрос с однообразным выяснением, был ли Груздев псаломщиком или нет — как будто это запрещено законом! Одновременно закидывается сеть в отношении священника Смирнова — подвергался ли он репрессиям? Неужели в органах об этом ничего не знают! Но цель всё та же — «прощупать» подследственного, авось где-то даст слабину...
Ответ: «Священник Смирнов Д. И., в 1941 году вместе со мной был арестован органами НКВД и проходил по одному делу со мной как участник антисоветской церковной организации, осужден был к 6 годам ИТЛ так же, как и я, причем до ареста нас в 1941 году являлся сторожем или псаломщиком, точно не помню, а после отбытия наказания он был назначен священником Тутаевской церкви».
Вопрос: «Какую антисоветскую деятельность проводит священник Смирнов в настоящее время?»
Ответ: «Мне об этом совершенно ничего не известно».
Майор Заплотин отпускает заключенного в половине двенадцатого ночи, но уже через десять минут Груздева вновь требуют в кабинет следователя. Время далеко за полночь, шестой час подряд из обвиняемого пытаются вытянуть хоть что-нибудь, снова звучат одни и те же вопросы.
«Почему вы умалчиваете о проводимой вами антисоветской деятельности после отбытия наказания?»
Ответ: «После отбытия наказания я никакой антисоветской деятельности не проводил и прошу следствию мне в этом верить».
Через неделю, 22 декабря, состоялся третий, и последний, допрос. В отличие от предыдущих, он проходил днем, протокол зафиксировал начало — 12.45 — и окончание — 14.45 — допроса. Следователь и заключенный ходят по кругу, не выходя за пределы обвинения 1941 года, и слова повторяются одни и те же — скупые, протокольные. Павел Груздев уже знает цену каждому слову — это как «шаг вправо, шаг влево — расстрел».
А скоро уже Новый год, и майор Заплотин торопится поскорее спихнуть дело — может быть, думает о новогодних подарках своей жене и детям — а что выжмешь из этого Груздева? Маленький, худенький, остриженный наголо, беззубый, с оттопыренными ушами... Битый-перебитый, крученый-перекрученный зек с шестью годами лагерного стажа, да еще в Бога верует: «Не скрывал, — говорит, — и не скрываю». Да ну его... возиться с ним бесполезно.
27 декабря 1949 года уже готово обвинительное заключение по делу № 1571, завизированное по всей форме начальником УМГБ по Ярославской области генерал-майором Покотило и зампрокурора Гвоздевым:
Обвинительное заключение
По обвинению ГРУЗДЕВА Павла Александровича, в преступлениях, предусмотренных ст.ст. 58-10 п.1 и 58-11 УК РСФСР.
Управлением МГБ по Ярославской области 1 декабря 1949 года за антисоветскую деятельность арестован и привлечен в качестве обвиняемого ГРУЗДЕВ Павел Александрович.
Проведенным расследованием установлено, что в мае-июне 1941 года Управлением НКГБ по Ярославской области была ликвидирована антисоветская церковно-монархическая организация «истинно-православная церковь», существовавшая в городе Ярославле и Тутаеве под руководством архиепископа Вар-лаама РЯШЕНЦЕВА.
Активный участник этой организации священник ВОРОПАНОВ, выполняя указания РЯШЕНЦЕВА, устанавливал
связь с антисоветски настроенными церковниками, в том числе установил их в 1940 г. и с ГРУЗДЕВЫМ, которого в том же году вовлек в упомянутую антисоветскую организацию.
ГРУЗДЕВ, будучи участником указанной антисоветской организации, проводил по указанию ВОРОПАНОВА активную антисоветскую деятельность, участвовал в нелегальных сборищах, размножал и распространял среди верующих стихотворения антисоветского содержания, клеветал на политику ВКП (б) и Советского правительства и условия жизни в Советском Союзе.
По существу предъявленного обвинения ГРУЗДЕВ виновным себя признал. <...> На основании изложенного обвиняется:
ГРУЗДЕВ Павел Александрович, 1910 г.р., уроженец дер. Борок быв. Мологского р-на Ярославской области, русский, гр-н СССР, беспартийный, образование низшее, холост. В 1941 г. Военным трибуналом войск НКВД Яросл. обл. как участник антисоветской организации церковников был осужден к 6 годам ИТЛ и 3 годам поражения в правах. Наказание отбыл в мае 1947 г.
До ареста проживал в городе Тутаеве, Ярославской области, работал в Тутаевском Заготсенопункте рабочим.
Считая следствие законченным, а добытые материалы достаточными для предания ГРУЗДЕВА Павла Александровича суду, руководствуясь ст. 208 УПК РСФСР следственное дело № 1571 по согласованию с прокурором Ярославской области направить на рассмотрение Особого Совещания при Министре Государственной безопасности Союза ССР.
Ходатайствуем подвергнуть ГРУЗДЕВА Павла Александровича ссылке на поселение».
Отсидел? Ничего, «прокурор добавит»...
До решения Особого Совещания Груздева перевели в Коровницкую тюрьму. Как шутили заключенные: «Машина ОСО — две ручки, одно колесо». Выписка из протокола № 14 Особого Совещания от 25 марта 1950 года была лаконична:
«Слушали.
Дело № 1571 УМГБ Ярославской области, по обвин. ГРУЗДЕВА Павла Александровича, 1911 г.р., ур. Ярославской обл., русского, гр-на СССР, беспартийного./Обвин. по ст. ст. 58-10 ч.1 и 58-11 УК РСФСР
Постановили
ГРУЗДЕВА Павла Александровича, за принадлежность к антисоветской группе сослать на поселение в Северо-Казахстанскую область Казахской ССР. Выдан наряд для этапирования в ссылку на поселение».
— Груздев! — вспоминал о. Павел. — Вот что — тебя навечно приказали сослать.
— На Соловки?
— Не наше дело!
Первый вопрос о. Павла: «На Соловки?» Очень уж хотелось ему побывать на святых Соловецких островах. «Голоден, как соловецкая чайка», — эта батюшкина поговорка тоже оттуда, с пересыльных этапов.
«В Коровниках сижу, — вспоминал он. — Собрали этап большущий. Отец Павел Горобков был из Солигалича, помяни его Господи, он помешался в тюрьме. Собрали этап и погнали».
Когда колонну арестантов гнали из Коровницкой тюрьмы на вокзал, отец Павел увидел на дороге камешек:
— Я иду — вот оно, Всполье-то, — а камешок и валяется вот такой.
А у о. Павла уже как традиция: из Хутынского монастыря железину кованую привез, с Валаама — кирпич у него был... «Думаю, хоть с Родины возьму камешок-то. Наклонился, а охранники сразу затворами защелкали:
— Ты чего?
— Ничего, ребята.
Скорее в рот его. Жив еще у меня этот камешок-то!» Из Ярославля повезли арестантов в Москву, в Бутырки. «Рядом церковь Иоанна Крестителя, — рассказывал батюшка. — Пересыльная тюрьма — огромная. Вот так корпуса, а в середке — пространство. Нас всех, может, тыща человек, поместили. Сидим. А есть-то охота! Да сохрани, Господи, заключенных арестантов — правед-
ные! — как начали нам из окошка буханки хлеба пулять. И передачу-то носят. Да родные, дай вам Господи доброго здоровья!»
В тюрьме людей много, а крыс еще больше. «А что поделаешь! Да творение Божие, не тронь ты меня, крыса, хвостом, не кусай ты мое грешное тело!»
Дня три посидели. «Собирайтеся с вещам!» «А какие у арестанта вещи? — восклицал батюшка. — Да ничего нет! Ладно. Погрузили вещонки в вагоны, поехали. Привезли в Самару. Пересыльная тюрьма. Там уж у них комендант распоряжается: «Эй, попы! Вон туды. Блатные, в эту сторону подите». На вышке охранник стоит с автоматом».
В самарской пересыльной тюрьме отец Павел вместе с другими заключенными встретил Пасху 1950 года. В этот день — воскресенье — выгнали их на прогулку в тюремный двор, выстроили и водят по кругу. Кому-то из тюремного начальства взбрело в голову: «Эй, попы, спойте чего-нибудь!»
«А владыка — помяни его Господи! — рассказывал батюшка, — говорит нам: «Отцы и братие! Сегодня Христос воскресе!» И запел: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав…» Да помяни, Господи, того праведного стрелка — ни в кого не выстрелил. Идем, поем: «Воскресения день, просветимся людие1 Пасха, Господня Пасха! От смерти бо к жизни и от земли к небеси Христос Бог нас приведе...»
В пасхальных песнопениях — а вся служба на Пасху поется — есть одно удивительное место: «К свету идяху Христе веселыми ногами». Как только я впервые услышала вот это — «Ко Христу идем веселыми ногами» — так сразу же вспомнила о.Павла в самарской тюрьме и Пасху 1950 года. С тех пор это песнопение для меня неразрывно связано с батюшкой.
Из Самары повезли арестантов неизвестно куда. В вагонах решетки, хлеба на дорогу не дали. «Ой, да соловецкие чудотворцы! Да куды же вы, праведные, нас отправляете?» Едут сутки, двое, трое... Из дальнего окна горы видать. И снова — «с вещам!» Вышли все, собралися, стали на поверку. Выкрикивают вновь прибывших по алфавиту.
— А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.
Номер 1 зашел.
— Августов... Заходит.
— Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов... Донской, Данилов...
— А Груздева что нет? — спрашивает о. Павел.
— Да нету, — отвечают ему.
«Как нет? — думает. — Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет».
Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.
— Паренек, ты арестант?
— Арестант.
— И мы арестанты. Ты фашист?
— Фашист.
— И мы фашисты.
«Слава Тебе, Господи! — облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. — Свои, значит, нас фашистами звали».
— Дак паренек, — просят его старики, — ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!
— Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.
— Не знаем! Отходи!
Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:
— Ну, кто из вас поумнее-то будет?
Старики говорят:
Так вот парню отдайте документы.
— На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.
«Идем, — вспоминал о. Павел. — Господи, глядим: «моншасы да шандасы» — не по-русски всё крутом-то. Я говорю: «Ребята, нас привезли не в Россию!» Пришли в этот дом — комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.
— Здравствуйте.
— Чего надо?
— Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.
— Э! — скорчилася вся. — Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю!
— Ах ты, зараза, еще убьют!
— Завтра в 9-10 часов приходим, работа начнем! Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куды идти-то?
Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. «Вон тюрьма», — говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:
— Передачи не передаем, поздно!
— Милый, нас возьмите! Мы арестанты!
— Убежали?
— Вот вам документы.
— Это в пересылку. Не принимают. Чужие.
Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?
— Ребята, нас там нигде не берут!
— А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!
«Что ж, дедушки, пойдемте». А чё ж делать? В город от боимся идти, по загороду не помню куда шли на-
прямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян — бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось — небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь всё, пересылка... А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку — нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!
Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке.
— Ой, сынок, жив!
— Жив, отцы, жив.
Умылись в реке — река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:
«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Силъне: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас.
От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце...» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит: «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»
А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты!
А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе, Господи!»
Во городе большом
есть церковь новая.
Воздвигла Божий дом
сума торговая.
И службы Божий
богато справлены.
Икон подножия
свечьми уставлены.
И стар, и млад взойдет,
сперва помолится.
Поклон земной кладет,
кругом поклонится.
И клира стройное
несется пение.
И дьякон мирное
твердит глашение
о тех, кому в удел
страданье задано...
А в церкви дым густой
стоит от ладана.
«Выходим из церкви, — продолжал рассказ о. Павел, — а народу-то, старух-то около паперти! Увидали нас: «Це ж арестанты, це заключенные, це голодающие!» Там украинцы в основном. Матушки! Кто поляницы — хлеб так у них зовут, кто сушеных дынь, кто соленых арбузов, макитры с медом — кто чего нам навалили!
— Сынок, не утруждай желудок, — предупреждает меня старик, — лопнет с голоду-то!
— Батюшка, ем, да и лишка вроде, а охота...
— Ну, сытый?
Взял этот старичок буханку хлеба — поляницу, перекрестил, поцеловал и говорит:
— Спасибо вам, добрые люди! Вы нас, несчастных, на земле накормили, а вас Господь на небе накормит.
Дает мне буханку, второму старику — буханку. Идем городом, он спрашивает:
— Парень, ты монах?
— Рясофорной.
— Где жил?
— В Хутыни.
— А я — грешный архимандрит Ксенофонт Верхотурского монастыря.
— Благослови, батюшка!
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.
— А ты кто, старик?
— А я грешный иеромонах Елисей, Соловецкого монастыря ветеринар.
— Благослови, батюшка!
— Бог благословит!
Идем — мы всех богаче! Буханку хлеба-то я дорогой съел. Есть охота! Приходим в это учреждение, в комендатуру. Тут уж не по номерам, а по фамилиям:
— Груздев!
— Да.
— Ну, что — святоша?
— Ребята, какой уж святоша, я грешный и окаянной.
— Работать можете?
— Да могу, наверно.
— Так вот что, заключенный Груздев, отправляем вас в Облстройконтору, там вам дадут работу.
— Давайте, ребята...»
Так началась ссыльная жизнь Павла Груздева в городе Петропавловске, где в первый же день причастились они со стариками-монахами в соборной церкви Петра и Павла. Настоятелем Петропавловской церкви был протоиерей Владимир Осипов. Исповедуя стариков, узнал он, что они служители церкви и обещал похлопотать за них. Восьмидесятилетнего архимандрита Ксенофонта определили вскоре в Петропавловскую церковь алтарником, сказав ему при этом в комендатуре:
— А ты, дедушко, ступай в храм, тебя попы приютят. Иеромонаха Елисея отправили в колхоз, заведовать
фермой — видимо, сочли его трудоспособным. Отцу Елисею было 60 лет, да к тому же он имел специальность врача-ветеринара. А Павла Груздева в областной строительной конторе поставили на камнедробилку:
— Тебе, святоша, только камни дробить... У нас никто план не выполняет, а ты и подавно!
Жил он первое время в подвале школы вместе с другими ссыльными, много там было разного народа: и баптисты, и националисты, как говорил о. Павел — «до фига».
«Пришел на работу, — рассказывал батюшка, — как поглядел, а камни-то вот такие! Но план надо выполнять. Кувалду дали.
Утром-то работа начинается примерно с восьми, а я в шесть часов приду, да и набью норму, еще и перевыполню.
— Ох, — урки говорят, — попы нам дорогу засирают! Ну, чего тут сделаешь! Живу-то в подвале.
— Ребята, бриллиантовые, какие вы красавчики, глаза у вас, как огонь, черные!
Какой уж там огонь — киргизы! А они мне — иди в церковь, там попов много!
В Петропавловском соборе настоятель о. Владимир сразу Павла Груздева заприметил:
— Ты, паренек, петь умеешь!
Поставил его на клирос. И пел, и «Апостола» читал. «А грязный-то! — вспоминал о себе отец Павел. — Рубашки купить не на что еще! Получил зарплату — первым делом рубашонку да штанишки купил. А уж на ногах наплевать — что-нибудь...»
Однажды в храме подходят к нему старичок со старушкой, Иван Гаврилович и Прасковья Осиповна Белоусовы:
— Сынок, — говорят, — приходи к нам жить.
Улица у них называлась так же, как в Тутаеве — имени Крупской, дом 14/42. «Двадцать рублей денег в месяц да отопление мое — поступил я на квартиру, — вспоминал о. Павел. — А тут собрание, землю дают.
— Груздев!
— Что?
— Вот земли целинной край. Надо земли?
Я дома спрашиваю:
— Дедушко, сколько брать земли-то?
— Сыночек, бери гектар.
Я прошу гектар. «Меньше трех не даем!» «Давайте три». Вспахали, заборонили, гектар пшеницы посеяли, гектар — бахча: арбузы, дыни, кабачки, тыквы, гектар — картошка, помидоры. А кукурузы-то! Да соловецкие чудотворцы! Наросло — и девать некуда. Прихожу к завхозу:
— Слушай, гражданин начальник, дай машину урожай вывезти.
— А, попы, и здесь монастырь открывают!
— Да какой тебе монастырь, когда и четок-то нету!
Ладно. Привезли всё. То — на поветь, то — в подполье, пшеницы продали сколько-то, картофель сдали, арбузы на самогонку перегнали, за то, за другое, за подсолнухи много денег получили! Да Господи, чего делать-то! Богач!»
Давно ли скитался бесприютный арестант по ночному пригороду Петропавловска — нищее нищего? А вот уже сыт и одет, и дедушка с бабушкой как родные, и хозяйство крепкое, словно «и здесь монастырь открывают»! Да и на работе премию дали за хороший труд.
— Дедушко, давай корову купим!
«А я в коровах толк понимаю, — рассказывал о. Павел. — Пошли с дедушкой на базар. Кыргыз корову продает.
— Эй, бай-бай, корову торгую!
— Пожалуйста, берем.
— Корова большой, брюхо большой, молоко знохнет. Э, кумыс пьем! Бери, уступим!
Гляжу: корова-то стельная, теленка хоть вынь. Я говорю:
— Дедушка, давай заплати, сколько просит.
Взяли корову, привезли домой. Прасковья Осиповна увидела нас:
— Да малёры, да что же вы наделали, ведь сейчас околеет корова-то! Закалывать надо!
— Бабушка, попросим соловецких чудотворцев, может быть, и не околеет.
Корову на двор поставили, а сами уснули. Ночью слышу неистовый крик — старуха орет. Думаю: матушки, корова околела! Бегом, в одних трусах, во двор! А там корова двух телят родила. Да соловецкие! Вот так разбогатели!»
«Жить бы да жить и радоваться!» — как говорил о. Павел. Только в 50-м году нашли у него рак. «Вот здесь, на губе, — рассказывал батюшка валаамским монахам. — Пошел в больницу, врач говорит: «Ох, сейчас вырежу». Выдрали этого рака — и рака нету! С тех пор не бывало ничего».
Всё-то у отца Павла с шуткой-прибауткой — как будто не о страшной болезни вспоминал, а о забавном случае. А уж остроумия ему было не занимать, и оно частенько выручало его — даже в общении с уголовниками.
«А урки-то меня не любили, — говорил батюшка, — за то, что работал хорошо. Один из них как-то нарисовал мой портрет на стенке — я ходил не знаю в чем, а тут изображен в сапогах, в рясе, шапка, на шапке крест, и сам с кадилом и с крестом и написано: «Груздев — поп». И лицо мое. Ну, чего делать-то? Стирать? Я взял и подписал внизу: «Умный пишет на бумаге, а дурак на стенках». Пока в контору ходил, всё стерли!»
И в лагерях, и в ссылке люди были самой разной национальности — латыши, эстонцы, украинцы, немцы, киргизы, туркмены — в общем, полный интернационал. И о. Павел как-то очень схватывал всякие словечки из других языков, ему нравилась эта определенная языковая игра, он чувствовал вкус речи не только русской. Бывало, сядет в Тутаеве за стол — а уже знаменитый старец — и начинает командовать:
— Так, керхер брод!
Кто знает эту игру, тут же подхватывает:
— Шварц или вайе?
Он говорит:
— Шварц.
Скажет «мэсса» — ему ножик подают, «зальц» — соль»
Из Казахстана вывез словечки: «агча» — деньги, значит, «бар» — есть, «йек» — нет.
Даже в батюшкином дневнике записано: «Кыргызы, когда проголодаются, говорят: «Курсак пропол».
И различия в вере решались о. Павлом как-то запросто.
Был у него сосед-туркмен по имени Ахмед. Однажды идет Ахмед на рыбалку с удочками:
— Паша, моя пошла рыбу ловить. Пойдешь со мной?
— А есть еще удочка?
— Есть.
Пошли. Приходят на речку.
— Твоя здесь лови, моя туда пошла.
«Покидал, — говорит о. Павел, — покидал — ничего не ловится. Вернулся домой, подоил корову. Потом прихожу на базар, а там две арбы рыбы. Я взял целое ведро рыбы за копейки, принес домой, смотрю — сосед идет, несет два хвостика жиденьких.
— Ну как, Ахмед, рыбалка?
— Да вот, плохо.
— А у меня вон ведро целое.
— А ты где ловил?
— Да там же, где и ты.
— А как же так?
— А ты кому молился?
— Магомету.
— А я — Петру и Павлу.
Упал Ахмед на колени, руки к небу воздел и говорит:
«Петр и Паша! Бей Магомет наша!
Наш Магомет совсем рыба нет!»
Столько всяких людей и событий повидал о. Павел за годы своих лагерных странствий, что стал он как бы кладезь неисчерпаемый — иной раз диву даешься, чего только с ним ни случалось! Как-то раз командировали их, административно-ссыльных, в поселок Зуевку на уборочную. Совхоз Зуевка находился в тридцати-сорока верстах от Петропавловска и будто бы там что-то случилось: без присмотра осталась скотина, птица домашняя, урожай не убран. Но правды никто не говорит.
«Привезли нас на машинах в Зуевку, — рассказывал о. Павел. — А там что делается-то! Родные мои! Коровы ревут, верблюды орут, а в селе никого, будто все село вымерло. Кому кричать, кого искать — не знаем. Думали, думали, решили к председателю в управление идти. Приходим к нему... ой-й-ой! Скамейка посреди комнаты стоит, а на скамейке гроб. Мат-тушки! А в нем председатель лежит, головри крутит и на нас искоса поглядывает. Я своим говорю:
— Стой! — а потом ему: «Эй, ты чего?»
А он мне из гроба в ответ:
— Я новопреставленный раб Божий Василий.
А у них там в Зуевке такой отец Афанасий был — он давно-давно туда попал, чуть ли не до революции. И вот этот-то Афанасий всех их и вразумил: «Завтра пришествие будет, конец света!» И всех в монахи постриг и в гро-
бы уложил... Всё село! Они и ряс каких-то нашили из марли да и чего попало. А сам Афанасий на колокольню и лез и ждал пришествия. Ой! Детишки маленькие, ба-м.| — и все постриженные, все в гробах по избам лежат. Коров доить надо, у коров вымя сперло.
— За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?
— Монахиня Евникия, — отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?
Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным, и всех «монахов» расстригли. Платья* юбки свои надели и работали они как надо.
...Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!» Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: «Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!» Вот какой был случай в совхозе Зуевка».
Начнут, бывало, в Верхне-Никульском бабки приставать к отцу Павлу:
— Батюшка, когда конец света?
А он этих разговоров терпеть не мог — о светопреставлении, об антихристе... Никакой новомодной мистики отец Павел не признавал, а относился ко всему реально, по-житейски.
Был еще такой случай в Петропавловске. На улице Крупской умерла соседка Прасковьи Осиповны и Ивана Гавриловича, звали ее Елена Ефремовна, а в просторечьи Ахремовна, подруга хозяйкина. «Хозяйка у меня вдруг варит квашёнку, — вспоминал о. Павел.
— Иван Гаврилович, что такое?
— На поминки пойдет, Ахремовна умерла.
Самогонку делали вроде пива — 15 градусов — варили целую кадку и пили ковшиком. Ушла Прасковья Осиповна на поминки к подруге, а там старух набралось человек двадцать, над усопшей псалтирь читают.
«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых...»
— Врешь, не прочитаешь!
— Ну, давай еще по ковшичку нальем.
«Читали, читали, — рассказывал батюшка, — и уснули. Аух! Час ночи. Шли по Крупской два охломона:
— Давай зайдем, простимся с Ахремовной!
— Пойдем простимся.
Когда покойник в доме, дверь не запирают. Зашли — старухи все спят. И читалка спит, зараза, — по ковшичку хватили. Выпили и парни по ковшичку:
— Ахремовна, прощай!
Один говорит:
— Эх, Ахремовна, и читать-то по тебе некому — все спят.
А второй:
— Пускай сама читает!
Ахремовну из гроба приподняли, под голову повыше подложили, очки одели.
— Давай псалтирь-то!
Положили ей псалтирь и ушли. Читай сама!
Вот среди ночи одной старухе приспичило. Встала кума:
— А-а! Ахремовна читает! — как заорет.
И молнией из дома! Кто из окон, кто из дверей повыпрыгивали — все, никого нету! Ахремовна, читай сама!
У кого-то из мужиков ружье висело в клубе. Схватил ружье, в окошко наставил:
— Ахремовна, не шути! А то выпалю! Из обоих стволов!
Наутро приходит домой Прасковья Осиповна. Ей Иван Гаврилович и говорит:
— Ну что, малёра, помянула?»
«У нас «дура», у них «малёра», — поясняет о. Павел.
С Прасковьей Осиповной и Иваном Гавриловичем, своими хозяевами, Павел Груздев жил душа в душу, как одна семья, они считали его своим сыном. Люди это были простые, глубоко православные — «и дедушко, и бабушка», как ласково называл их Павлуша. Как и в Вятских лагерях, сложилась у них небольшая православная общинка: монашек в ссылку привезли верхотурских — мать Егора, мать Тавифа, мать Асинефа, игумения Олимпиада Верхотурского женского монастыря, монахи с Соловков, отец Паласий...
Раз в месяц ходили отмечаться в спецкомендатуру Петропавловска — «придем, документы проверят, никуда не убежал ли». И вот у главного коменданта Юртонова, который им печати ставил, умер отец. А он НКВДешник, но отца захотел отпеть. «Его на кладбище принесли, — рассказывал о. Павел, — флаги спустили... А я говорю:
— Ребята, граждане начальство, разрешите и нам свое дело делать.
— Пожалуйста.
Запели мы на глас восьмый «Благословен Бог» и «Аллилуйя».
— Попы, попойте еще! — стали просить нас. — Приходите!
Аух, нельзя!»
Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. «Прихожу с работы домой, — вспоминал о. Павел, — дедушка мне и говорит:
— Сынок, Сталин умер!
— Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят.
Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, «гудки как загудят все! Работу прекратить — стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две...» А со
мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет — все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!»
Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. «А уж после похорон Сталина молчим — никого не видали, ничего не слыхали».
И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:
— Груздев здесь?
Что ж, ночные посетители — дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:
— Собирайся, дружок! Поедешь с нами! «Дедушко ревит, бабушка ревит... — «Сынок!» Они за столько лет уже привыкли ко мне, — рассказывал о. Павел. — Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Всё мне на Соловки хотелось... Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял — словом, все взял. Господи! Поехали.
Гляжу, нет, не к вокзалу везут, а в комендатуру. Захожу. Здороваться нам не велено, здороваются только с настоящими людьми, а мы — арестанты, «фашистская морда». А что поделаешь? Ладно. Зашел, руки вот так, за спиной, как положено — за одиннадцать годов-то пообвык, опыта набрался. Перед ними стоишь, не то чтобы говорить — дышать, мигать глазами, и то боишься.
— Товарищ Груздев!
Ну, думаю, конец света. Все «фашистская морда», а тут товарищ.
— Садитесь, свободно, — меня, значит, приглашают.
— Хорошо, спасибо, но я постою, гражданин Начальник.
— Нет, присаживайтесь!
— У меня штаны грязные, испачкаю.
— Садитесь!
Всё-таки сел я, как сказали.
— Товарищ Груздев, за что отбываете срок наказания?
— Так ведь фашист, наверное? — отвечаю.
— Нет, вы не увиливайте, серьезно говорите.
— Сроду не знаю. Вот у вас документы лежат на меня, вам виднее.
— Так по ошибке, — говорит он.
Слава Тебе, Господи! Теперь на Соловки свезут, наверное, когда по ошибке-то... Уж очень мне на Соловки хотелось, святым местам поклониться. Но дальше слушаю.
— Товарищ Груздев, вот вам справка, вы пострадали невинно. Культ личности. Завтра со справкой идите в милицию. На основании этой бумаги вам выдадут паспорт. А мы вас тайно предупреждаем... Если кто назовет вас фашистом или еще каким-либо подобным образом — вы нам, товарищ Груздев, доложите! Мы того гражданина за это привлечем. Вот вам наш адрес.
— Ой, ой, ой! — замахал руками. — Не буду, не буду, гражданин начальник, упаси Господь, не буду. Не умею я, родной...
...Господи! А как стал говорить-то, лампочка надо мной белая-белая, потом зеленая, голубая, в конце концов, стала розовой... Очнулся спустя некоторое время, на носу вата. Чувствую, за руку меня держат, и кто-то говорит: «В себя пришел!»
Что-то они делали мне, укол какой, еще что... Слава Богу, поднялся, извиняться стал. «Ой да извините, ой да
простите». Только, думаю, отпустите. Ведь арестант, неловко мне...
— Ладно, ладно, — успокоил начальник. — А теперь идите!
— А одиннадцать годков?
— Нету, товарищ Груздев, нету!
Лишь укол мне сунули на память ниже талии... Потопал я».
Дома дедушка с бабушкой встретили известие с великой радостью. В этот августовский вечер 1954 г. ссыльные — а было там человек двести — сняли самую лучшую квартиру и пели песни:
Ой да станут воды...
На душе у всех был праздник.
Два дня понадобилось, чтобы оформить паспорт — «он и теперь еще у меня живой лежит», как говорил о. Павел. На третий день вышел Груздев на работу. А бригадиром у них был такой товарищ Миронец — православных на дух не принимал и сам по себе был очень злобного нрава. Девчонки из бригады про него пели: «Не ходи на тот конец, изобьет тя Миронец!»
— Ага! — кричит товарищ Миронец, только-только завидев Груздева. — Шлялся, с монашками молился!
Да матом на чем свет кроет:
— Поповская твоя морда! Ты опять за свое! Там у себя на ярославщине вредил, гад, диверсии устраивал, и здесь вредишь, фашист проклятый! План нам срываешь, саботажник!
— Нет, гражданин начальник, не шлялся, — отвечает Груздев спокойно. — Вот документ оправдательный, а мне к директору Облстройконторы надо, извините.
— Зачем тебе, дураку, директор? — удивился товарищ Миронец.
— Там в бумажке все указано.
Прочитал бригадир бумагу:
— Павлуша!..
— Вот тебе и Павлуша, — думает Груздев.
Разговор в кабинете директора получился и вовсе обескураживающим.
— А! Товарищ Груздев, дорогой! Садитесь, не стойте, вот вам и стул приготовлен, — как лучшего гостя встретил директор «товарища Груздева», уже осведомленный о его делах. — Знаю, Павел Александрович, всё знаю. Ошибочка у нас вышла.
Пока директор рассыпается мелким бисером, молчит Груздев, ничего не говорит. А что скажешь?
— Мы вот через день-другой жилой дом сдаем, — продолжает директор Облстройконторы, — там есть и лепта вашего стахановского труда. Дом новый, много квартирный. В нем и для вас, дорогой Павел Александрович, квартира имеется. Мы к вам за эти годы присмотрелись, видим, что вы — честный и порядочный гражданин. Вот только беда, что верующий, но на это можно закрыть глаза.
— А что ж я делать буду в доме вашем-то? — удивляется Груздев странным словам директора, а сам думает: «К чему все это клонится?»
— Жениться вам нужно, товарищ Груздев, семьей об завестись, детьми, и работать! — довольный своим предложением, радостно заключает директор.
— Как жениться? — оторопел Павел. — Ведь я монах!
— Ну и что! Ты семью заведи, деток, и оставайся себе монахом... Кто же против того? Только живи и трудись!
Нет, гражданин начальник, спасибо вам за отцовское участие, но не могу, — поблагодарил Павел Груздев директора и, расстроенный, вернулся к себе на улицу Крупскую. Не отпускают его с производства! Как ни го-
ворите, а домой охота... Тятя с мамой, сестренки — Олька со шпаной, Таня, Лешка, Санька Фокан... Пишет Павлуша письмо домой: «Тятя! Мама! Я уже не арестант. Это было по ошибке. Я не фашист, а русский человек».
«Сынок! — отвечает ему Александр Иванович Груздев. — У нас в семье вора сроду не было, не было и разбойника. И ты не вор и не разбойник. Приезжай, сынок, похорони наши косточки».
Снова идет Павел Груздев к директору Облстройконторы:
— Гражданин начальник, к тяте бы с мамой съездить, ведь старые уже, помереть могут, не дождавшись!
— Павлуша, чтобы поехать, вызов тебе нужен! — отвечает начальник. — А без вызова не имею права тебя отпустить.
Пишет Павел Груздев в Тутаев родным — так, мол, и так, без вызова не пускают. А сестра его Татьяна, в замужестве Юдина, всю жизнь работала фельдшером-акушером. Дежурила она как-то раз ночью в больнице. Господь ей и внушил: открыла она машинально ящик письменного стола, а там печать и бланки больничные. Отправляет телеграмму: «Северный Казахстан, город Петропавловск, Облпромстройконтора, начальнику. Просим срочно выслать Павла Груздева, его мать при смерти после тяжелых родов, родила двойню».
А матери уж семьдесят годков! Павлуша как узнал, думает: «С ума я сошел! Или Танька чего-то мудрит!» Но вызывают его к начальству:
Товарищ Груздев, собирайтесь срочно в дорогу! Всё про вас знаем. С одной стороны, рады, а с другой стороны, скорбим. Может, вам чем подсобить? Может, няню нужно?
— Нет, гражданин начальник, — отвечает Павел. — Крепко вас благодарю, но поеду без няни.
— Как хотите, — согласился директор.
«Сейчас и пошутить можно, — вспоминал батюшка этот случай. — А тогда мне было не до смеху. На таком веку — покрутишься, и на спине, и на боку!»
Для Прасковьи Осиповны и Ивана Гавриловича это было тяжелым ударом:
— Дедушко! Бабушка! Меня отпустили домой!
— Ничего не отдадим тебе, — расстроились старики. Все вещи, которые были у Павла — одежду и прочее, заперли в комод на ключ. — Приедешь обратно, всё твое будет!
Чтобы утешить стариков, пообещал Павел Груздев, что вернется к ним. А сам в чем был — в худой фуфайке, во всем рванье — сел на поезд, приехал домой. Но вернуться в Петропавловск ему уже не пришлось — вскоре после его отъезда умерла Прасковья Осиповна. «Думаю, из-за меня», — печалился отец Павел. Всю жизнь вспоминал их как самых близких людей, как отца с матерью. На старинном дореволюционном евхаристическом сосуде было у него выгравировано в церкви в селе Верхне-Никульском: «Прасковья. Иоанн». Это — петропавловские дедко и бабка, чей дом стал для него, ссыльного изгнанника, родным домом на далекой чужбине...