Глава 1

 В ПОДПОЛЬЕ

24 декабря 1917 — 30 мая 1918

 

На Дон

В конце декабря 1917-го полковники А.П. Перхуров, В.В. Троцкий и я (капитан Клементьев) покинули город Юрьев (Дерпт) и выехали на Дон, где начала формироваться Добровольческая армия. Выехав 24 декабря, 28 декабря мы были уже в Москве. Мы с Перхуровым остановились у его родственников, в богатом особняке. Троцкий устроился у знакомых. Пробыли в Москве несколько дней. Уехали 1 января 1918-го. Я прихворнул и из дома не выходил, почему и не видел, что тогда творилось в Москве. Зато Перхуров каждый день уходил утром, возвращался вечером. Наши хозяева тоже дома не сидели. Почти ежедневно заходил полковник Троцкий. Все приносили новости, которые обсуждались за чайным столом.

Много говорили тогда о том, что все жаловались на отсутствие денег (ведь почти никто не работал), а кафе и рестораны были полным-полнешеньки. Почти во всех подавали не официанты, а бравые беспогонные офицеры, и все непременно с Георгием на груди. За хорошую мзду можно было получить и порцию наркотиков — тогда был большой спрос на кокаин.

Наши хозяева очень заволновались, когда стали узнавать, как были ограблены их знакомые. По большим квартирам и особнякам ходят не то шайки бандитов, не то группы большевиков, грозятся убить, все переворачивают, забирают ценные вещи, белье, одежду и вообще все, что им нравится. Жильцам оставляют по смене белья и по старому костюму. Некоторые потерпевшие пробовали звонить в милицию. Получили ответ: «Действуют на законном основании. Будете препятствовать — арестуем!» А несколько семейств просто выселили из собственных квартир. Позволили взять самое необходимое, что сами могли унести. Если кто-нибудь сопротивлялся, того — очень часто — выволакивали во двор и убивали. И это не грабители делали, а представители так называемой рабоче-крестьянско-солдатской власти. Магазины пустели, закрывались. Цены на всё бешеные! Ну скажите, господа, как тут жить?

Полковник Перхуров предложил всем поехать с нами. Нет, об этом нужно подумать! Так вот и ушли мы утром 1 января на Курский вокзал. Как мы попали в переполненный поезд, не помню. Как попал

 

я в уборную, в которой уже сидела на стульчаке какая-то женщина, а возле нее была куча ребят, не знаю. Меня так стиснули, что я не мог ни двинуться, ни шевельнуться.

Паровоз рванул неожиданно, мы поехали. Где были мои полковники: сели ли в поезд или остались на станции? Я не знал. У нас было решено: садиться в разные вагоны, в Курске выйти и действовать по обстановке.

Ехали мы медленно. Когда поезд останавливался на станции или полустанке, у входных дверей, неподалеку от нашего «купе», начиналась перебранка, ругань, детский плач, женские крики. Кто-то пытался влезть в поезд, но люди в вагоне стояли вплотную, сжиматься было некуда. Поезд трогался, вдогонку нам летели крепко скрученная матерщина и проклятия.

А поезд шел все медленнее и медленнее. Несколько раз мы останавливались. Думали, что станция или разъезд. Какой там: пути снегом замело. Паровоз-то старый, вот и не может вытянуть! Однако постоит, постоит наш старичок, отдохнет — дернет, свистнет и поползет.

Наконец мне удалось закрепиться в коридоре. Здесь, конечно, много лучше, чем в уборной. Не было запаха грязных пеленок, плача и рева голодных и измученных детей.

Впереди послышалась ружейная стрельба: не то совсем нестрашные сорванные залпы, не то просто торопливое пулянье. Мои соседи метнулись к двери. Я за ними. Заплакали дети. Несколько мужчин выскочили из вагона в снег. Я задержался на площадке. Стрельба впереди стала реже и, наконец, утихла.

Ни к кому не обращаясь, я спросил:

— Что там случилось?

Кто-то снизу, из темноты, со злобой ответил:

— Что? Не знаешь? Заградители берут московский на испуг.

Оказывается, задерживают поезд на семафоре, обступают, и давай палить из винтовок почем зря. Испугавшиеся бегут из поезда. Часть налетчиков вскакивает в вагоны и тащит оставленное добро. Другие держат охрану поезда и никого обратно не пускают.

Скоро на станцию подкатил и стал рядом с нашим обобранный поезд. В вагоне, который стал вровень с нашим, два окна были выбиты, и изнутри их затянули какими-то тряпками. Наши пробовали заговорить с приехавшими, но ничего, кроме матерщины в адрес «жидовской власти», не услышали и полезли потихоньку в свои вагоны.

Что-то прокричал наш обер-кондуктор, засвистел. Паровоз устало отозвался, поезд тронулся, и мы поехали — медленно, но поехали.

Благополучно добрались до станции Курск. Я, выскочив со своим тощим мешком из вагона, стал у выхода из вокзала. Вскоре увидел высокую фигуру полковника Перхурова. Я к нему. «Ну все, приехали!» — сказал он, и мы заспешили к полковнику Троцкому.

В городе взяли извозчика и поехали в гостиницу. Свободных номеров не было. После того как Перхуров пошептался с управляющим,

 

номер нашелся — большой, запущенный и холодный, но возле печки уже возился половой.

Меня трясло, болела голова. Тянуло прилечь. Недолго думая я лег на диван, подложив под голову мешок, прикрылся старенькой шинелью. Перхуров, прикоснувшись к моему лбу, объявил, что у меня высокая температура, и «на всякий случай» сунул в мое изголовье свой большой парабеллум. Если придут с обыском, скажем, что у товарища очень высокая температура, вероятно, тиф. К больному они вряд ли подойдут.

Не знаю, много ли времени прошло, когда меня разбудили ужинать. Вставать мне не хотелось. И хорошо сделал, так как дверь широко распахнулась, и к нам в номер ввалились трое милиционеров с наганами в руках. Потребовали документы. У моих полковников, сидевших за столом, документы были в порядке. Их вещевые мешки ощупали. Кажись, ничего. Направились ко мне.

— Наш товарищ болен. Похоже, тиф подхватил. Один из милиционеров, не подходя близко к дивану, заглянул в мое командировочное удостоверение:

— Ахвицеров нету. Все в порядке! — и махнул рукой. Перхуров предложил им выпить и закусить. Они не отказались.

— А почему вы офицеров ищете? — спросил за рюмкой Троцкий.

— Такой приказ есть: всех офицеров забирать и вести в правление. Потому как едут они к кадетам на войну с нами.

— А много едет?

— Да как сказать, двух перехватили... Выпивка и разговор продолжались. Номер нагрелся. У меня кружилась голова. Повернувшись лицом к стене, я заснул. Вскоре мы все трое стали на «ты».

6 августа 1911 года я был произведен в офицеры (подпоручик) и назначен в 3-ю артиллерийскую бригаду в городе Калуге. В этот тихий, патриархальный город я приехал после месячного отпуска. Представился командиру бригады генерал-майору князю Кантакузину и отправился на службу в 3-ю батарею. Командир батареи барон Витте встретил меня строго по-служебному. Он оглядел меня с ног до головы. По-видимому, остался доволен и сразу же приказом по батарее назначил меня помощником обучающего призванных на учебный смотр запасных и заведующим батарейной солдатской лавочкой и хлебопекарней. Мне был 21 год.

В ноябре в батарею прибыли новобранцы. Я был помощником капитана Ковальчевского. За дело принялся с особенным рвением. Ведь не будь я офицером, вероятно, пришлось бы и мне в этом году отбывать воинскую повинность. Призванные оказались моими сверстниками. И все как один подобрались парнишки складные и смышленые. Занятия шли успешно и оживленно. Нудными были только уроки словесности. Новобранцы должны заучивать титулования и фамилии

 

старших начальников. Очень часто фамилии эти были труднопроизносимыми, и солдаты коверкали их на все лады. Нам повезло — фамилии высших начальников были короткие, русские, и новобранцы скоро их заучили. Стали проходить краткие сведения из устава внутренней гарнизонной службы и дисциплинарного. Чтобы занятия по словесности шли оживленнее, я завел разговоры на «домашние» темы. Солдаты эти разговоры поддерживали охотно, мне же они были необходимы, чтобы поближе познакомиться с подчиненными. Скоро я заметил, что Горюшин и Жигарьков были особенно смышленые и разбитные. Чем больше я к ним присматривался, тем больше они мне нравились. Иногда я с ними шутил, подтрунивал над ними; они очень осторожно и деликатно отвечали мне тем же.

Однажды, когда у нас была особенно оживленная «словесность», Горюшин встал, вытянулся и как положено произнес:

— Ваше благородие, разрешите спросить.

— Спроси, — улыбнулся я.

— Сколько вам годков?

— Двадцать один.

— Э, да ведь мы все одного года рождения! Значит, годки! С той поры, встречая моих первых воспитанников, всегда приветствовал их: «Здорово, годок!» — «Здравия желаю, ваше благородие!» — радостно неслось в ответ. В этом ответе я всегда чувствовал доброжелательность и готовность услужить.

На следующее утро мы вернулись на станцию, и я, по поручению полковника Перхурова, пошел в конец платформы посмотреть, нет ли поезда на Харьков. И вдруг услышал знакомый оклик: «Эй, годок, годок!» Сначала я на него не обратил внимания: мало ли кто кого зовет «годком». Но оклик повторился. Делать было нечего — оглянулся. За мною, в нескольких шагах, стоял фейерверке? Горюшин, конечно, без погон, кивал мне и улыбался. Я тоже заулыбался. Мы поздоровались.

— Куда, годок, едете? — с хитрой улыбкой спросил Горюшин.

— К сестре в Баку. (Думаю, что от денщика в батарее знали задолго до войны, что у меня в Баку есть сестра.)

— Далеко, годок, вам ехать! Может, вы бы с нами на кадетский фронт махнули? С буржуями едем воевать, вон наш эшелон стоит.

На дальних путях, в тупике, стояла батарея. На платформах в обычном порядке были размещены пушки, передки, зарядные ящики. Возле вагонов стояли и сидели аккуратно одетые солдаты. Словом, эшелон как эшелон. Горюшин смотрел на меня, улыбался и предлагал идти к ним в командиры. Там-де много наших годков. Раз-два — ив начальники произведем. Сам он уже коммунист.

Я решительно отказался.

— Ну что ж! Может, встретимся — вы с той стороны, а мы с этой.

 

Узнав, что я хочу ехать через Харьков, он отрицательно затряс головой: на Харьков ехать — встретить поезд Антонова-Овсеенко. Всех «чужих» он расстреливает. Посоветовал ехать на Воронеж, а дальше держаться на Царицын. Там тоже осматривают и ссаживают с поезда, но не особенно. Тихо в тех сторонах.

Мы попрощались. Он легко спрыгнул на пути и отправился к эшелону. Я пошел разыскивать своих. Они собирались садиться в харьковский поезд. Я пересказал свою беседу с Горюшиным. Полковник Перхуров вспомнил, что вчера подвыпивший номерной тоже ему что-то рассказывал об Антонове-Овсеенко и его поезде в Харькове. Мы решили ехать на Воронеж — Царицын, но не в самый Царицын, а выйти на предпоследней станции и перейти пешком на железнодорожную линию Царицын — Лихая, где будет безопасно, так как там уже Донская область.

Поезд на Воронеж не был так переполнен, как тот, в котором мы ехали в Курск. Мы сели в один вагон, но разошлись по разным местам. Мне удалось присесть на краешек скамейки. Настроение у меня было поганое. Меня все еще знобило, от слабости я едва передвигался. Да и не выходил из головы разговор с Горюшиным: никак я не мог переварить, что мы с полковым фейерверкером стали врагами. Соседи пробовали со мной заговаривать. Я отвечал лениво и односложно. Они оставили меня в покое. Блуждая скучающим взглядом по вагону, я увидел напротив пустую верхнюю полку, попросил у спутников разрешения залезть туда и очень скоро с наслаждением растянулся на узенькой, предназначенной для вещей полке. Здесь оказалось теплее, чем внизу, но воздух был тяжел, махорочный дым ел глаза. В горле першило. Я повздыхал, поворочался и уснул.

Проснулся от сильных толчков в бок. Спросонья не сообразил, где я и что со мной. Толчки не прекращались и сопровождались крепкой руганью. Я поскорее приподнялся на локтях и сел, гулко стукнувшись головой о крышу вагона.

Потирая макушку, я посмотрел вниз. Там стояли два парня-здоровяка в черных кожаных куртках.

— Документы кажи!

Я вытащил из-за пазухи увольнительное свидетельство. Контролеры осветили его фонариком:

— Подпись комиссара есть. Все в порядке, — вернули мне документ и ушли.

Я узнал, что мы стоим на станции Воронеж. Спустился вниз, прошелся по вагону. Посмотрел на моих дремлющих полковников и опять забрался наверх.

Неожиданно засвистел под окнами обер-кондуктор. По вагону деловито прошел проводник. Подал голос паровоз. Слава Богу, поехали! Кое-кто перекрестился, кое-кто выругался. Ехали мы, не торопясь. Документы больше не проверяли.

Наконец люди начали шевелиться: близко Царицын. Я тоже спрыгнул вниз. Подошел Перхуров, за ним Троцкий. Не останавливаясь, они прошли на площадку. Я — за ними.

 

— Сейчас будет последняя остановка перед Царицыном, — услышал я спокойный голос полковника Перхурова. — Когда поезд станет, мы выходить не будем, а когда тронется, тогда выскочим. Кто знает, еще задержат, если рано окажемся на платформе.

Скоро поезд остановился. Вдоль состава по пустой платформе маленькой станции озабоченно прошел человек в кожанке. На боку у него кобура с наганом. Он приостановился у входа на станцию, окинул взглядом наши вагоны и пошел вперед к паровозу. Из служебного отделения вышел во всегдашней своей красной шапке дежурный, за ним наш обер-кондуктор. Они друг другу что-то сказали. Обер утвердительно кивнул и свистнул. Поезд потихоньку тронулся.

— Прыгаем в поле, — сказал полковник Перхуров и повернулся в мою сторону.

Поезд пошел скорее. Я прыгнул первый. За мной полковник Троцкий, последним — Перхуров. Не оглядываясь, не ориентируясь, шли мы прямо перед собой версты две-три. Потом присели под деревцем на краю небольшой полянки, и полковник Перхуров вынул карту. На всякий случай Троцкий достал браунинг. Еда была, но есть не хотелось. Перхуров по компасу и карте установил, что идем мы правильно. Скоро будет полустанок, первый от Царицына. Мы передохнули и пошли дальше. Револьверы были в руках. Везде, за каждым кустом, могла быть засада. Вот дорога повернула вправо. К повороту мы вышли особенно осторожно. Увидели железнодорожный переезд и будку. Возле нее копошился сторож. Он показал, в какой стороне станция на Лихую. Мы поблагодарили и пошли. Станция была маленькая, скорее, разъезд. Незаметно придерживая под шинелями оружие, мы заглянули в окно. К нам вышел железнодорожный служащий:

— На Лихую?

Полковник Перхуров утвердительно кивнул.

— Хорошо попали. Из Царицына уже вышел воинский эшелон. Он будет здесь пропускать порожняк. Попробуйте сесть. Только едут фронтовые казаки и никого брать не хотят. Должно быть, боятся, что на Лихой Красная гвардия их задержит из-за чужих. Однако попробуйте.

— На Лихой-то действительно большевики? спросил Перхуров.

— А кто их знает! — пожал плечами железнодорожник. Мы присели на скамейку и стали ждать. Было ветрено и холодно. Как могли, мы кутались в свои старые шинели.

С царицынской стороны засвистел паровоз. Наш железнодорожник в красной шапке вышел встречать поезд. В вагонах задребезжали и открылись двери. Выглянули казаки. Они возвращались домой с лошадьми (и, кажется, даже с оружием). Мы медленно приблизились к эшелону и пошли от вагона к вагону, не заговаривая с не сводившими с нас глаз казаками. Полковник Перхуров шел впереди, заглядывал в

 

вагоны и молчал. Казаки тоже молчали, но их молчание хорошего не предвещало. Они решили в вагоны нас не пускать. Так прошли мы несколько вагонов. Здесь казаки были постарше и аккуратнее одеты. Один не выдержал и спросил:

— Чего заглядываете? Ничего не везем.

— Да мы ничего и не ищем. Хотим как-нибудь проехать домой, — неторопливо ответил полковник Перхуров.

— А куда?

— На Кавказ.

— Дак чего ж не скажете? Садитесь! — отозвался какой-то казак изнутри.

Передние к нему обернулись, огрызнулись. А он свое: «Влезайте!» Встал, подошел к двери. Казаки расступились, и мы увидели рослого, плечистого, тронутого сединой казака, по-видимому, офицера. Перхуров легко вскочил в вагон. За ним и мы.

Присели на тюк прессованного сена. На соседний тюк опустился приютивший нас казак. Остальные от нас отвернулись. Начались понемногу разговоры о погоде, лошадях, домашних делах. Поезд тронулся. Мы ехали с большой тревогой. Ведь впереди Лихая, занятая красными. Бог знает, как мы ее проедем. Не выдадут ли нас казаки? Я все время нащупывал в кармане наган.

Полковник Перхуров порылся в своем мешке и вынул оттуда бутылочку «царской». Предложил выпить. Наш казак принес хлеба и колбасы. По дороге кивнул станичникам. Те подошли. Подали нам руки. Сели в кружок. Пили по очереди из одного стаканчика. Я сказался больным и от своей очереди отказался. Станичники стали меня уверять, что водка все болезни лечит. Я соблазнился и дернул одну. Действительно, сразу стало теплее и веселее. После двух-трех чарок станичники затянули какую-то очень грустную казачью песню. Сначала пели вполголоса, затем распелись вовсю. Нашелся и запевала. Приютивший нас казак подпевал басом. Стало темно. Зажгли свечи. Остановились.

— Лихая? — затревожились мы.

— Нет, еще не доехали.

Мы опять тронулись, покатили. Водка меня разморила. Я свалился на сено и заснул. Когда просыпался, слышал какие-то споры, смех, песни. Потом кто-то стал трясти меня за плечо. Я вскочил как ошпаренный. Лихая? Нет, Новочеркасск. Лихую мы проехали быстро, а вот в Сулине и Шахтах постояли.

Мы простились с нашими спутниками и выскочили из вагона.