Похороны генерала Жаворонкова

В апреле и мае 1918 года я несколько раз ездил в Калугу и был в тесном контакте с командиром кадров Союза Защиты Родины и Свободы в этом городе. Отмечу, что в последний раз я был в Калуге 27 мая 1918 года. С этого дня у меня оборвалась всякая связь с тамошним отделом СЗРиС. (В 1921 году я узнал от А.А. Дикгоф-Деренталя, что в

 

начале июля 1918 года он вывез из Калуги около 40 офицеров; они были приданы группе полковника Перхурова, захватившего Ярославль.)

Отмечу те события (не связанные с Союзом Защиты Родины и Свободы), которые произошли в эти два месяца в Калуге.

В «мирное время» (перед Первой мировой войной) здесь стояла 3-я артиллерийская бригада. Командовал ею князь Кантакузин. Года за два до войны князь Кантакузин получил повышение по службе, и бригаду принял генерал-майор Жаворонков. Я был выпущен из военного училища в вышеназванную бригаду в 1911 году. Сначала служил в 3-й батарее (командиром батареи был очень требовательный, но и очень милый подполковник барон Витте). В 1913 году я назначен на должность обер-офицера для поручений при Управлении бригады. На меня было возложено ведение мобилизационного плана: 3-й артиллерийской и второочередной (57-й артиллерийской) бригады, а также двух парковых бригад с теми же номерами.

С первым днем мобилизации место бригадного адъютанта подполковника Беляева, ушедшего в штаб нашего 17-го корпуса, занял я. Так и уехал я на войну адъютантом 3-й артиллерийской бригады.

Генерал-майор Жаворонков начальник был мягкий и по натуре человек необыкновенно добрый. Его любили и офицеры, и солдаты. Ко мне генерал относился как к сыну, и я к нему питал сыновние чувства.

Так мы вместе провели на фронте все тяжелое время до начала лета 1916-го, когда после удачных майских боев у деревни Сопанов (неподалеку от Кременца) генерал Жаворонков был назначен инспектором артиллерии одного из корпусов Северного фронта; мы с ним расстались.

С развалом армии генерал Жаворонков вернулся в Калугу к семье. Неожиданно серьезно заболел и в конце апреля или начале мая 1918 года скончался.

Как раз в эти скорбные для его семьи дни я был в Калуге. Узнал, что гроб с телом генерала уже находится в церкви («Георгий за верхом»); незаметно вошел в храм и, улучив время, когда вокруг никого не было, стал на колени перед гробом дорогого усопшего.

Должно быть, долго я так стоял. Очнулся, когда за мной кто-то кашлянул. Оглянулся — старичок сторож забеспокоился. Я поскорее встал, подошел ко гробу и увидел так хорошо знакомое и любимое лицо генерала. Оно было спокойно, но очень бледное, осунувшееся, постаревшее. Поцеловал покойного в щеку так же, как поцеловал его на фронте при расставании.

Вечером, не зажигая света, я сидел в своей комнатушке, смотрел на серое пятно окна. Раздался робкий стук в дверь. Вошла старенькая хозяйка и сообщила, что меня спрашивает молоденький офицерик, который называет себя «Иван Иванович-младший».

Я бросился в «большие покои». А там стоит Ваня — сын моего генерала, моего отца. Обнялись, расплакались... Успокоившись, он

 

рассказал, что большевики предлагали дать на похороны оркестр, но мама отказалась от музыки. Узнав, что я был в церкви, она просила разыскать меня и передать, чтобы я непременно пришел на похороны, хотя понимает, что нельзя мне на людях показываться.

Я без колебаний обещал непременно быть.

Утром, когда жалобно зазвонил колокол, без тревог и сомнений я вошел в храм. Перекрестился, подошел к супруге покойного генерала. Она вся в трауре, густая черная вуаль закрывает лицо. И две девочки-подростка в трауре. Простояли обедню и отпевание. Подняли гроб выносить. «Святый Боже, помилуй нас!» — поет хор. А мне кажется, что это не хор, а ангелы взывают к Господу и наши души погибающие вторят им: «Помилуй нас!»

Прошли по Садовой до Тележной. Повернули влево. «Святый Бессмертный, помилуй нас!» — чуть слышно впереди перед катафалком.

Мостовая булыжная. Катафалк высокий шатается, подпрыгивает иногда. А у меня голова кружится.

Народу много и на тротуарах, и на мостовой, и за нами толпа великая. Высокий беспогонный военный, видать, офицер, поравнялся со мной и шепчет:

— Слушайте меня! Вас при выходе с кладбища схватят! Поняли?

— Да, — так же шепотом ответил я.

Думаю: как только опустят гроб в могилу, нужно уходить. Только не через ворота, а через забор.

Вот и кладбище. И здесь встречают нас горько плачущие и совсем великопостные колокола. Сняли гроб с катафалка. Подхватили его и понесли офицерские руки, офицерские плечи. Нести недалеко. Три ряда прошли и бережно опустили гроб у желтого отвала могилы.

Началась лития. Гробовщики подождали до «Со духи праведных», подхватили концы крепких лент, на которых стоял гроб, потянули в свои стороны. И гроб стал плавно опускаться в лоно могилы.

Священник осенил могилу крестом, бросил лопатой несколько комьев земли на гроб (они ударили по крышке гроба, как по барабану) и провозгласил усопшему болярину Иоанну «вечную память».

«Вечная память!» — пропел протяжно хор. Началось движение: одни идут прикладываться ко кресту, другие — к могиле, бросить горсть земли на гроб.

Я потихоньку отделяюсь от толпы и иду с оглядкой между оградами и крестами, но не к выходу, а в глубь кладбища. За последним рядом могил — забор. Придется прыгать. Ну что ж, прыгнем! И этому в училище обучали. Только вот не вразумили, как бороться с большевиками.

Здесь забор пониже. Раз-два — и на другой стороне. Тут пустое поле ипподрома, заброшенное. Нужно скорее выбираться отсюда. Заметят с кладбища — погонятся, стрелять начнут. Эх, жизнь!

 

Жмусь к забору. Он деревянный. Иду и пробую одну доску, другую. Крепко держатся, выбивать нужно! Стук, шум пойдет. А кто на той стороне? Иду скорее. Толкаю серые доски — крепка, крепка... А вот и отставшая. Легко подалась. В сторону ее! Рванул другую — и проход есть. За забором поле. В нем — ни души. Спасен! Направляюсь к Лаврентьевской роще. Как часто ездил я там на велосипеде!

А теперь иду по тому самому полю, на котором с молебном, с речами отцы города отправляли нас на фронт. Бросали цветы, кричали «ура!», «Скорей возвращайтесь!». И наконец, вот здесь, когда мы сворачивали на погрузку, все старые и молодые, что толпились вокруг поля, со слезами запели «Спаси, Господи, люди Твоя!». И сколько платочков тогда махало!..

А теперь в этом самом городе нас травят за любовь к Родине, за веру в Бога, за Святую Русь!

Я добрался до Лаврентьевской рощи и присел на старый пень передохнуть.