Александр Абрамович Виленкин

 Познакомился я с Александром Абрамовичем Виленкиным в Таганской тюрьме, куда он был доставлен чекистами вечером 31 мая 1918 года.

Штаб-ротмистр 2-го Сумского гусарского полка и видный московский присяжный поверенный предвоенных лет, Виленкин защищал интересы подсудимых в политических процессах. При большевиках он продолжал работать в том же направлении. В момент ареста он вел «крапивнинское дело». Хотя крапивнинская организация через Виленкина входила в наш Союз, но сведений о ней у меня нет.

А.А. Виленкин был еврей и, надо полагать, офицером стал только при Временном правительстве, так как в нашей старой армии евреи офицерами быть не могли. Вероятно, с началом войны он был мобилизован из запаса (в 1918 году ему шел тридцать четвертый год), но не прапорщиком запаса, а нижним чином (солдатом) и назначен в Сумской гусарский полк, в мирное время стоящий в Москве. Всю войну он провел на фронте, за боевые отличия получил Георгиевские кресты всех четырех степеней («полный бант»). В революционное время Виленкина, должно быть, произвели в офицеры, а время, проведенное на фронте нижним чином, «для уравнения со сверстниками» было засчитано ему как служба в офицерских чинах, и он стал штаб-ротмистром, и «полный бант» солдатского Георгиевского отличия (конечно, с одобрения Георгиевской Думы) мог быть заменен офицерским Георгием. Мое описание прохождения военной службы А.А. Виленкиным предположительно, так как он о службе в Сумском гусарском полку говорил отрывочно и очень неохотно.

Виленкин попал в тюрьму по неопытности и простоте одного из членов Союза Защиты Родины и Свободы, спровоцированного чекистами. В тюрьме Александр Абрамович его простил, и имени его я не назову. Оба спят вечным сном, расстрелянные большевиками в 1918 году.

Виленкин был членом штаба СЗРиС. Возглавлял кавалерийский центр Союза и одновременно принимал деятельное участие в создании при Союзе боевой группы еврейской самообороны.

— Все эти Троцкие, Зиновьевы, Каменевы до добра нас не доведут! Нам, евреям, придется отвечать за их подвиги! — Эти слова были сказаны мне Александром Абрамовичем с глазу на глаз в уборной. Там мы вели наши беседы. Должен сказать, что Виленкин очень скоро

 

узнал — должно быть, с воли — о моем тяжелом и сложном положении в тюрьме.

Утверждаю, что, сидя с нами в 5-й общей камере, которая очень скоро стала называться «камерой смертников», Александр Абрамович не прекращал своей союзной работы. Он держал связь с оставшимися на воле, знал, где находится Мария Ивановна и Сарра (московские клички Б.В. Савинкова и А.П. Перхурова), информировал нас о жизни и работе Союза, подготавливал нас к допросам, а потом — к смерти.

Первый расстрел наших сотоварищей (Ильвовского, Флерова и Покровского), с которыми мы вместе провели в тюрьме полтора месяца, конечно, вывел нас из душевного равновесия. Остался спокоен только Виленкин.

Его спокойное поведение помогло и нам успокоиться и немного отвлечься. Он всячески старался отвести от нас мысли о нависшей смертельной опасности. Вместо прекратившей существование «Центрогидры» он почти ежедневно устраивал разнообразные «кабаре», шахматные турниры, открыл курсы изучения английского языка, которым сам владел в совершенстве (до ареста он был юрисконсультом при английском посольстве). Читал лекции о жизни в Англии, во Франции. Словом, всех чем-нибудь занимал. Никому не давал оставаться со своими мыслями наедине.

Для поддержания физических сил Александр Абрамович всех сокамерников выгонял на прогулку, где организовывал разного рода спортивные состязания: бег по кругу наперегонки, прыжки в длину, в высоту, борьба и даже бокс — все это бывало у нас ежедневно, пока было можно.

Виленкин всегда был оживлен и приветлив. Слава о нем разошлась по всей Таганке. Было несколько случаев, когда с особого разрешения к нашему старосте приходили за юридическим советом из других камер — уголовники, спекулянты и, конечно, каэры. Но Лубянка узнала об этом, и визиты прекратились.

Когда А.А. Виленкина не было в камере, настроение у нас сразу падало. Мы сидели молча, как бы к чему-то прислушиваясь, и не знаю, как другие, а я уходил в воспоминания, которые заполняли всего меня безнадежной горечью и досадой.

Появлялся наш староста — всегда с пакетами, книгами, — и у всех настроение менялось. Люди оживали, начиналось движение, разговоры и даже смех. Только иногда, рано утром или после обеда, когда все мы лежали (у нас койки не поднимались, но валяться на них запрещалось, однако за этим никто не следил, и мы лежали, когда хотели), заглянув за «стояк» старосты так, чтобы он не заметил, увидишь, бывало, какая мука написана на лице Александра Абрамовича. С оживлением в камере вставал и Виленкин, улыбчивый, подвижный. Шумно входил в камерную жизнь, смеялся, наводил порядок и одновременно, очень осторожно и тонко, готовил нас к «возмож-

 

ной кой-кому высшей мере наказания» (слово «расстрел» у нас в камере не произносилось).

В устроенном однажды нами шутовском суде над одним из присутствующих Виленкин выступал в роли защитника «подсудимого», ловко разбил все доводы «обвинителя», а затем незаметно перешел к делу каждого из нас (меня не затронул) и после двух-трех вопросов заставил всех «плавать». А.А. Виленкин был суеверен. Он не раз говорил, что ему предсказана какой-то известной заграничной гадалкой насильственная смерть на тридцать четвертом году (ему как раз теперь шел этот роковой год). Об этом он всегда говорил несерьезно, с усмешкой. Случалось, что слушатели начинали над ним подтрунивать. Он никогда никого не одергивал, смеялся, отмахивался и сам над собой подшучивал. Но один раз случилось что-то необыкновенное. Зашел разговор о том, что на фронте, перед боем, некоторые солдаты, а иногда и офицеры теряют самообладание, начинают метаться, не слышат, о чем говорят. Старые фронтовики с грустью кивали на такого «непоседу»: «Смерть его ищет!» И действительно, по большей части они погибали в наступлении. В разговоре Виленкин побледнел и сказал:

— Совершенно серьезно, господа, человек чувствует приближение конца. Вон, смотрите, из угла на меня мышонок смотрит. Он меня предупреждает об опасности.

Мы взглянули в ту сторону, куда указал Александр Абрамович. В самом углу действительно сидел мышонок. Кто-то шевельнулся, и он исчез. Но как будто в камере мышей не было!

— Вот и удрал! — жалко улыбнулся Виленкин. Посмотрел вопросительно на нас, но справился с собой и стал прежним — живым и радостным.

Наш староста знал хиромантию. Но сколько ни просили его любители погадать, он решительно отказывался, говоря, что не хочет заглядывать в нашу судьбу. Когда просьбы становились очень назойливы, он уверенно говорил: «Долго проживете!» — и куда-нибудь уходил.

Дело Виленкина было очень сложное. Арестовали офицера с неоспоримыми уликами. Виленкин был тогда еще на свободе. Его подозревали, за ним следили, но улик против него не было.

— Сознайтесь! Нам Виленкин, вчера арестованный, все о вас рассказал! — огорошил Лацис офицера.

Офицер, кое-что знавший о работе Александра Абрамовича, совершенно растерялся и давай выкладывать известное ему, предполагая, что в Чрезвычайке действительно все уже знают. После его признания чекисты, конечно, немедленно арестовали и Виленкина. Больших трудов стоило Александру Абрамовичу запутать и сбить все показания «прошляпившего» офицера. Потребовалась очная ставка, сви-детели и пр. Но кое-что удалось: оба были временно спасены.

«Дело» Виленкина в июне было передано в Верховный трибунал. Последний, при всей кровожадности, не нашел в нем состава преступления и вернул «дело» на Лубянку. Чрезвычайка зверела. Вспомнила,

 

забрала из тюрьмы и расстреляла доверчивого офицера. Виленкин остался в тюрьме. Ему удалось встретиться со своим однополчанином, ротмистром Лопухиным, сидевшим в «одиночке», в особой изоляции.

По рассказу Виленкина, Лопухина вызывали на Лубянку. Там ему предложили подписать обязательство больше не выступать против них. И его освободят. Такую подписку он дать решительно отказался и был отправлен назад в Таганку. Мы видели Лопухина на прогулке в специальном дворике. Пятнадцать минут ежедневно он ходил в одиночестве по кругу с гордо поднятой головой. Затем ротмистр Лопухин на прогулки выходить перестал. Что-нибудь узнать о его судьбе не удалось. И только потом, из «Красной книги», стало известно, что А. Лопухин оказался в списке расстрелянных ВЧК.

В середине августа потащили «с вещами по городу» А.А. Виленкина.

Он оказался крепким орешком для «товарищей» следователей, с его твердой волей и большим умом (последнее на одном из допросов было поставлено в вину Александру Абрамовичу: «Да, мы знаем, что вы умный, но это только усиливает вашу вину!» — выпалил разгорячившийся следователь, заведенный Виленкиным в тупик). И на этот раз чекисты с ним не справились, а вернули его в Таганку.

Вот что рассказывал нам Александр Абрамович о своем пребывании на Лубянке: «Привезли нас с поручиком Давыдовым в Чрезвычайку. Всего собрали из других мест человек двадцать. Настроение у меня плохое, безразличное и полная апатия. В голове одна мысль: скорей бы! Такое же настроение, вижу, и у других. Все-таки переломил себя. Решил бороться. «Надо что-нибудь предпринимать!» — говорю соседям. Молчат, только головами трясут. Говорю другим. Отмахнулись: будь, мол, что будет. «Ну, как знаете! — говорю им. — А я буду бороться». Пишу письмо Дзержинскому. Требую, чтобы мне, подобно моим прежним подзащитным, дали возможность защищаться при посторонних. Один из конвойных уносит письмо. Жду... Минуты кажутся вечностью. Наконец посланный возвращается. Берет меня и ведет. Приводит к Дзержинскому. Там уже в сборе весь президиум. Лица у всех серьезные, строгие. На меня никто не смотрит. Все уставились в стол. Мне дают слово (говорил Виленкин удивительно). Я был в царском суде защитником политических. За свою практику я произнес 296 речей в защиту других. Теперь, в 297-й раз, говорю в свою защиту и думаю, эта речь будет неудачна. Лица у сидящих за столом, до этого строгие, все расцвели улыбками. Стало легче. Говорю долго. Называю некоторые имена их товарищей, которых я защищал. Тут же вызывают по телефону двух-трех из тех, которых я назвал. Те приезжают и подтверждают мои слова. Меня уводят опять в ту комнату, где остались мои товарищи. Их уже нет здесь — увезли. Сижу один. Через час-два вызывают. Опять ведут к Дзержинскому. Теперь он один. И объявляет, что смертная казнь мне постановлением президиума отменена. Долго еще мы с ним беседуем. Говорим о тюрьме, о политике.

 

Наконец опять уводят назад. В ВЧК держат еще несколько дней и, как видите, привозят сюда».

Вернулся Александр Абрамович поседевший, осунувшийся, худой, бледный, со впавшими глазами, с морщинами, заострившимся носом и грустной улыбкой, но по-прежнему с твердой волей. Тут же он, на основании некоторых слов Дзержинского, разоблачает сидевшего некоторое время с нами и пришедшего в нашу камеру послушать Виленкина арестованного за крупную спекуляцию Вайнберга. Чтобы получить прощение и выбраться из тюрьмы, этот господин стал сообщать Дзержинскому наши разговоры. Сконфуженный и растерянный, он поскорее убрался из нашей камеры и больше не показывался.

С нами Виленкин оставался недолго. Как и есаула Попова, его переводят в «одиночку».

5 сентября 1918 года Петере воспользовался отъездом Дзержинского в Петроград, спровоцировал попытку бегства Виленкина из тюрьмы, забрал его и Попова на Лубянку, и немедленно по его приказу Александр Абрамович был расстрелян.

Один из надзирателей видел, как Виленкин в последний раз уехал из тюрьмы. Спокойно сел в автомобиль с чекистами. Попыхивая сигарой, неторопливо развернул газету. Через несколько секунд автомобиль скрылся в конце переулка Большие Каменщики.

Добавлю, что как-то в разговоре со мной Александр Абрамович признался, что долго сидеть в тюрьме не собирается. Друзья уже все подготовили к его побегу, даже путь следования до границы с остановками для отдыха был разработан. Остается самое трудное — выйти за ворота тюрьмы.

После гибели Виленкина по тюрьме прошел слух, что 5 сентября 1918 года в тюрьму явились «чекисты» с ордером о выдаче им Виленкина и Попова с вещами. Помощник начальника, видимо, позвонил в ВЧК. Там ему ответили, что такого ордера не выдавали — он подложный. Затея побега провалилась. Говорили еще, что в ВЧК дежурный телефонист, посвященный в дело побега Виленкина, как раз в условленное время отлучился. Его заместитель, естественно, правильность подложного ордера не подтвердил. Но, конечно, это только слух, может быть, пущенный самой Чрезвычайкой. Проверить его не было никакой возможности.