Второй допрос

 А за мной в один из мучительно скучных августовских дней 1918 года пришел надзиратель. Звякнул ключом о перекладину дверной решетки и выкрикнул мою фамилию.

— Куда? С вещами по городу?

— Да нет, в контору. Следователя приехали.

Я кинул на плечи измятый, грязный френч, совсем потерявший нарядность, и зашагал за надзирателем.

Пришли. В коридорчике никого. А всегда было людно. Всех ликвидировали, только мы — недобитки — остались!

Надзиратель заглянул в приоткрытую дверь — в ту самую, первую от конторы, за которой я уже побывал один раз. И кивнул:

— Сюды пойдешь, как выйдут! Я пошел за другим, — и ушел.

Я остался один, без надзора. Привалился спиной к стене. Мыслей никаких, в груди ни боли, ни суеты сердца — пустота и сонливость. Челюсти, того и гляди, сломаются, так зевнуть хочется, а поддаваться нельзя. Вдруг зевну до слез, а тут вызовут? Со слезливыми глазами к следователю?! Никак нельзя. Сочтет, что боюсь, и начнет выматывать.

Чуть скрипнул пол. Из нужной мне комнаты вышел заключенный, заросший, зачахший. Должно быть, и я такой! Чуть кивнул мне и посторонился. Я встряхнулся, вошел к следователю.

За уже знакомым столом сидел совсем незнакомый человек — большой, худой, желтый и, кажется, злой. Он смотрел на меня и молчал.

Я остановился у стола и сказал «здравствуйте». Следователь фальшиво кашлянул, перевалился на стуле слева направо.

— Как звать? — до хрипоты прокуренным голосом лениво спросил и повернулся к «делам».

Я задохнулся от досады, что поздоровался, и молчу.

— Фамилия?! — гаркнул следователь. «Злой, да не особенно храбр!» — мелькнуло в голове, и я врастяжку произнес свою фамилию.

— Соколов? — Он задержал на мне хитрый взгляд. Я утвердительно кивнул.

— Арестован во Владимире? — он уверенно взял верхнее «дело».

— Совсем даже не во Владимире, а здесь, в Москве! — почему-то рассердился и заволновался я.

Не раскрывая «дела», следователь настойчиво твердил, что меня привезли сюда из Владимира. Я столь же решительно это отрицал.

 

— Да как же, когда в «деле» есть «Владимир»? Я отрицательно крутил головой и говорил, что арестован в Молочном переулке, в лечебнице Аксанина, когда пришел лечиться.

Наконец следователь откинулся на спинку стула и по-наполеоновски сложил руки. Он, должно быть, злился. Лицо у него пошло пятнами. А я все стою, в объяснения не пускаюсь и молчу.

— Садитесь!

Я сел. Он открыл «дело». А «дело» то коротенькое — два листа. Смотреть долго нечего, а он смотрит. Я с него глаз не свожу.

— Да! — мотнулся он к столу, открыл правый ящик стола. В нем браунинг. Неожиданно чихнул, вынул платок и к носу. Потом невнятно бросил: «Посмотрим!» Встал и ушел.

А ящик стола открыт, в нем браунинг. Схватить его да палить в кого не придется! Все равно мне отсюда не выбраться! Зачесались ладони, зашевелились пальцы на ногах. Но из головы не мой, а, должно быть, Божий наказ: не трогай, не трогай, не двигайся! Пистолет может быть не заряжен. А если и заряжен, то меня подстрелят раньше, чем я его выну!

Дальше бороться с собой не пришлось. Вернулся следователь.

— Да, верно! — вытирая нос, согласился он. — Ты арестован здесь, в Молочном переулке. Одна у вас шайка с Флеровым. Ты позвонил узнать, есть ли доктор. Тебя вызвали: доктор есть! Ты явился и попался, голубчик! Рассказывай, как все было!

И начался длинный не допрос, а спор, кто кому звонил и зачем я пришел в лечебницу.

Наконец выяснилось. Я уже сидел арестованный, когда телефон зазвонил. Потом пришел военный, мне незнакомый. Узнал я его фамилию уже на Лубянке. Хорошо все выговариваю, складно выходит.

— Так значит, ты плохим холуем у доктора был! — перебил меня следователь. — Доктор тебя прогнал, а ты чего к нему захаживал?

И опять долгий разговор о моей болезни, о лечении у доктора Аксанина.

И снова следователь рявкнул:

— Наведу справку!

Казалось, конец разговору пришел. Но следователь вынул из кармана пиджака пачку фотокарточек паспортного размера. Совсем как колоду карт потасовал и ловким взмахом опытного игрока веером раскинул на столе.

— Кого из них знаешь?

Вижу, всё беспогонные офицеры. Карточек много — десятка два, если не больше. Не дотрагиваясь, я их рассматривал не торопясь. Знакомых нет.

Следователю не терпится.

— Кого знаешь?

— Никого.

 

— Как — никого?! А этот? — подхватил следователь из середины веера карточку симпатичного офицера, молодого, важного и улыбчивого.

Я пригляделся к карточке.

— Что? Знаешь? — пристает следователь.

— Нет, не знаю! — уверенно возразил я. Следователь собрал карточки и сунул в карман. И опять начались расспросы: где я в Москве жил, чем занимался. И пошло, и пошло. О шоферских курсах заговорили, на которые я записался («Проверим!»), о том, как на Александровском вокзале пассажирам вещи помогал поднести.

Склонив голову набок, следователь глядит на меня, а руку за бортом пиджака держит. Может, сейчас возьмет и застрелит! А ну и пусть его! — я начал злиться. А он руку освободил и опять раскинул карточки. Я взглянул. Карточки прежние.

— Ну, а здесь кого узнаете? — с хитрецой спрашивает следователь.

Хотел я уже сказать «никого», да задержался. Стал приглядываться. И хорошо, что не поторопился. Вижу карточки Шингарева и Оленина.

— Этого и этого знаю! — Я ткнул пальцем в знакомые лица.

— Откуда их знаете?

— В одной камере сидел.

Следователь с сердцем собрал фотокарточки:

— Идите!

Я встал, поклонился и повернулся к двери. Вдруг слышу:

— А какое ваше социальное мировоззрение? Я задержался на повороте, обернулся к вопрошавшему и, подумавши, спросил:

— А что это за такое? — Уставился на следователя и жду. Он смотрит на меня — губы дрожат, глаза горят — и тоже ждет, должно быть, что я еще скажу. А я молчу.

— Какой ты партии? — Он повысил голос до крика.

— Беспартийный! — с живостью и готовностью ответил я.

— Вот так вашу так, где вы все собираетесь, враги нашей партии и народа! Можете идти! Я поскорее вышел.