Околоток

 Через несколько дней после ухода доктора Стаховского меня вызвали «с вещами» в «комнату душ». Ну, значит, конец! Отвезут на Лубянку, спустят в подвал — и к стенке! Такой развязки я ждал все время, а когда теперь меня вызвали, порядком струсил. Ноги не хотят идти, сердце бьется и не бьется, в голове — бестолковщина... А идти надо.

И пошел. Надзиратель не за мной, а впереди зашагал. Беспечно курит. Встречному сослуживцу смешливо сказал, кивая на меня: его-де сдам — и домой, свое отработал. Он даже приостановился, чтобы с приятелем поболтать. Да не удалось: у конторы появилось начальство. Мой водитель ходу наддал. Я заспешил за ним. И помню прекрасно, что одна мысль была у меня: что иду я совсем не на расстрел, а меня куда-то переводят. Куда — надзиратель не знает, нечего его спрашивать. Ведь у чекистов все засекречено.

Когда мы подошли, начальство посмотрело на нас, кажется, буркнуло, что нужно «лохмы» постричь и «бороду с морды убрать». Я заулыбался, поклонился: очень-де благодарен за это буду. Начальство отмахнулось — ив контору. А мой конвоир повернул в «комнату душ». Там никого. Должно быть, по коридорам пошли собирать вызванных.

Ох, нехорошо! Кажись, поехали на Лубянку. Господи, спаси! А руки сразу стали холодные. И голос пропал. Боюсь я не стенки, а Лубянки с наглыми рожами чекистов и подлыми насмешками.

Из одной душевой кабинки, видимо, превращенной в уборную, вышел, подтягивая штаны, бородатый надзиратель.

— Принимай! — ткнул ему записку мой конвоир.

Записка подписана. Мне приказано сидеть и ждать.

 

Я конфузливо присел поближе к «буржуйке» и руки к ней протянул. Сидел я, должно быть, долго. Печка согрела, и я задремал. Очнулся от громкого разговора возле меня и прислушался.

— Только вид у него ужасный. Надо бы его всего простирать, — начальственно говорил маленький человечек, безусый, безбородый и насупленный.

А знакомый голос — да это ж Стаховский! — спокойно ответил:

— Дайте ему бушлат, штаны, какую ни на есть обувь, а мы его пострижем и побреем.

Я вскочил и вытянулся: пузо вперед, ноги стали, как пришлось. Такая моя вытяжка начальству понравилась, маленький человечек покровительственно хлопнул меня по плечу — и к доктору:

— Одежду дадим, а обуви совсем нету! — Затем он обернулся ко мне: — Хочешь в околоток уборщиком идти?

Это предложение было так неожиданно, что я замер с открытым ртом, так что, глядючи на меня, засмеялись не только начальник с доктором, но и тот бородатый надзиратель, что принял меня.

 

Еще осенью, когда пошли дожди и завыли ветры, по тюрьме прошел слух, что с Запада в Москву добралась какая-то лютая болезнь — «испанка». Она все равно как лихорадка, только температура посильнее и из носа часто кровь идет. В Москве заболевания «испанкой» сначала были редки, потом пошли, пошли! Не хватало гробов, чтоб на кладбище отвозить усопших. Осенью в тюрьме как будто заболеваний «испанкой» не было. И даже «радиопараша» перестала давать о ней сведения. Забыли мы об этой болезни. Но, когда похолодало, пришла она и к нам. Должно быть, занесли ее с воли.

Как быть с больными, если раньше хорошо оборудованная тюремная больница теперь в развале? Там даже уборные не действовали. А в палатах холодней, чем на дворе. Замерзают насмерть больные.

Лубянка разрешила оборудовать в самой тюрьме своими силами околоток, куда класть только незаразных больных. Под околоток был отведен в этапном корпусе 7-й коридор.

Конечно, оборудование околотка производилось «секретно» силами пересменщиков. И, кажется, к Новому, 1919 году начался прием больных. Лечили и руководили жизнью околотка сначала доктор Донской (эсер). Стаховский (каэр), Воскресенский (по «делу Локкарта»), с воли приходил доктор Пирогов. Позднее осели в околотке доктор Те-риан и Попов (левый эсер). Убыл очень скоро доктор Стаховский. Его судьба точно неизвестна. Одни говорили, что он расстрелян, другие — что отправлен на колчаковский фронт.

Все медикаменты доставали «своими путями» социалисты. Лубянка на просьбы отвечала стереотипно: «Оборачивайтесь своими средствами».

 

Седьмой коридор, в котором был размещен тюремный околоток, помещался в верхнем этаже пересыльного корпуса. Под ним был 13-й коридор («коммунистический»). В нижнем этаже этого корпуса в мое время помещался «этапный» отдел.

В «этапном» отделе мне быть не пришлось, но из разговоров бывальцев я знал, что в 19-м коридоре собираются этапы для отправки на Соловки, где на монастырских островах создается для долголетних заключенных концентрационный лагерь ВЧК. Этапы создавались и отправлялись почти ежедневно, а пересыльные камеры всегда были переполнены. Люди в них толклись, как в трамвае, даже ногами постукивали от холода и в ладошки дули, как дети. Случалось, что уголовники умудрялись вырваться из 19-го коридора и не только застрять в тюрьме, но и попасть в околоток с высокой температурой, которую они вызывали уколами какого-то снадобья.

Седьмой коридор был едва ли не самым лучшим в Бутырском узилище. Окна четырех камер (одиночных 68-й и 69-й и двойных 70-й и 71-й), ничем не затемненные, выходили на волю, в сторону Петровского парка, хорошо видимого на горизонте, и давали много света и воздуха. Тотчас за высокой тюремной стеной начиналась длинная полоса маленьких домиков, не всегда складных, но приятных и милых сердцу. Они тянулись до Петровского парка скромной россыпью, подступая к знаменитому «Яру», который где-то в конце, у Петровского парка, вздымался широким куполом и теперь был не нужен и забыт.

Домики жались один к другому, их не разглядеть подробно из-за сарайчиков и будочек в деревьях и кустах. Но крыши домиков были всюду видны. Зимой они были густо засыпаны снегом и находились будто под покровом бесконечного белого полога. Летом крыши домиков, почти одного размера, но разной окраски, очень походили на громадный ковер, сшитый из пестрых лоскутков. Людей нигде не видать, но их присутствие чувствовалось. На каждой крыше торчала труба. При ветре дым извивался, вертелся, стлался по крышам. А в безветрие совсем просто, как рисуют дети, кольцами черными и густыми поднимался к небу.

Слева от Бутырки проходило Петроградское шоссе. Днем и ночью на нем тарахтели повозки, важно рявкали автомобили и ржали лошади.

Вровень с нашим узилищем, у самого шоссе, было этажное каменное здание фабрики «Сиу». Фабрика не работала. Здания пустовали. Но над ними осталась большая надпись с вызолоченными буквами:

«Фабрика "Сиу"».

Какое вкусное и недорогое печенье выпускала эта фабрика! По всей России расходилось! Теперь его нет. Россия все сожрала и уничтожила. Только высоко и крепко держится вывеска фабрики. Чекистам нет времени ее снять.

Дальше Петроградское шоссе облегалось тяжелыми домами, деловыми и жилыми. Тянулись они до Ходынки, той самой, где в зиму 1916/17 года, в морозы и ветры, по глубокому снегу, я спешно фор-

 

мировал 5-ю батарею 4-й Финляндской стрелковой артиллерийской бригады к нашему великому наступлению весной. Батарея была в срок сформирована и отправлена на фронт. Но, увы, наше победное наступление не состоялось — его предупредила революция. Все ухнуло, ахнуло!

В 7-м коридоре была еще одна камера, с номером 72. Она помещалась в конце коридора, на отлете. Имела отдельную уборную. Ее два окна выходили на тюремный двор. В этой камере, за разгром Красной армии под Варшавой в 1920 году, сидел генерал Клембовский — начальник штаба Тухачевского. Чекисты его долго держали в тюрьме без допросов. Генерал объявил голодовку. Явился, хотя и не сразу, полномочный представитель ВЧК. Предложил генералу прекратить голодовку. Клембовский продолжал голодать, кажется, так и умер от голода. Никто ему не помог, никто его делом не заинтересовался.

 

Конвоир открыл тяжелую дверь, и мы оказались в светлом теплом коридоре с запахом лекарств и борща. Мне показалось, что тюрьма осталась за мной. Я на свободе и пришел на работу в «вольную» лечебницу (такую, как в Молочном).

Конвоир передал меня здешнему охраннику. Тот кликнул доктора. Подошел Стаховский и направил меня в 68-ю камеру — уборщиком.

Пошли по широкому коридору, до блеска начищенному, посередине которого была проложена холщовая дорожка с голубенькими каемками по краям. Первое, что меня поразило, — это настежь открытые двери камер. В коридоре ходили, гуляли, беседовали совсем как вольные люди. Не обращали внимания на надзирателя, что сидел за столиком в простенке между средними камерами, спокойно курил и вертел какую-то книжку.

От доктора я узнал, что разгуливающие по коридору заключенные — почти все социалисты. Их камеры даже на ночь не запираются.

Я был в восторге и совсем забыл о Скрипнике и его страшных словах: «Мы имеем сведения, что вы вовсе не Соколов!»

Как хорошо, как радостно было на душе! С этим я подошел к камере № 68.