Пришла весна

 После ухода А.А. Макарова к нам в камеру пришла тяжелая тишина. Если бы были мухи, то мы бы, вероятно, слышали их полет. Но мухи еще не ожили. На дворе было холодно, за тюремной оградой местами еще лежал порыжевший снег. Но пахло весной, пахло радостью, да не у нас — обитателей мрачного бутырского заточения. Тяжко было глядеть на воскресающую жизнь по ту сторону решетки!

Я прихватил руками ржавые прутья, прижался к ним, как бы хотел и голову просунуть наружу, чтобы лучше слышать гомон на Петроградском шоссе. Там без удержу, по-весеннему неслась жизнь, кипела, бурлила. А у нас — могильная тишина с тоской и безнадежностью.

Тут каким-то ненормальным, щекотным смехом раскатился петушиный голос редактора «Земщины». Нервно встал профессор Кутлер и торопливо зашагал от окна к двери и от двери к окну. Вахмистр кашлянул и с достоинством заговорил со своим соседом, недавно прибывшим «пленным добровольцем». Юноша гимназист был в отряде Чернецова. Стрелял и радовался удачным попаданиям во врага. Но Чернецова подло убили. Юноша ушел в бронированный поезд. Паровоз взорвали, вагоны разбили. Юношу забрали красные. Сдали в арестантский вагон — ив Бутырку.

 

Юноша — 17 лет — смелый, не скрывает, что он белый. Считает себя пленным, и как «военнопленный» он должен сидеть в специальном лагере под охраной Международного Красного Креста — таков закон!

Только усмехается вахмистр: закон законом, а жизнь жизнью. Потекла она своим путем, без дат, без часов. Ведь календаря нет. Кут-леру газета доставляется неаккуратно: когда два, когда три номера вместе. Часов ни наручных, ни карманных давно не видели — я хожу узнавать время к эсерам. У социалистов все есть!

Освободилась койка на отлете, возле профессора Кутлера. Не долго она свободной стояла. Доктор Донской привел небольшого роста армянина, хорошо упитанного, благообразного, темно-желтого. В руках у него был желтый кожаный чемоданчик, пальто добротное, желтоватое, на голове табачного цвета шляпа, на ногах туфли с новенькими галошами. Доктор Терьян — известный московский врач-психолог.

Скоро я узнал, что Терьян — большая величина в психиатрии. Посадили его большевики за то, что в одном из номеров журнала «Былое» (редактор В.Л. Бурцев), далеко до начала войны, в чьей-то статье было упомянуто, что к доктору Терьяну ходили лечиться жандармские офицеры и большевицкие «шишки». На основании этого сообщения Терьяна арестовали и предъявили обвинение в сотрудничестве с Охранным отделением.

Конечно, к доктору Терьяну стал заглядывать доктор Донской. Пошли вечерние беседы у койки новоприбывшего врача. Я не слушал, о чем шли разговоры. А там Терьяна перевели в отдел медицинского персонала, и он стал работать как врач в околотке.

Пока же, справившись с постелью, он присел на табуретку у койки и начал присматриваться к нам, своим сожителям.

Я заметил, что новый доктор несколько раз внимательно присматривался ко мне. «Откуда он меня знает?» — затревожился я и стал обходить его. Но Терьян со мной не заговаривал, и я успокоился.

Тем временем в коридоре, возле 70-й камеры, поставили у стены небольшой столик и железный шкапик. В него положили лекарства и заперли. Столик покрыли не то скатертью, не то просто тряпочкой, и начался прием больных. В работе этой амбулатории деятельное участие принял Терьян. Он тогда уже жил в медицинском углу 70-й камеры.

В это время пошли слухи по «радиокухне», что в городе усилились заболевания «испанкой» и сыпным тифом. У нас в тюрьме тоже было несколько случаев сыпняка.

ВЧК забеспокоилась (ведь убивать людей — право ее, а не болезней!)... Из 6-го коридора (смежного с 7-м) всех сидящих там убрали, камеры продезинфицировали и открыли дверь в 7-й коридор. В околотке стало два коридора — 6-й и 7-й.

Плиту переставили в 6-й коридор, куб отволокли в противоположный конец нашего коридора (рядом с уборной) и приспособили к

 

получению дистиллированной воды, необходимой при физиологических вливаниях.

В несколько дней все камеры 6-го коридора заполнились больными. Одними из первых прорвались в околоток мои старые знакомые — «тузы преступного мира» — Цыганок (уличные и трамвайные кражи), Жук (взломщик касс и несгораемых сейфов), Клоп (домашние кражи, любитель ходить по «очкам» — квартирам с темными окнами). Подхватили они себе лучшие места у окон.

Тем временем на воле все начало зеленеть, блестеть, сиять от щедрот расточительной весны.

«Вахмистр с Курского вокзала» не утерпел: потихоньку открыл форточку. Пахнуло бодрой прохладой и ароматом свежей земли. Никто не запротестовал против свежего воздуха. Он распахнул окно.

Мягкая прохлада, аромат какого-то цветения, должно быть, от разбутонившихся за тюремной стеной яблонь и груш, сменил наш зимний застоявшийся воздух. Приятно и легко стало дышать свежестью. С непривычки до озноба холодно стало телу.

Потирая руки от приятной прохлады, я приблизился к окну.

Слева, все с той же стороны грохочущего Петроградского шоссе, в передышку громыхания, откуда-то изблизка я услышал сочный басистый голос:

 

Ревела буря, дождь шумел,

Во мраке молнии сверкали...

 

Смело и уверенно пел неизвестный, а хор, все равно как в старое время, в казарме «на песнях», уверенно подхватывал:

 

И беспрерывно гром гремел,

И ветры в дебрях бушевали...

 

Тюрьма пела. Заместо Страстей Господних поминала Ермака Тимофеевича.

Весной 1919 года светло и оживленно стало в эсеровских камерах. Совсем по-домашнему расположились социалисты в околотке. Им высшая мера тогда не грозила. Они были уверены, что лихолетье благополучно переживут. Ленину-де надоест держать их взаперти, и, вероятно, очень скоро тихачом все будут освобождены.

Чтобы не мещаниться, эсеры завели у себя дни докладов, рефератов, просто разговоров. Чтобы убить время, играли в шахматы, шашки, домино. Ну, а кое-кто потихоньку — даже от своих в секрете — стал поигрывать в картишки. Этим делом занимались в «складе запасных частей» (в 6-м коридоре, которым заведовал один из левых эсеров).

Ничему, что говорили «леваки», я не верил. Однако в те времена всякие фантазии были возможны в Бутырской тюрьме.

Так, летом 1919 года в нашем коридоре появился шестилетний мальчик, кажется, звали его Петей (фамилии не помню). Все лето с ним возилась эсеровская молодежь. Носили мальчонку на плечах, играли в прятки, прыгали, кто дальше. Из своих передач все кормили

 

Петю колбасой, хлебом с маслом, поили сладким чаем. Словом, баловали.

Дело Пети выглядело так: где-то у границы с Латвией Петя жил с родителями в маленьком домике, который при установлении границы оказался на латышской стороне, а огород, что был через тропку, отошел к Советам. Мать позвала сынишку, дала мешочек и велела сбегать в огород и принести несколько картошин и две луковицы. Петя вприпрыжку побежал в свой огород на чужой стороне, набрал картошки, выдернул луковицы и собрался бежать на свою сторону, да увидел троих солдат. Авось у них можно выпросить патронов. Солдаты — к нему, а он — к ним.

— Дайте, дяденьки, патронов. Крепость строю. Пушки поставлю.

Солдаты засмеялись. Поговорили с мальчонкой, узнали, где живет, заглянули в мешочек: картошка и луковка. Решили: пускай идет! Да третий предложил отправить в штаб: там разберутся!

Ну и повели Петю в штаб. Там его накормили вкусным борщом, дали каши. А потом спрашивали и спрашивали. А как узнали, что отец в «своей» армии служит, домой не отпустили, а в вагон посадили и в Москву привезли. В большом доме опять спрашивали и все записывали. Затем целой толпой в грузовик посадили и в Бутырскую тюрьму доставили. Здесь его в околоток, в «социалистическую» 71-ю камеру, устроили.