Взрывы за Ходынкой

 Весной 1920 года — кажется, уже в апреле — пришли теплые солнечные дни. Окна в камерах околоточных коридоров были открыты настежь. К нам вливался теплый, но еще с прослойками холодка, бодрящий весенний воздух.

В эту весну мы, тюремные сидельцы, особенно жались к окнам — вдыхали полной грудью приятный до раздражения воздух. И готовы были — не все, конечно, а самые нетерпеливые — голыми руками разобрать у камерных окон кирпичи, выкинуть решетки и...

И ничего! До воли все равно было бы еще далеко. От нее нас отделяли каменные стены, выведенные до верха окон второго этажа. Эти стены шли вдоль и поперек, отделяли один от другого клетушки-дворики, в которых мы на прогулках парами шагали по бетонным дорожкам.

У меня не было желания с проклятьями и матом хвататься за решетки, пробовать выдернуть их — крепко была построена тюрьма. Но было большое желание млеть у открытых окон. Я специально приходил в 71-ю камеру (вот какие вольности были в околотке!) и осторожно жался к тому окну, у которого было посвободнее. Очень хотелось свежего воздуха! Да места у окон были заняты социалистами, которые от нечего делать кормили голубей и воробьев крошками от своих пайков. Это делать не разрешалось, как не разрешалось и петь. В прошлое лето такого запрещения не было, поэтому у нас почти всякий теплый и приветливый вечер бывали концерты. Теперь тюрьма днем и вечером угрюмо молчала.

 

Правда, случалось, когда где-то в камере — должно быть, возле Пугачевской башни — пробовали петь, но сейчас же за наружной стенкой раздавался выстрел, а то и два. Все умолкало, так как начиналась тревога. Бегали надзиратели по коридорам, искали певцов. Но все молчали.

Скоро мы насытились свежим воздухом и светом щедрого летнего солнца. Простаивать у окон перестали. Думаю, что нам надоело томиться у решеток несвободой. Вот если бы вырваться, перенестись за проклятую тюремную стену, стать совсем вольным и беззаботным! Если умрешь — так на воле! Но это были мечты, о которых никто не должен был знать. Не дай Бог кому-нибудь проговориться: пойдут разговоры, станет известно на Лубянке и твое пухленькое розовое «дело» станет еще толще.

Все больше и больше камеры околотка затягивались тюремной дремотой и тяжелой неподвижностью, от которой до небытия один шаг. Сидят люди на койках серые, опавшие, им даже шевельнуться лень. Доходят до душевного небытия. Газету и ту лень развернуть. Тоска! И это теперь, когда стенку подвальную не то чтобы убрали, а скорее на время завесили.

Но вот кто-то встряхнулся: встал, подошел к окну, газету — кажется, «Вечернюю Москву» — развернул и хотел ее бросить, но задержался на объявлении. Изумился, рука вверх потянулась: внимание, товарищи! И стал читать, что в таком-то парке в такой-то день в 11 часов начнется выкорчевка старых пней новыми взрывателями (и приведено было замысловатое название нового динамита). Всех граждан призывают не тревожиться взрывами, какой бы силы они ни были. Городским управлением все предусмотрено. Опасности никакой!

Конечно, среди «наших» москвичей начались разговоры и разгорелись споры, в каком это парке будут вести пальбу. Не провокация ли это? Провокации не может быть никакой, раз газета объявляет. А в ней все проверено, подписано — значит, всерьез. Парк же этот (название забыл) от тюрьмы не дальше Ходынки и немного вбок. От нас направление будет как бы на купол «Яра», значит, взлеты дыма над взрывами увидим мы хорошо.

Осторожные советовали объявлению все же не верить: может, оно ошибочно, по вредительству, попало в набор. Пускай в следующем номере газеты появится, тогда поверим. Объявление появилось и в завтрашней, и в следующей «Вечерке». Шло оно в газете до самого дня взрывов.

Живей стало в околоточных камерах. Всех занимали разговоры, что взрывы эти неспроста: начнется взрывами, а обернется как? Взрывателей осталось после войны в достатке, нужно их кончить, а то испортятся, говорили одни. А другие добавляли: а после и нас всех можно в расход сдать!

Социалисты возражали, да их не слушали, отмахивались: знаем-де, Керенский насказывал всякого!

 

День взрывов выдался солнечный и тихий. Во всех камерах люди вставали нервно-веселые и первым делом — к окнам.

Глухие, далекие громовые раскаты, совсем нестрашные, раздались за «Яром», чуть правее Ходынки, невидимой за домами и деревьями. Уже плыли повыше горизонта темноватые дымовые расплывающиеся клубки. Густые букеты разрывов с огненными цветочками кинулись в небо, как бы поближе к нам. Опять загремело, грохнуло в несколько голосов. И снова букетами новыми на небе легло. Как на фронте, когда на чужую дивизию валит. Должно, к новой войне рабочий класс обучают. На чужих буржуев в бой пойдем!

Подошло время за обедом идти. Отвалились от окон гурьбой. На подоконниках поудобней устроились самые нетерпеливые, из «левацкого» молодняка.

А за дальней Ходынкой, за «Яром», «Стрельней» вдруг грохнуло, как в грозу, — близко и треско. Земля дрогнула, со стен посыпалось неизвестно что. Стоящие отшатнулись, кто — вперед, кто — назад, кутерьма с матом грешным получилась. Загрохотало еще сильней и целым валом покатило. Под ногами дрожит, должно, земля ломается. А вот решетки стоят как мертвые!

Над Ходынкой, над Петровским парком по небу черное облако и факелы огневые — все одно как взрывы фугасные тяжелых снарядов. И пошло! И пошло! Гул, грохот как бы приближаются, вот-вот на нас сядут. (А куда бежать, когда решетки!) Черная туча дыма затянула уже полнеба, разрывы, дождь искр, сверкают, как молнии, огневые дороги.

В камере потемнело. Вот так корчевка корней! Мать их так! Да какие корни! По всему видать, что взрываются Хорошевские склады с артиллерийским снабжением! Мир с немцами объявляют и в подтверждение взрывают боевое имущество — пускай всякие там иностранные посланцы видят.

А мне вспомнились взрывы в мае 1918 года в Калуге.

Вот и у нас в коридоре поднялся крик, шум. Ворвалась группа чекистов. Истошно орут, машут наганами, грозят стрельбой: расходись все по камерам! Двери камерные хлопают, как из пушек палят.

В коридоре никого не стало. Только слышно, как мечутся надзиратели да чекистские солдаты твердо бьют прикладами в пол и сквернословят.

Однако тюремная тревога быстро прошла. Чекисты ушли, надзиратели камеры пооткрывали. Выходи кому надо! Никому не нужно. Все бросились к баку: только теперь обед принесли.

А за окнами в отдалении гремит и грохочет. В камеру потянуло пороховым сладким дымом. Совсем как на маневрах: дым повсюду, гром, треск, а все живы, здоровы, даже болящих нет!

До поздней ночи горели Хорошевские склады. Над Москвой стояло зловещее зарево. На Ходынской стороне грохотало, сверкало, но все реже, тише. К утру утихло. За куполом «Яра» и за Ходынкой над

 

зеленью кустов и деревьев поднимался голубоватый дым. Изредка громыхало, но слабо. Пожарище кончилось. Все успокоилось.

На Петроградском шоссе открылось движение. Начальственно рявкают автомобили, гремят повозки. Слышно, как гоняет милиция, в воздухе висит мат.

У нас по коридору прошел комендант с двумя надзирателями из комячейки. Нашел, что все в порядке, но для виду насупился и дальше зашагал. В 6-м коридоре на кого-то наскочил, изругал, в камеру втолкнул и дверь захлопнул.

Вот и кончились взрывы за Ходынкой весной 1920 года.