Холодок бежит за ворот
В 1953 году на меня обрушилось сразу все: и смерть короля, и свидание в казенном доме, и дальняя дорога.
В этот год я заканчивала Ленинградский университет... Не видать бы мне его, не скрой я при поступлении «анкетные данные». Написала, что отец умер. Мама уговорила. Но это так мучило меня, что уже на втором курсе я пошла в комсомольское бюро и призналась в содеянном.
Ну, и исключили из университета, хотя я твердила: «Отец арестован по ошибке».
Выбежала на Университетскую набережную с криком: «Нет правды на земле!». Кто-то утешал, кто-то давал советы, а друзья скинулись на дорогу: «Поезжай в Москву, к Сталину».
И ведь поехала! Представляла себе: подойду к кремлевской стене, постучусь в дверь... Здравствуйте, товарищ Сталин!
Слава богу, хоть докарабкалась до министра народного образования. Принял так, что на обратном пути я все твердила под стук колес:
Очень я сейчас хочу
Дать по морде Жигачу.
Но в университете неожиданно восстановили. То ли задним числом Жигач ко мне проникся, то ли приложил к этому добрую руку декан филологического факультета Георгий Петрович Бердников. В душевном разговоре со мной, — видимо, в утешение, — он сказал, что и его родители арестованы в 37-м году.
Значит, уже две ошибки?!
Но и после этого моя вера в великого Сталина не пошатнулась.
В марте 1953 года известие о смерти «вождя всех времен и народов» оглушило. Король в нашем царстве-государстве был один, как одно солнце на небе. Что же теперь с нами со всеми будет?!
Мы, трое студенток-подружек, решили: в Москву! Увидеть! Проститься!
Забились в вагон. Поехали. Всеми правдами и неправдами пробились в Колонный зал. И рыдали трое дурочек: Галя Кустова, Ира Свердлова и я, у которой отец народов убил родного отца.
Такой была моя вторая поездка к Сталину. Но я еще, с 38-го по 53-й год, вела с ним и оживленную переписку. Точнее — писала я ему, а отвечал мне НКВД: «Ваш отец жив, здоров, находится в Дальневосточных лагерях без права переписки». Это сейчас мы можем перевести с языка людоедского на русский: «без права переписки» — значит под расстрел. А тогда все — на веру: жив, здоров.
В 1953 я в очередной раз — и, как оказалось, в последний — отправила письмо с просьбой разобраться, пересмотреть...
И вдруг, накануне защиты диплома, уже после смерти Сталина, повестка: явиться тогда-то по адресу: Литейный, 4.
Серый дом! Так называли его родители, говорили: дойдешь до угла и мимо серого дома... Мы часто с отцом торопились в цирк к клоуну Карандашу, дяде Мише Румянцеву, тоже — мимо...
В двух шагах отсюда проходило мое детство. На Воинова, 38. Наш дом выходил сразу на три улицы: на Воинова, проспект Чернышевского и набережную Робеспьера. Напротив, за Невой, высился «рыцарский замок», как я себе воображала. А это — "Кресты", знаменитая питерская тюрьма.
Литейный, 4. А внутри еще одна тюрьма, Шпалерка, в которой сидел мой отец. Наверное, там были слышны трамвайные звонки. Знать бы тогда все наперед и крикнуть во все легкие: «Папа! Я здесь, я люблю тебя!»...
Серый дом. Литейный, 4... «Госстрах» — так еще его называли. Сегодня мне впервые не мимо.
...Оттянув тяжелую дверь, вошла. Длинный коридор. Сопровождающий. Меня буквально бьет мелкой дрожью. В кабинете пожилой (впрочем, тогда все старше 30 казались пожилыми) человек в штатском. Удивительно: он приветлив и даже добр со мной. Достал пухлую папку... «Дело отца» — я это сразу поняла, и дрожь стала неуемной.
— Деточка моя! — начал человек в штатском. — Вы пишете, что ваш отец не может быть врагом народа...
От шума в сердце заложило уши. Он налил мне воды и, листая дело, медленно, как учитель в школе, произнес:
— Нда-а! Ваш отец, деточка, действительно, не враг народа. Но пока об этом знать будете только вы. Никому об этом не надо говорить.
Я вышла из кабинета, плохо соображая, что к чему. Ошалела настолько, что даже не спросила, жив ли отец. И вдруг меня осенило: да энкаведэшник этот — сам враг народа! Он же меня настраивал против Советской власти!
Слава Богу, хватило ума этой догадкой ни с кем не поделиться.
Ноги сами принесли меня к нашему бывшему дому. Я села на скамейку во дворе. Когда-то меня сюда после тяжелой болезни вынес на руках отец, и мы с ним сидели на этой вот скамейке, под этими деревьями.
Отца нет в живых. Я поняла это. И скамейка, и деревья — все на месте. А его — нет.
...Дни-мальчишки, вы ушли, хорошие,
Мне оставили одни слова.
И во сне я рыженькую лошадь
В губы мягкие расцеловал.
Эти стихи отец часто повторял. Позже узнала, что их автор — Борис Корнилов — был расстрелян в том же году и в той же тюрьме, что и мой отец.
Здесь, на Воинова, 38, у нас была одна комната в коммуналке. Но большая, солнечная и ве-
селая. Дом был полон стихов и музыки. Отец хорошо играл на баяне. Мама неплохо пела. Больше всего помню эту, мою любимую:
За две настоящих катеринки
Купил мне мой миленочек ботинки.
А ботинки носятся
Погулять все просятся...
У меня была очень веселая мама. Была веселая.
...Во дворе шумели ребятишки, как мы когда-то. Здесь Геня Поздняков, мой друг, предложил мне пожениться, когда мы вырастем. Было нам на двоих одиннадцать лет.
Отсюда папа водил нас с Геней в дальние прогулки. Чаще всего в Таврический сад. А по дороге рассказывал всякую небывальщину. В Таврическом мы обязательно заходили в кувыркающийся домик. Был такой аттракцион: на секунду-другую гас свет — и все переворачивалось с ног на голову. Я прижималась к отцу, хватала его за руку, и мой страх таял в отцовских ладонях.
Наш дом на Воинова тоже стал кувыркающимся, но ухватиться было уже не за кого.
После ареста отца Ида, дочь дворника, закричала на весь двор: «Не играйте с Наташкой, у нее отец троцкист». Ее крик навсегда прогнал меня со двора. Казалось, что этот крик гонит нас и из Ленинграда. Нас высылали. Мы еще не уехали, а к нам вселили чужих людей. И мы с мамой ходили на цыпочках, говорили шепотом.
На вокзале мамина подруга Адель Игнатьевна Крылович (единственная не побоявшаяся нас проводить) сказала вызывающе громко: «Ну, Анисья, теперь я за Кировский завод спокойна. Раз вас с Натальей высылают, его уже никто не взорвет!».*
Про свою встречу в сером доме я тогда, в 53-м году, рассказала только одной маме. Она плакала и уговаривала меня: «Все хорошо! Нам ведь с тобой главное знать, что Васюта ни в чем не виноват. И молчать об этом, непременно, доченька, молчать!».
Жизнь научила маму об этом молчать.
Как долго я носила розовые очки! Уму непостижимо. Живя «в буднях великих строек, в веселом грохоте огня и звона», я и думать не думала, что моя любимая страна — страна не только мечтателей, но и людоедов.
Какие звонкие песни мы пели!
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля.
Просыпается с рассветом
Вся советская земля...
Холодок бежит за ворот...
...На рассвете арестовывали. И расстреливали тоже на рассвете.
А я звонким голосом читала на школьных вечерах Эдуарда Багрицкого:
* Адель Игнатьевна Крылович (1903-1992). Это имя будет не раз повторяться. Выпускница института сценических искусств. Работала в ленинградских театрах. Последние годы – в театре на Литейном.
По национальности полька, крещена в Петербургской Римско-католической церкви. Верующая. Ее первый муж Елисей Северинович Студзинский был начальником Военно-воздушных сил Ленинградского военного округа. Расстрелян в 1937 г. За десять лет до этого она с ним рассталась, выйдя замуж за Моисея Зеликовича Левина, театрального художника, кинооператора.
Как уцелела Адель Игнатьевна, имея острый язык и не менее острый взгляд на происходящее?! «Бог уберег!» – так считала она сама.
Нас водила молодость
В сабельный поход...
И взмывали вверх из уст праведной пионерки эти жутчайшие строки:
...чтобы юность новая
На костях взошла!
Вот и взошла юность на костях отцов.
Многие отмахиваются: все, мол, в прошлом... Но мы-то все — родом из прошлого. И нас не поделить на семь пар чистых и семь нечистых.
...В 1953 году я поехала работать в Сибирь. В Кемерово. И туда, в 1955-м, мне пришла телеграмма от мамы: «Вася реабилитирован».
В 1956 году мы получили свидетельство о смерти. Лживое. Теперь у меня их два.
Жизнь прошла, прежде чем мне удалось самой прочесть «Дело № 8935», которое на моих глазах листал в 1953 году хороший, как я теперь понимаю, человек, повторяя: «Нда-а...»