Операция отчаяния

 

Поезд везет меня к югу от Ухты. Мерный стук колес убаюкивает, голова склоняется на грудь, я на миг засыпаю, но снова прихожу в бодрствующее состояние и судорожно ощупываю чемодан. Успокаиваюсь, убедившись, что он на месте. От этого самодельного деревянного чемодана зависит судьба моих надежд. В нем мои выстраданные конспекты по истории СССР, детским болезням, гигиене, физиологии и многим другим медицинским предметам, а вместе с ним и продуктовый паек, полученный на две недели вперед. А это несколько буханок хлеба, полтора килограмма селедки, бутылка подсолнечного масла и еще кое-что. Кто. знает, может, среди разнообразного люда, переполнившего общий вагон, какой-нибудь майданщик уже взял на примету мой «угол» и только и ждет подходящего момента, чтобы завладеть им.

Мой путь — в город Сыктывкар, столицу Коми АССР. Он складывается из трех частей. Первая из них — по основной железнодорожной магистрали, вторая — по железнодорожной ветке до села Айкино, а от него — заключительная — по реке Вычегде. Цель — сдача экзаменов экстерном за курс фельдшерского отделения.

Еще две недели тому назад в этой поездке было отказано, и я, пережив отчаяние, уже смирился с ее невозможностью, как вдруг все неожиданно обернулось в мою пользу. Помогли добрый совет и счастливый случай. В конце июня я возвращался с воскресника по заготовке веткорма, изрядно уставший, искусанный комарами, голодный и злой. Душу наполняло возмущение отказом в предоставлении отпуска для сдачи экзаменов, грызла безысходная тоска по свободе. В сознании еще неотступно

 

звучала песня, которую исполнил в лесу молодой командир ВОХР Лысенко, участвовавший в воскреснике. Он стоял среди редких берез па высоком холме, стройный, в служебной форме защитного цвета, и с чувством, во весь голос пел:

Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю:

Чому я нэ сокил, чому нэ литаю?

Чому мэни, боже, ты крылэц нэ дав?

Я б зэмлю покынув и и нэбо злитав.

Вблизи сквозь зеленые ветви поблескивали стремительные струи реки Ухты, а далее раскинулась бескрайняя холмистая лесная ширь. Казалось, что песня уносила певца далеко за эту таежную ширь, что, вкладывая в мелодию всю душу, он выражал тоску по родине, по Украине. Песня была созвучна и моей тоске по свободе и независимости.

Я шел но пыльной дороге с букетом ромашек, машинально продолжая отмахиваться березовой веткой от комаров и пытаясь воспроизвести в памяти мотив песни. Мое раздумье прервал неожиданный возглас:

— Виктор!

Навстречу шла фельдшер Валя, работавшая по вольному найму медсестрой в 4-м корпусе больницы. Она подала маленькую руку и, блеснув серыми глазами, продолжала:

— Здравствуй! Ты что, своих перестал узнавать? Вижу, идешь с воскресника. Наверное, как и в прошлое воскресенье, опять заготовил больше всех? Все рвешься в передовики?

Я прервал нескончаемый поток слов:

— Добрый день. Извини, задумался. А в передовики не получается, заготовил даже чуть меньше, чем в прошлый раз. Не знал, что встречу тебя, а то бы пару веников прихватил для тебя, попариться.

— Спасибо, подари лучше цветы.

 

— Я именно тебя и имел в виду.

Я пытался выглядеть непринужденным и веселым, но, по-видимому, не получалось.

— А что такой грустный?

— Нечему радоваться.

— Не падай духом. Если замначальника лагеря отказал в отпуске, то это еще не означает, что все потеряно. Этот майор всем отказывает. Ты обратись лучше к самому Бурдакову.

— Думаю, что тоже бесполезно. Да уже и поздно.

Мне казалось, что Валя лишь успокаивает меня, и я не придал серьезного значения ее словам, уже смирившись со своим положением.

Но через несколько дней по лагпункту пронесся слух: прибывает с инспекцией сам начальник Управления Ухтижемлага НКВД Бурдаков. Вес лагпунктовское руководство от мала до велика пребывало в трепете, волнении и суете. Вдруг вспомнив о совете Вали, я быстро написал заявление на имя начальника с просьбой предоставить отпуск, но уже не на месяц, а только на две недели: думалось, что так меньше риска получить отказ. Я отнес заявление заместителю главврача Е. И. Харечко и просил передать его Бурдакову. Едва Евгений Иванович успел бегло просмотреть мое прошение, как в кабинет вбежал запыхавшийся комендант и с дрожью в голосе сообщил о прибытии начальства. Харечко торопливо сунул мое заявление в карман халата и поспешно направился к выходу, буркнув на ходу:

— Хорошо.

Вскоре с крыльца своего корпуса я увидел, что по территории больницы шествует высокий тучный человек в плаще защитного цвета и в брюках с алыми генеральскими лампасами. Не было никакого сомнения в том, что это и есть комиссар гос-

 

безопасности третьего ранга Бурдаков. Рядом с ним семенил с открытой головой и в белом халате Е. И. Харечко, который при своем среднем росте и худощавости по сравнению с высоким начальником казался подростком.

Я сошел с крыльца и остановился в отдалении, на виду у Евгения Ивановича, пытаясь своим присутствием напомнить ему о своем заявлении. Е. И. Харечко заметил меня, достал из кармана бумагу и, держа ее сложенной в руке, о чем-то говорил начальнику, затем убрал бумагу обратно в карман.

Как потом рассказал мне Евгений Иванович, как раз в это время он и доложил начальнику о моей просьбе. Далее разговор был кратким:

— На какой срок?

— На две недели.

— Пусть скажет в Управлении, что я разрешил.

Я так и поступил. Инспектор отдела кадров Управления, пожилая женщина с сержантскими погонами, недовольно ворчала (не на начальника, а на меня), оформляя проект приказа и одновременно выписку из него:

— И куда спешите! После войны открепили бы от лагеря, и поехал бы на все четыре стороны.

Я молчал, думая об одном: скорее бы получить эту бумагу, так как времени в обрез.

И вот спешные хлопоты и сборы позади. Я приближаюсь к своей цели. Громыхают колеса вагонов, изредка раздается протяжный гудок паровоза. Хорошо бы прилечь, по некуда. Душно, накурено. Говорят, что начальник Управления лагеря ездит в Москву в персональном комфортабельном вагоне. Но мало ли чего могут наговорить. Я с большой благодарностью вспоминаю этого генерала: без всяких бумаг, по устной просьбе разрешил отпуск. Без всякой бюрократии, справок и виз нижестоящих

 

начальников. Меня наполняют радость и умиротворенность, и я проваливаюсь в сон. Кто-то трясет меня за плечо:

— Ваши документы.

Передо мной два человека в военной форме. Один из них стоит в стороне, другой вплотную возле меня. Он внимательно просматривает поданную мною справку об освобождении. Она мне служит вместо паспорта. Взамен фотоснимка на ней красуется отпечаток пальца. На обратной стороне — штампы о прописке с ее датами и адресами. Лишь в 1944 году они дополнятся штампом «паспорт выдан», а еще через два года — 22 февраля 1946 года — записью об откреплении от производства лагеря с оставлением на работе на общих основаниях и заключением медкомиссии военкомата: «Годен к нестроевой службе в тылу по ст. 98 «в», протокол 336».

Затем проверяющий читает справку о предоставлении мне отпуска с выездом в Сыктывкар для сдачи экзаменов. В ней я назван не как-нибудь, а «сотрудником Ухтижемлага НКВД», и подписана она собственноручно начальником Управления лагеря комиссаром госбезопасности Бурдаковым. Этот документ, представляющий собой маленький бумажный листок, полностью снял подозрения проверяющего.

Я снова всеми силами стараюсь не уснуть. Позади бессонная от волнения ночь после получения устного разрешения на отпуск. Затем весь день в беготне и сборах. Пришлось побывать на Ветлосяне, чтобы получить выписку из приказа, выстоять очереди в магазине для закупки продуктов по карточкам и на вокзале — для приобретения билета. Прошелся по базару с мыслью, что неплохо бы принарядиться, купив хотя бы сорочку, калоши и носки. Такая мечта оказалась совершенно нереальной: все это

 

в сумме стоило более тысячи рублей — зарплата за два месяца. Сдал больных врачу дизентерийного корпуса. Искал возможность занять денег (дала хозяйка 400 рублей). Собрал багаж. Дотащившись с чемоданом до вокзала, я чувствовал себя уже совсем обессиленным. Но главное — я все же еду.

Вот и позади поселок Железнодорожный, бывший Княжпогост, от которого я шел этапом под конвоем до Ухты, преодолевая долгий и утомительный путь по пыльному тракту: тогда, пять лет назад, здесь еще не было железной дороги.

Остался позади и рельсовый путь, ответвляющийся от основной магистрали на восток, до реки Вычегды. Отсюда, от старинного села Айкино с его почерневшими и покосившимися избами, медленно везет меня вверх по реке старинный колесный пароходишко. В вечерней тишине отчетливо раздается шлепанье плиц по воде. На палубу, где я восседаю на своем бесценном чемодане, погружаясь в полусонное состояние, временами доносятся из трюма беспечные девичьи голоса и смех, затем зазвучала грустная песня о неразделенной любви. Вскоре на палубу поднялись две совсем молоденькие девушки.

— Девушки, вы далеко едете?

— В Сыктывкар.

— А зачем, если не секрет?

— Как зачем? Там мы учимся.

Оказалось, что они заканчивают медицинское училище, его фельдшерское отделение, едут сдавать государственные выпускные экзамены. Я узнал, что после первого экзамена (по акушерству и гинекологии) они будут иметь четыре дня на подготовку к экзамену по каждому последующему предмету. «Счастливчики!» — подумал я. Неожиданным для меня оказалось то, что предстоят также экзамены

 

по огневой подготовке и санитарно-химической защите. Эта новость расстроила и озадачила меня, особенно необходимость экзаменоваться по огневой подготовке.

— Ничего страшного. У нас военрук хороший парень. Попроси программу, винтовку, проконсультируйся.

11 июля 1943 года я прибыл в Сыктывкар и сразу же направился в медицинское училище. Здесь в учебной части подтвердили, что завтра я смогу сдавать экзамен, дали направление в общежитие. На мой вопрос, где можно купить медицинские книги, сказали, что специального магазина нет, но один из бывших преподавателей сможет их продать, и сообщили его адрес.

В общежитии меня поселили в пустовавшей комнате. Оставив чемодан, я направился к владельцу книг. Им оказался пожилой седой мужчина с исхудавшим лицом. В большой комнате его собственного добротного дома у стены стояло пианино, а возле него множество книг, сложенных целой горой прямо на полу. Хозяин сказал, что за деньги он их не отдаст и может обменять лишь на продукты: он болен туберкулезом и ему надо хорошо питаться. Пришлось возвратиться в общежитие за продуктами. За две буханки хлеба, килограмм селедок и бутылку подсолнечного масла я отобрал несколько книг, в том числе толстое руководство по малой хирургии Мезонне (перевод с французского), учебник по анатомии Лысенковя и небольшое старое руководство для врачей по внутренним болезням.

Вместе с покупками я сразу направился на базар с намерением восполнить свои продуктовые запасы. Узкая полоска земли между полуразбитым деревянным тротуаром и проезжей частью дороги

 

местами была засажена картошкой, тощая запыленная ботва ее начинала набирать цвет. На покосившихся заборах с облупившейся краской кое-где висели рукописные объявления о продаже личного имущества и обмене жилплощади.

Базар произвел на меня крайне удручающее впечатление своей бедностью. Отдельные лица, преимущественно женщины, предлагали старую одежду, поношенную обувь. Кусок хлеба или несколько картошин стоили не дешевле, чем в Ухте.

Я возвратился в общежитие усталый и разочарованный. Подсчитав свои деньги и просмотрев оставшиеся продукты, я понял, что их при самом экономном расходовании едва ли хватит на неделю. Да и времени в моем распоряжении немногим больше: из двухнедельного отпуска уже израсходовано четыре дня. Было ясно, что я смогу одолеть экзамены лишь в том случае, если удастся сдать их в еще более сжатые сроки, чем предполагал, по нескольку предметов в день. Поэтому в течение вечера кроме конспектов по акушерству и гинекологии я перелистал записи но другим предметам.

Занимался допоздна. В усталой голове возникали сомнения, хватит ли сил справиться с такой трудной задачей. А вдруг не выдержу? Но вспомнились слова Евгения Ивановича Харечко, являвшегося для меня примером не только высокой нравственности, но и необыкновенной трудоспособности: «Сейчас война, и приходится делать невозможное». С этой мыслью я уснул, однако вскоре проснулся и обнаружил, что по простыне и белью ползает множество клопов. Некоторые уже растолстели, напившись крови, многие же другие, очень тощие, сплющенные, несомненно основательно проголодавшиеся, почуяв возможность поправиться, устремлялись к своей

 

жертве. Я смахнул их с белья, отряхнул простыню с множественными кровавыми пятнами, давил кровожадных несекомых ногами. Но стоило мне снова лечь в постель, как в скором времени откуда ни возьмись поползли и даже начали падать г потолка новые кровопийцы. Поэтому ночью я не столько спал, сколько боролся с их нашествием, а крепко уснув под утро, едва не опоздал на экзамен.

Когда утром 12 июля я подошел к экзаменационной комнате, перед ней уже толпилось десятка полтора девушек и два юноши. Чувствовалось, что они волнуются, у многих лица были бледными, слышались вздохи, перешептывания. В 9 часов всех нас впустили в экзаменационную комнату, мы расселись за столы. Я сразу направился в глубь комнаты, где за столом, покрытым красной скатертью, сидела экзаменационная комиссия в составе трех преподавателей, и попросил проэкзаменовать меня первым, объяснив причину спешки. Мне вручили экзаменационный билет, и я с большим волнением просмотрел доставшиеся вопросы. Это строение и функция плаценты, послеродовые воспалительные процессы матки и рак тела матки. Немного подумав, начал отвечать. Преподаватель Варвара Петровна Волохина задала ряд вопросов, особенно по ранней диагностике рака. Дополнительно мне было предложено рассказать о признаках беременности, о симптоме Гегара.

Получив оценку «хорошо», я несколько расстроился. Во-первых, как мне показалось при общении со студентами перед экзаменационной комнатой, они ориентируются в предмете слабее меня. Во-вторых, я ответил на все вопросы. Акушерство и гинекология были дисциплинами, по которым я получил наиболее систематическую подготовку. Поэтому

 

меня обеспокоила перспектива экзаменов по другим предметам.

Успокоившись, я направился в учебную часть, чтобы выяснить возможность сдать экзамены по другим предметам. Заведующая учебной частью Милица Васильевна Ходкова, уже знавшая мое положение, вынуждавшее сдавать экзамены в сжатые сроки, спросила:

— Вы готовы сейчас сдавать курсовой экзамен по фармакологии с рецептурой?

— Готов.

— Это мой предмет. Сейчас я дам вопросы. Подумайте и будете отвечать.

Первый вопрос касался наркотических средств. Обдумывая ответ, я вспомнил об их свойствах, действии, показаниях, а также о возможности привыкания к ним с развитием наркомании. Передо мной возникли картины поведения Марии Ионовны в терапевтическом отделении, уже описанные выше. Вспомнил и о заключенном Николае Каменеве. Этот горбатый парень лет тридцати, бывший беспризорник и вор, был очень хорошим парикмахером и обслуживал весь персонал больницы Ветлосян. Он охотно отзывался как на свое имя, так и на прозвище Лорд, которым даже гордился. Это был смышленый и остроумный парень. Однажды, когда я еще только начинал кое-что осваивать в хирургическом отделении доктора Кристального, случайно из соседней комнаты через тонкую перегородку до моего слуха донесся такой разговор: «Степан, я достал ампулочек, впрысни мне, пожалуйста».— Это был голос Коли Каменева. «Морфий? Ну и жук, опять достал! Ты же, Лорд, божился, что завяжешь».— Это был голос старшего лекпома, пожилого мужчины с бритой головой. «Не могу. Давай скорей, весь дрожу...»

 

Позже Лорд иногда обращался ко мне с жалобами на сильный кашель и умолял дать несколько таблеток кодеина. Если я убеждал его, что таблеток нет, он слезно просил «хотя бы нарцеина», а на худой конец — «пульс доверия». Так он называл на свой манер пульвис Довери (пульвис по-латыни означает порошок), содержащий опий и корень ипекакуаны (рвотный корень), который в малой (обычной) дозе помогает отхаркиванию, при передозировке же вызывает рвоту. Это не смущало Лорда, лишь бы принять дозу опия. Он всюду в больнице пытался выпрашивать и другие препараты, содержащие наркотики. «Коля, неужели ты не можешь обойтись без них?» — спросил я однажды. «Понимаешь, если я не приму, то не нахожу себе места, не могу работать. Готов руки наложить на себя, а то и на кого-либо, лишь бы достать нужное средство».

Вспомнив эти картины, я отвечал на первый вопрос экзамена очень пространно, с описанием наркомании. Поэтому по второму вопросу (о растительных вяжущих средствах) Ми лица Васильевна не дала мне досказать до конца и была удовлетворена моими ответами после того, как я выполнил последнее задание — написал рецепт морфина для подкожных инъекций.

— «Отлично». А вот преподаватель по патологической анатомии и патологической физиологии. Можете сдавать?

Я охотно согласился, однако был несколько смущен полученным билетом. Оба первых вопроса оказались из патологической физиологии (различные иммунные реакции, лихорадка), были для меня трудными, и пришлось мобилизовать память. По третьему же вопросу (доброкачественные и злокачественные опухоли) я был подготовлен значительно лучше, хотя

 

в основном теоретически. Больные злокачественными опухолями в лагерной больнице встречались редко. Я смог вспомнить лишь трех больных раком, которых довелось видеть за все четыре года работы. У одного из них был рак легкого, он умер от легочно-сердечной недостаточности. У другого был диагностирован рак желудка с резким сужением его выходного отдела, не пропускавшим никакой пищи, кроме жидкости. Больной, по фамилии Смирнов, кажется бывший инженер, был резко истощен, но удивительно спокоен и уравновешен. Получив от родных посылку с продуктами, он все их раздал больным своей палаты: «Я оставил себе конфетку, перед смертью пососу». Его предчувствие близкой смерти подтвердилось: он умер в ближайшую ночь. Наконец, у больной женского корпуса рак матки был осложнен распадом опухоли с гнилостным запахом. У всех этих больных рак был распознан в запущенной форме.

Особенности доброкачественных и злокачественных опухолей я назвал довольно подробно, и в зачетной ведомости появилась вторая отличная оценка. Это придало уверенности.

Затем преподаватель Мария Ивановна Щукина экзаменовала меня по детским болезням. Характеристику токсической дистрофии, врожденного сифилиса и заболеваний пупка она спрашивала с явным практическим уклоном: как распознавать, лечить и т. п. Я был доволен полученной оценкой «хороню».

К исходу первого экзаменационного дня заведующая учебной частью сказала:

— К себе прошел наш директор, Никифор Алексеевич Лапин. Если не возражаете, я попрошу его, может быть, он примет у вас экзамен по истории СССР.

 

Я не возражал и вскоре был вызван в кабинет директора, где получил экзаменационный билет. По вопросу о Киевском государстве, его основании и распаде экзаменатор удовлетворился моим кратким ответом. После ответа по второму вопросу (Великая Октябрьская социалистическая революция) он поинтересовался, когда было двоевластие, кто входил в руководство революцией, какие были изданы декреты. Задал также серию вопросов по истории партии, в том числе: что было на II съезде партии? Какие разногласия возникли между большевиками и меньшевиками, по какому пункту? Что было на III съезде партии? Что было на Пражской конференции? Именно так: «что было». Затем была проверена моя осведомленность о первомайском приказе Сталина, о задачах в войне. Наконец, после того как я ответил на вопрос, может ли наша страна победить без второго фронта, наступила пауза, и у меня появилась надежда, что экзамен по предмету закончился. Однако экзаменатор вдруг встрепенулся и спросил:

— А что сказал Горький о врагах?

Этот вопрос меня смутил: Горький высказывался о врагах революции и трудящихся во многих своих произведениях, характеризуя их с разной стороны. Я даже вспомнил содержание его пьесы «Враги». Быстро собрался с мыслями, но не успел и рта раскрыть, чтобы дать пространный ответ в общем виде, как экзаменатор опередил меня и с довольным лицом ответил сам:

— Вот что он сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Согласны? Тогда приведите пример из практики. Ну, к примеру, что было под Сталин градом?

Я начал быстро рассказывать об уничтожении несдавшихся немецко-фашистских захватчиков.

 

— Правильно. Милица Васильевна, у вас нет вопросов?

—    Нет,— ответила присутствовавшая на экзамене заведующая учебной частью.

—    Тогда достаточно. Ставлю «четыре».

В итоге первого экзаменационного дня мне удалось «сбросить» пять предметов. Окрыленный результатами, я чувствовал в себе прилив сил и решил разыскать университет. Было известно, что сюда эвакуирован Петрозаводский университет. Поэтому я направился в слабой надежде встретить кого-либо из земляков. Но в просторном вестибюле оказалось пусто: экзамены закончены, студенты отправлены на сельхозработы или на лесозаготовки. С особым чувством грусти я постоял в вестибюле. Было приятно сознавать, что еще совсем недавно по нему ходили преподаватели и студенты из Петрозаводска, эти стены слышали их голоса.

В течение следующего дня я сдал экзамены по семи предметам, в том числе четыре государственных и три курсовых. На третий же оставалось справиться с госэкзамепами по огневой подготовке и санитарно-химической защите. Они тоже прошли благополучно.

Я очень благодарен за помощь и содействие заведующей учебной частью М. В. Ходковой. Эта молодая женщина с большим пониманием и сочувствием отнеслась к моему нестандартному положению, «ловила», а возможно, и вызывала экзаменаторов. Она быстро формировала экзаменационную комиссию, как только появлялся преподаватель по какому-либо предмету, вынесенному на госэкзамены. Только по одному предмету для сдачи курсового экзамена преподавателя на месте не оказалось, и мне пришлось сходить в кожно-венерологический диспансер. Обстановка в целом была

 

очень доброжелательной. По первой же просьбе предоставлялись программы, а военрук А. Г. Шевчук даже доверил мне на ночь винтовку, чтобы я потренировался разбирать и собирать затвор.

Меня смутило то, что в течение второго и третьего экзаменационных дней по всем девяти предметам были поставлены оценки «отлично». Мне казалось, что, по крайней мере, по двум из них (по инфекционным болезням и санхимзащите) оценка была завышенной. Так, после успешной сдачи преподавателю Дмитрию Ивановичу Розанову экзамена по гигиене я ему же отвечал на билет по инфекционным болезням. При этом ответил на вопросы как по билету, так и многочисленные дополнительные, кроме одного, по поводу которого признался:

— О ящуре я ничего не знаю, кроме того, что им болеют животные, а от них могут заражаться люди.

— Ну ладно, дарю тебе ящур, за прочие заслуги ставлю «пятерку».

Экзамен по санитарно-химической защите принимал Максим Петрович Макаров. Свойства таких ОВ, как лакриматоры и арсины, помощь при отравлении, основы дегазации — эти вопросы я изучал в прошлом еще в индустриальном техникуме в Петрозаводске, готовясь сдать нормы на значок «Готов к противохимической обороне». Поэтому, повторив накануне по учебнику, легко вспомнил. Однако значительно труднее было справиться с ответом на вопрос «Помощь при поражениях ОВ на различных этапах эвакуации», тем более что на него надо было отвечать по карте с условными знаками. Их же я плохо знал, «плавал». И экзаменатор растолковал их значение и ряд положений рассказал за меня сам.

Своим сомнением я поделился с одним из препода-

 

вателей, отметив, что по акушерству и гинекологии я отвечал лучше, но оценка оказалась ниже.

— Видите ли, в чем дело. Вы знаете, кто обычно сдает экзамены экстерном?— И сам же ответил, что, как правило, это бывшие учащиеся фельдшерской школы, которые были исключены за неуспеваемость или какие-то прегрешения. Затем они нарабатывают стаж и пытаются получить фельдшерское или сестринское свидетельство путем сдачи экзаменов экстерном. Чаще всего они отвечают весьма посредственно, на «тройку» с натяжкой, а иногда и проваливаются. У преподавателей сложился именно такой стереотип экзаменуемых экстерном. Во время приема первого госэкзамена меня могли принять за представителя этой категории. Такое предубеждение могло сказаться на оценке. А после ознакомления с характеристикой первоначальное предвзятое отношение отпало.

Итак, по истечении трех дней экзамены по всем четырнадцати предметам были позади. Почувствовав большое облегчение и раскованность, я решил пойти купаться. Долго брел по мелководью Сысолы, пока не погрузился по пояс, и, немного поплавав, заметно освежился. На следующий день, 15 июля 1943 года, мне было вручено свидетельство о присвоении звания фельдшера. Красные «корочки» вместе с экзаменационной ведомостью, стоившие мне огромной затраты сил, я поглубже запрятал и, чувствуя себя счастливым, в тот же день отправился в обратный путь.

И вот я в Ухте. Несмотря на то, что чемодан мой был облегчен (в нем лежали лишь несколько купленных книг, конспекты и кое-какие дорожные вещи), я с большим трудом доплелся до своего жилища, испытывая резкую общую слабость. Перешагнув порог, я уперся взглядом в полку с кни-

 

гами, висевшую над кроватью, и сразу почувствовал какое-то незримое препятствие, какой-то невидимый барьер, как бы шлагбаум, не пускавший меня дальше. Я растерянно и остолбенело стоял, даже не поставив чемодан на пол. В чем дело? И вдруг меня осенила догадка: меня отталкивает, не пускает вид полки с книгами. Резко опустив на пол чемодан, я рванулся к полке и начал быстро швырять под кровать пачки книг, ранее радовавших мой взгляд, а теперь показавшихся чужими, ненавистными. Только после того как полка была опустошена, я свободно вздохнул.

Мое состояние можно считать своеобразной защитной реакцией организма на крайнее истощение нервной системы, связанное с чрезмерными перегрузками. Перегрузки ассоциировались с работой над учебниками и руководствами, и теперь даже вид их остановил меня на пороге комнаты. И я почти подсознательно ликвидировал это психологическое препятствие.

Такое объяснение происшедшего у меня сформировалось позже. А в тот момент я с радостным чувством завершения эпопеи с получением документа о среднем медицинском образовании свалился на кровать, расслабился, и вдруг ощутил, как по щекам покатились слезы. Такого со мной не было даже после объявления несправедливого приговора. Теперь стало очевидно, что у меня развилась неврастения.

Вся поездка из Ухты в Сыктывкар предстала предо мной как операция отчаяния. Такое понятие существует в хирургии, когда слишком мало возможностей и надежд на успех операции, без нее же — никаких надежд. Но в данном случае слово «операция» фигурирует не в смысле «хирургическое пособие», а в значении «действие, мероприятие».

Побывав на следующий день на Ветлосяне, где

 

я должен был зарегистрировать свое прибытие из отпуска и получение фельдшерского свидетельства, я обнаружил, что многие не узнают меня, узнав же, удивляются, насколько я похудел. Начальник санчасти Вера Михайловна Красильникова, несшая в руке маленький алюминиевый бидончик, предложила мне стакан молока. Доктор Я. И. Каминский сразу повел меня в рентгеновский кабинет, где предложил съесть маленькое пирожное. Я не решился лишить главного врача редкостного лакомства, так же как только что отказался от стакана молока из очень маленького бидончика. После краткого разговора Яков Иосифович поставил меня под экран и со всех сторон обследовал, пытаясь выяснить, не заболел ли я туберкулезом. Профессор В. В. Виттенбург предложил мне стакан крепкого чаю с сахаром. Такое повышенное внимание лишний раз убедило меня в том, что я действительно превратился в выраженного дистрофика, или, как говорят в лагере, в доходягу.

Мой учитель Вильгельм Владимирович Виттенбург, просмотрев мое фельдшерское свидетельство с экзаменационной ведомостью, сказал:

— Оценка «хорошо» по акушерству и гинекологии — это прекрасно. Учтите, что хороший студент обычно знает предмет на оценку «посредственно», а профессор — на «хорошо». На «отлично» же, пожалуй, только сам бог. Поэтому от всей души поздравляю. Но теперь надо отдохнуть, только затем уж — дальше.

Насчет необходимости отдохнуть он был, несомненно, прав. У меня уже не хватило сил зайти ни в хирургический корпус, ни в амбулаторию. С трудом добравшись до вахты и выйдя за зону, я уселся на бревно, валявшееся на обочине дороги, в надежде, не случится ли попутная машина

 

до Ухты. Но время шло, такая надежда уже исчезала. Я начинал сожалеть, что поскромничал, отказавшись от угощений.

— Это ты, лекпом?— услышал я вдруг над собой голос и увидел склонившегося пожилого мужчину в лагерной одежде, пахнущей лесом. Я ответил, что да, работал здесь лекпомом.

— Помню, лечился у тебя, спасибо. Меня, конечно, уже не узнаешь: нашего брата много. Теперь ты и сам никак доходишь? Где ты теперь? Когда срок?

Он присел рядом на бревно. Я рассказал о себе.

— Все это здорово, но выглядишь ты совсем больным. Подставь-ка ладошки, я тебе насыплю голубики. Не побрезгуй, от души.

Полузрелые ягоды подкрепили мои силы, и я побрел по дороге.

На следующий день я не пошел на работу. С одной стороны, не пошел на законных основаниях: у меня оставались еще неиспользованными пара дней отпуска. С другой стороны, я чувствовал, что у меня нет сил, хотел лишь лежать и ни о чем не думать. Но ни о чем не думать тоже было трудно. С ужасом вспомнил, что когда в конце зимы я с неделю не выходил на работу по болезни, в морге скопилось девять трупов, которые я должен был вскрыть. А вдруг опять то же? На такую работу у меня нет сил.

Я смотрел в зеркало на свое изможденное серое лицо с провалившимися щеками. Такое бывает при тяжелой алиментарной дистрофии. Степень ее у заключенных на медосмотрах обычно определяли по ягодицам. Я ощупал свои ягодицы и ощутил провалы там, где должны быть округлости. Это означало выраженную атрофию ягодичных мышц, соответствовавшую дистрофии почти второй степени.

 

При таком истощении заключенных направляют в слабкоманду, а то и в больницу. Но с такой же степенью дистрофии, если она сочеталась с авитаминозами или другими заболеваниями, я встречался и в морге во время вскрытий.

Когда я появился на работе, меня пригласил к себе в кабинет главный врач О. А. Мебурнутов. Там же сидел его заместитель Е. И. Харечко. Оба они были в курсе моей поездки и моего состояния. Оганес Александрович сказал:

— Мы пригласили вас затем, чтобы объявить, что удовлетворяем вашу давнюю просьбу — освобождаем от прозекторской работы. Спасибо вам за большую работу. Второй корпус остается по-прежнему за вами. Вместе с тем мы решили прикрепить вас к больничной кухне в качестве санинспектора.

В разговор вступил Е. И. Харечко и пояснил, что в мою обязанность будет входить проверка санитарного состояния пищеблока и оценка качества приготовления пищи. Результаты я должен буду вносить в специальный журнал.

— Но ведь пробу снимает дежурный врач.

— Ваши обязанности шире.

Я поблагодарил руководство больницы за внимание и оказанное доверие. Было очевидно, что таким образом решили помочь мне выбраться из состояния дистрофии, выходить после «операции отчаяния» без отрыва от работы.

На моих грядках было все в порядке. Чувствовалось, что квартирная хозяйка выполнила мою просьбу и поливала растения. Капуста, все десять растений, хорошо принялась. Радовал также своим видом табак. Его зеленые листья достигли величины почти с ладонь. Они внушали надежду, что в недалеком будущем я смогу сделать махорку-самосад и послать в подарок отцу в Хакассию, где семья еще находилась в эвакуации. Вид зеленых растений навевал спокойствие, умиротворенность. Все наладится. Жизнь продолжается.