ИНТЕРМЕЦЦО

НА СМЕРТЬ ИЕРАРХА

Я не имею права причислять себя к близким людям Митрополита Николая: наши взаимоотношения были в последнее время далеко не безоблачны — в одном из последних его писем имеются горькие строки, брошенные в мой адрес. Впрочем, и раньше мы были лишь добрыми знакомыми. Но это знакомство длилось 35 лет (с того времени, когда в 11 лет я прислуживал Владыке в качестве посохоносца), и мне трудно, почти невозможно, осознать его смерть.

Любил ли его?

Да, любил.

Мне всегда нравилась его мягкость, изящная простота в обращении, одухотворенность и в то же время живой, практический ум. Пишу эти строки, и мне слышится приятный грудной напевный тембр его голоса во время богослужения. И в личной беседе его речь, утрачивая напевность, сохраняла приятные, ласкающие интонации.

"Здравствуйте, здравствуйте, землячок дорогой", — раздаются сейчас у меня в ушах слова, с которыми он обычно встречал меня в последние годы. И его письма, телеграммы — на всем отпечаток ласковости и приветливости, элегантности и простоты...

Смотрю сейчас на его портрет, усиленно всматриваясь в его умные, проницательные глаза, которые кажутся мне при свете настольной лампы живыми, — и пытаюсь проникнуть в сложный характер Владыки, а в уме у меня рождается следующее определение: это был прежде всего человек высокой культуры, очень типичный представитель старой — хорошей петербургской интеллигенции.

Отсюда его вежливость, обходительность в обращении. Такой была и его мать, Катерина Ивановна, — красивая и в старости, умная, прекрасно воспитанная женщина.

 

И интерес к общественным вопросам, к литературе, к искусству — это от русской интеллигенции, от той среды, в которой он вращался с детства.

Я помню, в тридцатых годах, когда Владыка, будучи "лишенцем", не мог пользоваться библиотеками — с каким живым и горячим интересом он буквально набрасывался на всякую книгу, на всякую газету, которую я (студент, а потом аспирант) приносил ему из нашей институтской библиотеки. И вечные пытливые вопросы: а что говорят студенты об Андре Жиде? Много ли читают Ромена Роллана? Как воспринимают школьники древнерусскую литературу? Нравится ли мне Есенин?

В то время я часто бывал в его уютной петергофской квартире. Каких разнообразных людей можно было встретить здесь по пятницам (в приемные дни Владыки), в небольшом зале на втором этаже деревянного дома (Красный проспект, 40). Тут были и деревенские простоватые батюшки из окрестных сел, и великосветские титулованные барыни, сохранившие и в советское время былую неприступность, и рядом с ними домработницы в платочках. И все выходили из его кабинета улыбающиеся, очарованные и обвороженные любезным обращением Владыки.

Но он был поповичем, сыном священника — сурового престарелого отца Дорофея, строгого и резковатого протоиерея в дымчатых синих очках. И, быть может, от отца, который, несмотря на академический значок, прошел суровый жизненный путь, практичность, знание жизни, чувство реальности, в высочайшей степени присущие Владыке. Это типично для тех представителей старой интеллигенции, которые происходили из духовной среды. В противоположность прекраснодушным мечтателям — дворянам — поповичи — все практики: Чернышевский, Добролюбов, Остроградский, Павлов.

Соединение высокой культуры с практичностью, искренней, традиционной (всосанной с молоком матери) религиозности — со здравым смыслом, эмоциональности — с тонкой наблюдательностью — сделали из Владыки Николая одного из крупнейших деятелей, которых имела Русская Церковь XX века.

Жизненный путь Митрополита с внешней стороны — сплошной триумф.

Двадцать один год— окончание Духовной Академии.

Двадцать три года — магистр богословия.

 

Двадцать восемь лет — архимандрит — наместник Александро-Невской Лавры.

Тридцать лет— епископ.

Сорок восемь лет — Митрополит.

Затем почти два десятка лет кипучей международной деятельности.

Лондон и Париж, Берлин и Варшава, Прага и Будапешт, Нью-Йорк и Александрия, Цейлон и Стокгольм. Английский король с почетом принимает человека, который всего лишь шесть лет до этого не мог записаться ни в библиотеку, ни в амбулаторию.

Уинстон Черчилль говорит ему проникновенные слова: "Это в ваших руках будущее России".

И. А. Бунин — последний великий русский писатель — жадно слушает его рассказы о Родине. А. Н. Толстой перебивает деловой разговор с Митрополитом Николаем (как с членом чрезвычайной комиссии по расследованию фашистских зверств) словами: "Я верующий человек, хотя и не признаю догматов; давайте поговорим о бессмертии души".

Его имя произносится на всех языках. Его лицо запечатлено на тысячах фотографий.

Его называют "вторым министром иностранных дел". Никто не сомневается в том, что ему предстоит быть в недалеком будущем Первосвятителем Русской Церкви.

И вдруг- крах.

Последний год его жизни: одиноко живет он в своем деревянном доме, в тихом московском переулочке. Булавочные уколы, мелкие унижения: его не приглашают служить, о нем говорят с насмешкой вчерашние холопы.

А затем — одинокая смерть, в зимний холодный день — 13 декабря — в 4 часа утра в Кремлевской больнице.

И похороны в Лавре — они были позавчера — торжественные, но обычные архиерейские похороны.

Полное молчание газетчиков, вдруг позабывших, что покойный был человеком, оказавшим неоценимые услуги русскому народу и советскому государству (и во время войны своими патриотическими призывами, и в послевоенные годы, как один из главных участников и организаторов движения сторонников мира).

 

Митрополит Николай был крупнейшим церковным деятелем. Быть может, единственным деятелем, в подлинном смысле этого слова, которого имела Русская Церковь за последнее время.

И творцом "послевоенной эпохи" (она насчитывает 15 лет — с 1943-го по 1958 г.) в истории Русской Церкви надо считать главным образом Митрополита Николая.^*

Каков облик Митрополита Николая как деятеля? Это прежде всего последовательный и законченный сторонник компромисса. Более того, это замечательный мастер компромисса, почти не имеющий себе в этом равных.

В 1922 году, в годы церковной смуты, Митрополит (тогда епископ) Николай выступил совместно с епископом Алексием как инициатор петроградской автокефалии. В те кровавые, страшные годы, когда Русскую Церковь потрясал раскол и она распалась на две части — тихоновцев и обновленцев, — епископ Николай сумел создать нечто "третье" (не тихоновщина и не обновленчество, не церковь и не раскол). Основой автокефалии была лояльность к советской власти, отмежевание от "контрреволюционных церковных вождей" при полном соблюдении церковных канонов.

Петроградская автокефалия — это лабораторный опыт, повторенный затем дважды — во всероссийском масштабе. Первый раз в 1927 г. — в период "Декларации Митрополита Сергия" и второй раз — в 1943 году и в послевоенное время.

Сотрудничество церкви с советским государством было главным стремлением почившего Митрополита.

Он до последних своих дней оставался убежденным сторонником политики "компромисса".

"Почему надо обязательно быть фанатиком? Надо действовать всегда так, как полезно для дела", — сказал он за месяц до смерти, прочтя последнюю написанную тогда главу "Истории церковной смуты".

Следует, однако, отметить, что была черта, которой никогда

 

 

не переступал Митрополит Николай. Такой чертой были этические принципы.

В 1922 году его старый товарищ по Духовной Академии — Николай Федорович Платонов — впоследствии ренегат, а тогда агент ГПУ, — многократно, с угрозами и с посулами, добивался от епископа Николая перехода в обновленческий раскол.

Епископ (несмотря на свою мягкость) остался непреклонным и предпочел зырянскую ссылку бесчестному поступку.

Интересно отметить, что там, в Коми-Зырянской АССР, он сблизился с Митрополитом Кириллом, который оказался академическим товарищем владыкиного отца. И железный Митрополит, не знавший и не понимавший никаких компромиссов, любил и уважал Митрополита бархатного, для которого компромисс был родной стихией.

В 20-х и 30-х годах, когда многие пастыри (для спасения своей жизни — в годы ежовщины) совершили грех Иуды Искариотского — епископ Николай ни разу не запятнал себя ни предательством, ни позорными связями с б. МГБ.

И в 1960 году Митрополит предпочел уйти на покой (что ему— человеку активному и энергичному - было очень тяжело), чем согласиться с закрытием храмов.

В противоположность своим не в меру робким собратьям Митрополит непрестанно проповедовал, непрестанно говорил о вере, о необходимости отстаивать Церковь и передать ее учение грядущим поколениям.

Мы привели выше слова Митрополита о том, что главным критерием является "польза дела".

Митрополит, конечно, был прав: бывают в истории эпохи, когда компромиссы неизбежны. Такой была, между прочим, сталинская эпоха.

Как это ни странно, несмотря на всю свою показную революционность— это была эпоха компромиссов.

И это, конечно, не случайно. Всегда, во все времена, властолюбцы, тираны и деспоты больше всего боялись ясности. "Пишите так, чтоб было коротко и неясно!" — воскликнул Наполеон, определяя Конституцию своей Империи. И это восклицание великого корсиканца является классическим выражением философии всякого тирана. Властолюбивые диктаторы не любят показываться при дневном свете— им больше нравится полумрак.

 

Но полумрак — это и есть компромисс — компромисс света с тьмой. Единоначалие (неограниченная власть) — и советская республика. Научный социализм — и идолопоклоннический культ— героя - "чудотворца". Демократическая конституция — и всевластие МГБ — это ли не компромисс?

И взаимоотношения Церкви с государством в эту эпоху были основаны на парадоксальнейшем компромиссе: полугосударственная церковь в системе атеистического государства. Из всех компромиссов — это самый невероятный. И, однако, как оказалось, возможный.

В сталинскую эпоху Митрополит Николай и вышел на историческую авансцену именно потому, что он был неподражаемым мастером компромисса и талантливейшим дипломатом. Он добился максимума пользы для Церкви и сделал для нее все, что было в тех условиях возможно. Он пережил (хотя и ненадолго) сталинскую эпоху и поэтому пережил свою славу. Ибо теперь наступила пора ясности и дневного света, — и не верхушечные компромиссы с теми или иными государственными деятелями решат судьбу Церкви, а самоотверженная и упорная борьба за людские души.

Сомнений в конечном исходе этой борьбы быть не может. Этот исход заранее предопределен Тем, Кто сказал: "Церковь Мою созижду на камне и врата адовы не одолеют ее".

У марксистов есть красивая идея - о будущем едином общечеловеческом языке, который вберет в себя все ценное, что есть в языках современных культурных народов. И нечто подобное будет - верую! верую! - и в будущей, грядущей Вселенской Церкви, которая воплотит все наиболее ценное, что было в многовековом религиозном опыте христианского человечества. И люди будущего, быть может, с уважением остановятся около скромной могилы русского архипастыря, в подвале Смоленской Церкви в Троице-Сергиевой Лавре.

Большая культура, искренняя религиозность и жизненный реализм — вот то ценное, чему должны учиться у почившего Владыки молодые поколения русских людей.

 

И мы, так хорошо его знавшие, обнажая головы перед его памятью, говорим:

"Ты делал что мог - и если в чем ошибался, то не уронил и не запятнал чести архипастыря". Владыко, до свидания, дорогой!

17 декабря 1961 г.