ИНТЕРМЕЦЦО

АПОСТОЛ ФОМА

Отец Сергий имеет одно качество, которое вызывает уважение и даже зависть. Он имеет мужество быть абсолютно искренним. А это так редко встречается между людьми.

В религиозном отношении это встречается реже, чем где бы то ни было. Обыкновенно верующие люди (особенно священники) в своих сомнениях признаваться боятся даже самим себе. В результате получается ущербная, неполноценная психика.

Неискренние, замкнутые характеры.

Между тем я в этом случае сторонник Фрейда. Сомнения надо не загонять внутрь, а откровенно о них поведать и постараться в них разобраться.

Итак, разберемся в сомнениях отца Сергия, а также попытаемся определить, в чем он прав и в чем он не прав.

В начале своей книги отец Сергий приводит примеры школьного плоского богословия (в том числе приводит цитату из одной моей статьи, в свое время помещенной в его журнале).

Прав он в этом или не прав?

Очень во многом прав. Более того, я могу увеличить число примеров вульгарного плоского богословия. Как это ни неприятно, приходится при этом ссылаться и на такого замечательного, одаренного человека, каким являлся покойный о. Сергий Булгаков. В своей книге "Неопалимая купина" он утверждает, что "Богоматерь пребыла безгрешна, ни одно приражение греха не приблизилось к Ее пречистой душе, носительнице совершенного девства" (см. прот. Сергий Булгаков, "Неопалимая купина", ИМКА-Пресс, Париж, 1927 г., стр. 18).

Спрашивается, откуда он это может знать? Неизвестно. Доказательства? Никаких, кроме церковных песнопений (и то притянутых за волосы).

Далее следует уже прямо монофизитское утверждение, что Христос не мог умереть естественной смертью.

 

"Как Адам до грехопадения не был доступен естественной смерти (тоже, кстати, надуманное утверждение богословов, ибо из Библии это совершенно не видно), ...так и новый Адам не подлежал естественному закону смерти, но добровольно подчинился лишь смерти насильственной..." (там же, стр. 19).

Утверждение нелогично, ибо если бы не подлежал закону естественной смерти, то каким же образом Он мог все-таки быть убит? Если Он добровольно подчинился насильственной смерти, то тогда становится совершенно непонятной вся трагедия Гефсиманского сада (насколько Пастернак здесь ближе к Христу, чем знаменитый богослов!).

И наконец, утверждение монофизитское или даже докетическое, ибо если Он не подлежал закону смерти, то как же Он был ребенком, отроком, мужем; как мог Он тогда алкать, жаждать, страдать от усталости? Тогда остается только утверждать вместе с евтихианами, что это было притворство из смирения, что это был лишь Бог, разыгрывающий роль человека.

Вся страшная и таинственная история Агнца Божия, таким образом, принимает характер какого-то травести, водевиля с переодеванием.

Отец Желудков, конечно, прав, когда ополчается против этих надуманных утверждений богословов, которые лишь затмевают чистое, прозрачное, как стекло, учение Евангелия.

Но отец Сергий, к сожалению, вместе с водой выплескивает и ребенка. Вместе с вульгарными утверждениями богословов отвергает все догматы и все богословие, вслед за надуманными толкованиями отдельных экзегетов он отвергает и само Евангелие. И сам не замечает, что он впадает в такую же вульгарность и плоскость, в какой он обвиняет других.

Прежде всего спор с Богом. Он не может принять учение о гармоничности мира, о совершенстве Божьего творения, когда в мире, в самой органической природе, столько жестокости, безобразия, уродства. Сочувственно он цитирует Марка Твена, который в своих "Размышлениях о религии" говорил, что... "можно только поражаться всеобъемлющей и всепроницающей злобе, которая терпеливо снизошла до того, чтобы изобрести сложнейшие пытки для самых жалких и крохотных существ, населивших землю" (С. Желудков, "Почему и я христианин", стр. 27).

Далее он цитирует известные слова одного из героев романа Ремарка "Три товарища", который говорит: "Невидящими гла-

 

зам и я смотрел в небо, в это серое, бесконечное небо сумасшедшего Бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться" (стр.29).

Когда-то в своем письме, написанном ко мне в лагерь, отец Сергий призывал меня дать ответ на проклятый вопрос Ивана Карамазова. Но здесь он сам в роли Ивана Карамазова. Он задает Богу вопросы — и сам отвечает на них.

Я, конечно, не настолько самоуверен, чтобы претендовать на совершенно исчерпывающий ответ. Должен, однако, сказать: величайшая ошибка богословов в том, что они считают седьмой день — днем конца творения. Между тем это не конец творения — это только новая фаза творения: "Почил" — это значит перестал творить и производить "из небытия бытие", - говорит Злотоуст.

В католическом издании русской Библии, в комментариях, правильно рассматривается мысль св. Иоанна Злотоуста: "Теперь дело человека творить историю, но все будет зависеть от того, сохранит ли он связь с Богом, так как и теперь каждый атом продолжает существовать лишь по воле Творца". ("Библия — Книга Священного Писания Ветхого и Нового Завета". В русском переводе с приложениями, 1973 год, изд. "Жизнь с Богом", Брюссель, стр. 1858.)

Творение Божие продолжается в сотрудничестве с человеком.

В этом действие Абсолютного Духа (по Гегелю), Творческого импульса (по Бергсону), Предвечного Слова Божия, Сына Божия Единородного, — по всеобъемлющей истине Пресвятой Троицы открытой нам в догмате. Человеку надлежит осуществить Божий завет в мире. Мы видим это на примере преподобного Герасима, который приручил льва и был его другом, на примере преподобных Сергия Радонежского и Серафима Саровского, которые кормили медведей и были их друзьями, на примере святого Франциска Ассизского, который проповедовал птицам, рыбам, имел глубочайшее родство с природой.

"С природой одною он жизнью дышал,

Ручья разумел лепетанье.

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна".

(Баратынский)

 

Здесь я назову имя, которое странно (и даже, как покажется многим, кощунственно) прозвучит рядом с именами святых людей. Имя великого русского дрессировщика зверей Анатолия Дурова, который усмирял самых диких зверей исключительно ласковым словом, никому не позволял ни малейшего насилия над зверями; он входил к ним без всякого оружия, и они его слушали, к нему ласкались, его любили.

Таким образом, Господь продолжает одухотворение природы, ее — преображение, ее творение. Мир все еще в состоянии творчества, и Рука Божия неустанно творит.

Мне приходилось видеть, как скульптор лепит статую. Он преодолевает сопротивление материала, дробит его, крошит, и в результате появляется образ одухотворенной материи, живой, ожившей глины, мрамора, гранита.

"Это так просто лепить статую. Берешь кусок мрамора и устраняешь все лишнее", — говорил великий французский скульптор Давид.

"Беру кусок жизни грубой и грязной и творю из него легенду, ибо я поэт!" — восклицал наш русский поэт и прозаик Федор Сологуб (см. роман "Творимая легенда", 1909 год, том 1, Введение). А знаменитый мыслитель XVI века Яков Беме говорит о "мучении материи".

Таким образом, мир все еще в состоянии творения, а материя в состоянии мучения.

Природа— это женщина во время родов.

"Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее, когда же родит, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир" (Иоанн, 16, 21).

Рождающая женщина — это символ, символ природы, символ человечества, символ церкви. "И явилось на небе великое знамение: жена, облеченная в солнце, под ногами ее луна, на главе ее венец из двенадцати звезд. Она имела во чреве и кричала от болей и мук рождения" (Апокалипсис, 12, 1—2). В греческом подлиннике еще более выразительно: "И она имеет во чреве и кричит, страдая и мучаясь, чтобы родить". (Научный перевод с греческого, Лондон, 1970 год.)

Это не надуманный образ — это сама истина, сама жизнь, ибо все в мире рождается в муках, и сам мир родится в муках. И Бог творит мир в муках, — а человек, как говорил епископ Антонин, учитель юношеских лет отца Сергия, его труженик. (См. Божест-

 

венную литургию, рецензированную епископом Антонином. А. Левитин, В. Шавров, "Очерки истории церковной смуты", т. 3, стр.314, изд. "Institut Glaube in der 2 Welt" CH. 8700 Kusnacht, 1978 j.)

И лишь в конце времени, в Апостазисе, все примирятся и откроется мир во всей своей дивной красоте. Ныне же, изучая природу, мы видим телеологическую цепь творения — непрестанный переход от низшего к высшему, от хаоса к порядку, от зверства к очеловечению, от жестокости к любви. От антитезиса к синтезу. И наблюдая этот великий "путь всея земли", мы любовно и смиренно взываем Начальнику жизни, великому Архитектору и Творцу: "Чудны дела Твои, Господи, и ни единое слово достойно есть к пению чудес Твоих" (молитва на Великое освящение воды св. Василия Великого).

Отец Сергий очень правильно формулирует три возможных ответа на вопрос о происхождении вселенной: ответ атеистический (материя и ничего больше), ответ "интеллигентного пессимизма" (Бог — дух, сила где-то в отвлеченности и вне всякой связи с нашей жизнью) и ответ верующих христиан — вера в Бога живого.

О. Сергий чересчур переоценивает И. А. Бердяева как мыслителя и богослова и целыми страницами цитирует его произведения. Он, однако, не замечает ошибок этого блестящего мыслителя. Для Бердяева главный атрибут Божества — свобода. Как Творец, Промыслитель — Бог, по существу, отсутствует. И эта мысль выражена Бердяевым в блестящем парадоксе: "Бог имеет меньше власти, чем полицейский".

Нет ничего более неверного. "Бог есть любовь", по словам любимого ученика Христа. А любовь бездеятельная, безучастная, теплохладная — это все что угодно, но только не любовь.

На стр. 46 о. Сергий приводит мой рассказ, не называя моего имени, хотя и награждая меня лестным эпитетом, о том, как, когда я находился в тюрьме, "был одинок, очень угнетен, — и тут его посетило такое живое чувство присутствия Божия, и это было такое блаженство, что он стал молиться. "О, пусть продолжаются эти тюремные дни, только Ты не отойди от меня". Реаль-

 

ность интуиции хорошо передается здесь этим контрастом видимого несчастья и внутренней радости" (стр. 46).

Это все так. Но отец Сергий здесь упускает один момент: когда я так молился в тюрьме и в лагере, я ощущал Бога не по Бердяеву, не как отвлеченное существо, главным атрибутом которого является свобода, а как живое, реальное, всемогущее Существо. Если нужны литературные аналогии, то я Его в те моменты ощущал по отцу Иоанну Кронштадтскому, который говорил: "Когда я произношу слово "Бог", я твердо уверен, что называю имя Того, Кто здесь рядом". Господь исполнял тогда меня внутренним светом, внутренней радостью, но Он действовал и вовне и спас меня от неотвратимой гибели, от тяжких работ, был со мной всегда и везде. Ибо моя лагерная жизнь - это сплошное чудо, чудо Божией любви. Такова и вся моя последующая жизнь.

Всегда и везде я слышал голос Божий: "Воззовет ко мне и услышу его, с ним есмь в скорби; изму его и прославлю его: долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое" (Псалом 90).

Если так близок был Господь к человеку грешному, глубоко недостойному, вечно отступавшему от Него, вечно забывавшему Его, то как же близок Господь к истинным христианам!

Здесь мы видим нарушение обычного порядка: христианин как бы вырывается из цепи бытия, он приближается непосредственно к Богу, и тут совершаются чудеса.

"Имейте веру Божию, аминь бо глаголю вам, аще кто скажет горе сей: "Двинься и ввержися в море" - и не поразмыслит в сердце своем, но веру имет, - будет, еще аще речет" (Марк. 11, 23).

И в этом прообраз будущего человека, будущего мира, преображенного, каким он явится в апостазисе, в конце времен.

Значительный раздел книги о. Сергия посвящен Христу. К сожалению, это самое слабое и самое спорное, что есть не только в книге, но и в мировоззрении отца Желудкова. Открываем книгу на странице 64. Автор цитирует апостола Павла: "Христос- икона Бога невидимого" (Послание к коринфянам 2, гл. 4 и к колосянам, гл. 1).

Эта цитата понадобилась автору, чтобы обосновать свое утверж-

 

дение о том, что Евангелие — икона Иисуса Христа и все Священное Писание — иконопись, т. е. нечто условное и нереалистическое. К сожалению, однако, уже с самого начала о. Сергий позволяет себе грубую передержку.

В русском переводе (в том числе и в научном, наиболее точном переводе с греческого) термина "икона" нет. Есть другой термин: "образ". Открываем научный перевод с греческого: "У них, неверующих, бог века сего ослепил мысли, чтобы не увидеть им света Евангелия славы Христа, который есть образ Бога" (Второе послание к коринфянам 4, 1).

"Он есть образ Бога невидимого, Первородный всей твари" (колосянам 1, 15).

Так в научном переводе с греческого, так в вульгате, так в русском синодальном переводе. Правда, по-гречески слово "eikanen" означает слово "образ", но понятие это вовсе не однозначно русскому пониманию слова "икона". По-гречески это слово означает портрет, точное изображение, сходство сына с отцом (см. Бензенер "Grichischedeutsche Worterbuch", 1933 j., Leipzig-Berlin). "Образ" по-русски и на всех современных европейских языках— это нечто идентичное первообразу, подлиннику, тогда как "икона" — предмет культа, нечто условное, полусимволическое. Невольно возникает вопрос: для чего отцу Сергию понадобилась эта подмена понятий? Да именно для обоснования его основного тезиса, что Евангелие есть лишь иконопись и по ней об историческом образе Христа можно судить столь же мало, сколько по иконе о подлинном Христе, Это есть основной тезис о. Сергия, который он отстаивает с необыкновенным упорством, я бы сказал даже с фанатическим упорством.

Правда, цитированная мною ссылка о. Сергия Желудкова помещается в начале главы "Христос", прекрасной главы, где о. Сергий с присущим его талантом говорит о глубоком влиянии образа Христа на умы даже неверующих людей.

Но затем идет глава "Евангелия — иконы Христа", в которой автор усиленно отстаивает свой основной тезис о том, что Евангелие есть лишь икона, т. е. нечто условное, символическое. Отсюда только один шаг до признания мифичности Христа.

Ведь бывают же иконы и абсолютно фантастические: например, изображение святого с собачьей головой (святой Христофор в православной иконописи). Отец Сергий стоит на точке зрения сомнительности Евангелий. "Что благочестивое усердие способно "ис-

 

правлять" документы - это мы уже видели и здесь на примерах с текстами Флавия и Эйнштейна" (стр. 101). Здесь о. Сергий кидает камешек в мой огород. Еще раньше, на стр. 31, о. Сергий приводил цитату из Эйнштейна со следующим комментарием: "Я верю в Бога Спинозы, проявляющегося в упорядоченности мира, но не в Бога, занимающегося судьбами и делами людей", — пишет Альберт Эйнштейн.

С печалью должен заметить, что в некоторых рукописных апологиях вторая отрицательная половина этого изречения попросту опускается, то есть скрывается тот факт, что "великий физик не верил в Бога живаго".

Что можно сказать об этом? Можно сказать лишь одно: очень жаль, что отнюдь не благочестивое усердие (личное раздражение или неприязнь) заставляют отца Сергия так же "исправлять тексты". Я действительно, полемизируя с антирелигиозниками, ссылался на то, что Эйнштейн являлся в философии идеалистом и своеобразно религиозным человеком. Когда некий Львов пытался поймать меня на слове в своей статейке "Эйнштейн и мы", напечатанной в журнале "Наука и религия", я ответил на это журналу следующее:

"Прочитал в журнале "Наука и религия" № 2, 1966 год, статью некоего Львова "Эйнштейн и мы". Автор ее полемизирует с моей работой "Библиографические заметки" и ругает меня за то, что я причисляю Эйнштейна к верующим людям, а сам все-таки признает, что великий ученый был проповедником особой "космической религии". Чудак! Как будто ему, материалисту, легче от того, что Эйнштейн не исполнял при этом религиозных обрядов.

...Ведь вы восстаете не против церковной догматики, а против вообще всякой религии, и это снова подтверждается как раз в том номере журнала, в котором напечатана статья Воскресенского;

"Следует бороться против всякой религиозности, - говорится на стр. 85 в ответах на вопросы читателей (и с космической религией Эйнштейна в том числе). ...Точно так же и то обстоятельство, что Джордано Бруно был сожжен инквизицией, нисколько не меняет того факта, что он был носителем религиозной пантеистической философии, — и, если я начну ее сейчас проповедовать в своих "трактатах", инквизиторы из журнала "Наука и религия" будут разжигать костры клеветы и злобы точно так же, как они делают сейчас, когда я являюсь православным". (Мой ответ жур-

 

налу "Наука и религия". В рукописном сборнике: А. Краснов, "В борьбе за свет и правду", М., 1962, стр. 174-175, 176.)

Печальное явление представляют страницы 101—104 в книге о. Сергия. Они поражают своей странной двусмысленностью. Они написаны как бы специально для того, чтобы подтвердить мое случайное замечание, переданное пресловутым Шимановым.О том, что безбожники могли бы использовать произведения о. Желудкова, если бы были умнее.

Собственно говоря, об этом говорит и сам отец Сергий: "Вообще "противоречия" Евангелий, о которых твердит вульгарная пропаганда, вроде расхождений в родословных Христа и тому подобное — сущие пустяки в сравнении с действительной противоречивостью евангельских сообщений. Непримиримые разноречия Евангелий в описаниях призвания апостолов, последней вечери, Гефсиманской ночи, Голгофы, первых явлений воскресения" (стр.102).

Действительно ли так? Разберем по порядку.

Призвание апостолов. Что касается Евангелий Матфея и Марка, то здесь о призвании первых апостолов Андрея, Петра и сыновей Заведеевых рассказывается почти в совершенно одинаковых выражениях, и никаких противоречий здесь нет. "Проходя же по берегу моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сеть в море, ибо они были рыболовы. И говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами людей. И они тотчас оставили лодку и последовали за Ним. И прийдя оттуда дальше, увидел Он других двух братьев — Иакова Заведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Заведеем, отцом их, чинящих сети свои, и призвал их. Они тотчас же оставили лодку и последовали за ним" (Мф. 18—22). Точно так же и у Марка (гл. 1, 16—20).

Несколько подробнее рассказывается об этом у Луки. Там прибавляется к повествованию Матфея и Марка о том, что Христос вошел в лодку Симона, стал оттуда проповедовать и предложил Симону закинуть мрежи в море. Просто несколько детализированный рассказ. И все. Из Евангелия Иоанна, однако, следует, что Христос и ранее был знаком с Андреем, Иаковом, Иоанном и Петром. Он видел их еще в то время, когда сыновья Заведеевы

 

(апостол Иоанн Богослов из скромности опускает свое имя и имя брата) и Андрей слушали проповедь Иоанна Крестителя. Тогда же Он познакомился с Симоном и предсказал ему, что он будет называться "камень". Вполне естественно, что всех их Христос как-то знал раньше: не мог же Он вдруг войти в лодку к незнакомым людям и пригласить их ни с того ни с сего за Ним следовать, все оставив. Совершенно же неправдоподобно было бы, если бы они вдруг откликнулись на подобное приглашение. Очевидно, они Его знали, с Ним разговаривали. Он произвел на них сильное впечатление, и достаточно было незначительного толчка, чтобы они за Ним последовали.

Какое же тут нашел отец Сергий "непримиримое противоречие"?

Дальше отец Сергия считает, что "непримиримое противоречие" есть в описании "Последней вечери" (обыкновенно говорят "Тайной вечери"). У синоптиков все обстоятельства, связанные с Тайной вечерей, передаются совершенно одинаково. Очевидно, о. Сергий имеет в виду то обстоятельство, что евангелист Иоанн упускает здесь момент преломления хлеба, но зато очень подробно говорит о предсмертной беседе Спасителя. Опять-таки никакого "непримиримого противоречия" здесь нет. Просто в предсмертной беседе Спасителя (по Иоанну) самая идея "Евхаристии" выражена так полно и глубоко (сравнение с лозой и ветвями), что евангелист упустил самый момент преломления хлеба и вкушения чаши, тем более что ко времени написания четвертого Евангелия этот момент уже был достаточно описан тремя другими евангелистами.

И еще одно соображение: преломление хлеба (мацы) и благословение вина хозяином стола является необходимым моментом, входящим в церемонию "сейдера" (еврейской пасхальной трапезы). Если это была пасхальная трапеза — "сейдер", — так ясно было и то, и другое: и преломление хлеба, и благословение вина; можно специально об этом евреям и не рассказывать.

Далее отец Сергий увидел какие-то "непримиримые противоречия" в описании Гефсиманской ночи. Какие? Совершенно непонятно. Все обстоятельства, связанные с Гефсиманией: моление о Чаше, разговор с учениками, взятие Иисуса Христа, — все совершенно тождественно, кроме нескольких совершенно уже несущественных деталей, — абсолютно никакой разницы в описании этих событий четырьмя евангелистами нет.

 

Далее какие-то "непримиримые противоречия" о. Сергий нашел в описании Голгофы. Какие? Все обстоятельства, описанные во всех четырех Евангелиях, относящиеся к крестной смерти Спасителя, во всем основном идентичны.

Можно указать лишь следующие различия: покаяние благоразумного разбойника у евангелиста Луки, — о нем не говорится в других Евангелиях, — и подробный рассказ евангелиста Иоанна о Матери Иисуса Христа, которая стояла у креста (и слова Христовы, обращенные к Матери и к нему), а также рассказ о том, как воин пронзил копием ребра уже умершего Спасителя. По-разному также излагают они предсмертные слова Спасителя, но как же могло быть иначе? Они стояли в толпе, скрываясь, боясь даже издали (все, кроме Иоанна) подойти к кресту, а подойдя к кресту, задержаться хоть на минуту лишнюю. Вполне естественно, что одни уловили одни слова, другие — другие. Даже то, что они по-разному передают свое впечатление о разбойниках, — это тоже вполне естественно: весьма вероятно, что благоразумный разбойник вместе со своим товарищем сначала хулил Иисуса Христа, а потом перед самой смертью спохватился, — и здесь произошло мгновенное озарение.

Кстати сказать, находясь в лагере, я часто замечал у "блатных" (а ведь это те же "разбойники") такие переходы.

И наконец, никаких противоречий нет в повествовании о воскресении. Иисус Христос являлся ученикам в разное время, при разных обстоятельствах; они и описали каждый свои видения. Если бы они хотели что-то сочинять, то все было бы совсем не так: они описали бы явление Христа перед толпами народа, покаяние судей, ужас палачей и так далее. Но, как известно, ничего этого в Евангелии нет. Почему это? Да потому что евангелисты писали то, что видели, и во время, близкое ко Христу.

Здесь, прося извинения у читателя, я позволю себе опять почти кощунственную параллель: между смертью, погребением и воскресением Христа и написанием Евангелий прошло примерно столько же времени, сколько между смертью моего учителя обновленческого Митрополита Александра Введенского и тем моментом, когда я писал о нем. А писал я о нем в последний раз в прошлом году, т. е. 32 года спустя после его смерти. Я тем не менее абсолютно точно изложил все что я знаю. Но ведь многого я не знаю, и, если о нем будет писать кто-нибудь другой, может быть, он вспом-

 

нит такие события, которые мне неизвестны (а мне очень многое неизвестно), и внесет исправления в мой рассказ.

Разумеется, нет никакого сходства, и даже помыслить невозможно сравнение между Александром Введенским и Тем, Чьего имени мы даже назвать недостойны, но свойства памяти у всех людей во все времена примерно одинаковы.

Так что ни о каких "непримиримых противоречиях" нет речи, и, только подходя с предвзятой мыслью, будучи ослеплен предвзятой идеей, человек может их увидеть.

Далее идут уже совсем странные придирки: почему Христос дал ученикам совет: "Продай одежду твою и купи меч". Об этом я уже говорил в своей работе о Л. Н. Толстом, которая является приложением к первому тому моих воспоминаний "Лихие годы". Да потому, что Христос сам идет на страдания, а не посылает на страдания своих учеников. О них Он говорит: "Из тех, кого Ты мне дал, Я не погубил никого". Ученикам Он дает указание бежать, а если нужно, то и защищаться.

Ничего противоречащего принципу: "Поднявшие меч от меча погибнут" — здесь нет: само собой разумеется, что речь идет о тех, кто "первый поднимет меч".

Ничего "недоброго" и странного нет и в чуде со смоковницей. Это лишь то, о чем говорит Христос в Своей прощальной беседе с учениками: "Кто не пребудет во Мне, извережется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают" (Иоанн, 15, 6).

Вообще, когда говорят о любви Божией, о любви Христовой, пламенной и могучей, нельзя сравнивать эту любовь со стародевической сентиментальностью. Любовь, пламенная и могучая, всегда связана с гневом. Это хорошо заметил знаменитый русский поэт:

"Господь, меня готовя к бою,

Любовь и гнев вложил мне в грудь,

И Он Десницею святою

Мне указал правдивый путь".

(А. К. Толстой)

Примеры священного гнева мы видим у Христа часто: и в Его обличениях фарисеев, и в Его горьких словах, обращенных к неверующим иудеям, — Христос сам иудей, — и восточный горячий

 

темперамент свойствен и Ему, как очевидно свойственны и еврейские черты лица, и еврейский язык, и еврейский склад мышления— и все национальные черты, кроме греховных. Отца Сергия смущает "это странное множество бесноватых в Евангелиях (почему их нет теперь?) (стр. 103).

Может быть, отец Сергий слышал когда-нибудь о существовании таких учреждений, как "сумасшедшие дома"? Туда их теперь и сажают. Но в Иудее их не было, и сумасшедшие разгуливали на свободе, а о том, что именно у душевнобольных бывают моменты сверхъестественных тайных откровений и особых мистических переживаний, свидетельствует такой компетентный специалист, как профессор Ясперс, замечательный немецкий философ-экзистенциалист, по специальности психиатр, проведший большую часть своей жизни в лечении психически больных (в берлинских психиатрических клиниках). Да впрочем, и не только в психиатрических больницах можно и теперь наблюдать явления, аналогичные "беснованию".

Как православный священник, верно, отец Сергий, служа на приходе, сталкивался с таким явлением, как кликушество, называемое в народе "порчей".

И наконец, разбор нравственных предписаний Спасителя. "Дивное учение об Отце Небесном, Который бесконечно милосерд и о всем промышляет. Но Учитель не сказал: почему же Отец Небесный попускает такое зло, такие страдания в своем мире" (стр.103). Сказал.

"А это есть суд, что Свет пришел в мир, но возлюбили люди больше тьму, чем свет; ибо были лукавы дела их" (Иоанн, 3, 19). Это греческий подлинник, в русском переводе выражение еще более рельефное: "потому что дела их были злы". Конечно, Бог мог бы насильно спасти людей от них самих. Гм! Гм! Мы с отцом Сергием видели, что получается из того, когда некоторые "благодетели" насильно спасают людей. Насильно спасать людей нельзя: надо, чтобы сами они внутренне переродились, стали бы новыми, а тогда исчезнут и "зло и страдания".

"Учитель призывает нас к личному совершенству — богоподобному, доступному разве только редчайшим избранникам ценою безграничного самоотречения; но мы не слышали ничего в поучение нам, обыкновенным, средним людям, для которых невозможна такая личная святость, но которые хотели бы все-таки прожить

 

людьми хотя бы просто "порядочными", "исполнить долг, завещанный от Бога", нам грешным — в семье, в труде, во всем нашем малом призвании" (стр. 103-104, 118).

Опять ляпсус. Открываем Евангелие.

"И вот некто подошел к Нему и сказал: "Учитель, что мне сделать благого, чтобы получить жизнь вечную?" Он же сказал ему: что ты Меня спрашиваешь о благом? Есть один только Благой. Если же хочешь войти в жизнь, соблюдай заповеди. Говорит Ему: "какие?" Иисус же сказал: вот какие: не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать и возлюби ближнего, как самого себя" (Мф. 19, 16—19, перевод с греческого). Кажется, ясно.

Вот и другая заповедь. "И спросил один из них законник, искушая Его: "Учитель, какая заповедь большая в законе?" Он же сказал ему: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумом твоим. Это большая и первая заповедь. Вторая, подобная ей: Возлюби ближнего твоего, как самого себя" (Мф. 22, 35-40).

Эти заповеди может исполнить буквально всякий.

Но отец Сергий все еще в недоумении. Он все еще не понял, что надо делать, чтобы быть порядочным человеком. Евангелие и здесь ему дает на это четкий и ясный ответ: "Итак, во всем, как хотите, чтобы люди поступали с вами, так и вы поступайте, ибо в этом закон и пророки" (Мф. 7, 12).

Но и этого мало отцу Сергию; вот еще одна заповедь: "Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отворачивайся" (Мф. 5, 42).

Вот вам и "поучение нам, обыкновенным, средним людям, для которых невозможна такая личная святость, но которые хотели бы все-таки прожить людьми хотя бы просто порядочными".

Но юноша в Евангелии этим не удовлетворен, как и обычно не удовлетворены этим и все другие юноши: юноше надо подвига, он ищет подвига.

И в ответ слова:

"Если хочешь быть совершенным, иди, продай имение твое и отдай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мной" (Мф. 19, 21).

Каждому свое. Если хочешь быть порядочным человеком, ограничься соблюдением заповедей, если хочешь быть совершен-

 

ным, откажись от богатства, от погони за благами мира сего и следуй за Христом.

Вот и все!

Далее наш иерей бросает Христу обвинение в том, что "нам предлагается ужасная заповедь — возненавидеть родных". Однако прежде, чем ужасаться, следует уяснить, что именно предлагает Христос. Прежде всего, разумеется, эта заповедь не носит безусловного характера. Как мы видим, юноше, который хочет следовать за Христом, предлагается исполнять заповеди и в том числе чтить отца и мать.

В другом месте мы находим у Христа гневное обличение фарисеев, которые хотят заменить почитание родителей жертвой на храм. "Сказал же Бог: "Почитай отца и мать" и "злословящий отца или мать смертью умрет". А вы говорите: кто скажет отцу или матери: Дар то, чем бы ты от меня ни пользовался, — тот да не почтит отца своего или мать свою; и отменили вы Слово Божие ради предания вашего. Лицемеры!" (Мф. 15, 4—7).

Евангелие, однако, не просто свод нравственных предписаний. Евангелие, как хорошо говорил об этом Митрополит Александр Введенский, — это жизнь. И Христос знает, что практически, когда человек хочет подвига, у него на дороге стоят родители, стоит жена, стоят дети.

В своей книге "Строматы" я говорил об этом. В этой книге я приводил примеры протоиереев и иереев, которые, ссылаясь на своих жен, на семью, шли на ужасные сделки с совестью, предавали людей, — и все мотивировалось одним: "Мы любим и жалеем наших жен, наших детей!"

И вот, как бы полемизируя с ними, Христос восклицает: "Если кто приходит ко Мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а также и души своей, не может быть Моим учеником" (Лук. 14, 26).

"Возненавидит" в том смысле, что Бога, что Истину, что Евангелие надо любить больше всего. И для Истины не щадить ни жизни, ни родных.

Древние греки эту мысль облекли в следующий афоризм:

"Платона мы любим, но Истину мы любим еще больше".

Это жизнь. Ибо если бы все люди любили своих родителей, жен, детей больше Христа, больше Истины, то христианство иссякло бы уже в конце первого века, после первых же гонений на христиан. Мало того. Невозможны бы были вообще никакие

 

революции, никакая борьба за правду нигде и никогда. И даже столь любимый отцом Сергием Эйнштейн должен был бы сидеть в Германии и славословить Гитлера (ради своей жены и детей).

Дальше возражения отца Сергия становятся еще более странными. Чем дальше в лес, тем больше дров. "Учитель проповедовал близость конца мира — и ничего, ничего не сказал о задачах культурного и социального творчества, "строительства" человека на этой земле" (стр. 104).

Если бы я не знал, что отец Сергий священник, если бы я не знал и его лично, то, прочтя эти строки, я мог бы предположить только одно: что он просто никогда не читал Евангелия.

Не желая повторять то, что говорилось нами по этому поводу уже много раз, мы приведем здесь отрывок из нашей книги "Строматы", изданной издательством "Посев" во Франкфурте-на-Майне в 1972 году.

"...Господь называет свое учение Евангелием Царствия. Следовательно, идея Царствия Божия — это центральная идея в Евангелии и во всем христианстве. Царствие Божие вовне мира, в неземных условиях, в Церкви, торжествующей на небесах, — которого достигнут христиане после окончания этой жизни. Но Царствие Божие не только там, — оно здесь, оно должно прийти на землю, — и христиане ежедневно молятся: "Да приидет Царствие Твое". Царствие Божие в душах людей — внутри нас. Оно, однако, и вне людей, оно создается и во внешних условиях, в социальной жизни, в обществе; в этом смысл притч Спасителя, в которых Царствие Божие сравнивается с семенем, из него вырастает дерево; с закваской, которая квасит тесто; с неводом, который закидывает рыбак в море. Ибо Царствие Божие - семена его всюду - в искусстве, в науке, в политике, в самой гуще жизни, и от людей зависит приблизить его торжество на земле" (А. Краснов, "Строматы". Изд. "Посев", Франкфурт-на-Майне, 1972, стр. 61—62).

Далее: "Личное богатство осуждено, но как же было не осудить рабство? Но в Евангелиях оно упоминается как явление нормальное, едва ли не должное" (стр. 109).

Что здесь сказать? Скажу следующее: "Помните, отец Сергий, как вы ко мне пришли в мою утлую лачужку в Ново-Кузьминках, в которой было всего 11 метров, и как мы с вами топили печь, которая через 2 часа остывала, и мы с вами набрасывали на себя все что только могли, чтобы согреться? Помните, конечно.

 

Ведь в таком же точно положении были и вы в вашем утлом домишке в Любатове, на окраине Пскова.

Как вы думаете, очень было бы уместно, если бы в это время мы стали уговаривать друг друга, что не надо иметь дворцов, банков и что следует миллионы рублей раздать нищим? Вероятно, если бы кто-то нас подслушал, решил бы, что мы сумасшедшие; у людей дров нет, а они говорят о дворцах и о миллионах. Но ведь точно в таком же положении был и Христос. Начать с того, что после Вавилонского пленения у евреев вообще не было рабства (рабом мог быть только иноплеменник), а после того, как сами евреи превратились в покоренный народ, у них не могло быть завоеванных иноплеменников.

Исключения, разумеется, представляли лишь особо богатые и знатные евреи (первосвященник или придворные), но и у них количество рабов могло исчисляться лишь единицами (где же они их взяли бы во множестве?). Но этих богачей Христос и в глаза не видел. Он проповедовал среди бедных евреев, рыбаков, обездоленных, несчастных обитателей лачуг и лачужек; разве что мытарь (сборщик податей) мог ему попасться на пути. Но и он (мелкий чиновник, фининспектор, сбиравший подати с бедноты) никаких рабов, конечно, иметь не мог. Вполне естественно, что говорить о греховности рабства здесь не имело никакого смысла. В своих притчах Христос часто пользуется примерами, взятыми из рабовладельческого быта, точно так же, как мы часто пользуемся примерами, взятыми из быта дворцов, аристократических особняков, приводим примеры из романов И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого и т. д. Из этого же не следует, что мы имеем ко всему этому хоть малейшее отношение. Эти примеры носят чисто литературный характер. А о богатстве и его греховности говорить имело смысл, ибо именно в это время евреи превращаются в народ купцов и торговцев. Фарисеи и саддукеи рабовладельцами не были, но были торгашами, причем страсть к наживе, к торговле все более и более овладевала народом; она гнала евреев прочь от родины, в чужие, далекие страны, — и это было причиной того бедственного положения, в котором очутился впоследствии еврейский народ, окруженный ненавистью остальных народов. Поэтому Христос и ополчился против богатства, против всякого богатства, — а рабовладение, разумеется, является одним из главных признаков богатства.

"У нищих прислуг не бывает", — гласит русская поговорка.

 

Тем более рабов. Какие уж рабы у человека, у которого только одна одежда (та, что на нем) и кусок хлеба — и только на сегодняшний день. А таковы были истинные христиане.

Но будем следовать дальше за отцом Сергием. "Странные заповеди — подражать беззаботности птиц небесных (хотя они вовсе не беззаботны) " (стр. 104).

А что, собственно, тут странного? Христос вовсе не говорит о беспечности или о лени; Он говорит об отсутствии среди птиц накопительства, страсти к наживе. Прочтем эту заповедь полностью, от начала до конца: "Не можете Богу служить и богатству (маммоне). Поэтому говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, а тело одежды? Посмотрите на птиц небесных: они не сеют и не жнут и не собирают в житницы..." (Мф. 6, 24—26).

"Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам позаботится о себе; довольно для каждого дня беды его (в русском переводе— "заботы его") (Мф. 6, 26).

Именно так мы и жили с отцом Сергием. Что-что, а уж эту заповедь мы с ним соблюдали с буквальной точностью. Никогда у нас за душой не было ни гроша, и никогда мы с ним не думали о завтрашнем дне и не копили деньги, — и ничего, прожили жизнь. Да и мы ли только? И все наши друзья и близкие люди. Этой заповедью Христос преграждает путь к обогащению, к неравенству, к рабовладению, феодализму, капитализму, господству советских нуворишей, ибо стремление к накоплению и есть главная причина всех бед, всех зол — ненависти, звериной злобы, так называемой классовой борьбы. Эта заповедь не нравится отцу Сергию? Он предпочитает погоню за богатством? Невольно возникает вопрос: зачем же он ее соблюдал всю жизнь и, дожив до старости, так ничего и не накопил?

О себе он может сказать словами Некрасова:

"Есть и овощ в огороде—

Хрен да луковица.

Есть и медная посуда-

Крест да пуговица".

А почему так? Да потому, что он не стремился к богатству (хотя, как священник, мог бы его, если бы хотел, накопить), а всю жизнь искал Царствия Божия и Правды Его. Так отец Сергий

 

своей жизнью сам опроверг свои рассуждения о "странности" этой заповеди.

Такой же странной кажется отцу Сергию и заповедь о "непротивлении злу насилием". В своей работе о Л. Н. Толстом я пытался разобрать эту заповедь (см. "Граф и пахарь" в книге "Лихие годы"). Не желая сейчас повторять то, о чем много и подробно говорилось, укажу, что отец Сергий всю жизнь также исполнял эту заповедь: он никогда ни с кем не дрался (уверен в этом), никогда никому не мстил, и даже, получив от меня ругательное письмо, не ответил тем же и сделал вид, что это письмо до него не дошло, — и ничего, живет и прожил жизнь хорошо и радостно, не имеет никаких врагов и со всеми находится в дружеских отношениях (не считая, конечно, идейных противников). Лучше ли было бы, если бы вместо этого он занимался ссорами и склокой? Думаю, что не лучше.

Так, отец Сергий своей жизнью сам опроверг свои рассуждения о "странности" этой заповеди.

Странной кажется отцу Сергию "похвала оскопившим себя ради Царствия Небесного". Пусть, приехав к себе в Псков (отец Сергий больше живет теперь в Москве и в Питере у друзей и родственников, но в Пскове, конечно, бывает), пусть он взглянет на портрет своего учителя епископа Антонина и вспомнит следующие его слова: "Живую церковь признаю Антихристовым, Иудино-торгашеским порождением. Отвержение ею аскетизма и поношение самой аскетической идеи считаю подрывом самого главного нерва христианства, отрицанием главной силы его и поношением Божией Матери, Святого Иоанна Предтечи и великих героев христианского духа" ("Труды первого Всероссийского съезда или Собора Союза Церковного Возрождения", Торопец, 1925 г., стр.31).

Был ли, однако, прав епископ Антонин, когда в столь резких выражениях выступал в защиту монашества? Да, он был совершенно прав. Весь смысл, вся цель христианства в том, чтобы сделать человека существом духовным, чтобы усилить в нем духовные потенции, чтобы преодолеть в нем все животное, земное, низменное. Поэтому Христос и одобряет тех "героев христианского духа", кто находит в себе силы сублимировать всю свою энергию, все свои силы и всего себя отдать на служение Богу, разумеется, ничего никому не навязывая и ни к чему никого не принуждая, по принципу: "Могий вместить, да вместит".

 

"А в некоторых местах, — пишет далее отец Желудков, — проглядывает национальная ограниченность, иудейская провинциальность Учителя. Или это Ему приписано евангелистами?" (стр. 104).

Нет, никто никому ничего не приписывал. Отец Сергий, видимо, имеет в виду то место из Евангелия от Матфея, где рассказывается о том, как жена Хананеянка с криком требовала исцеления дочери и первоначальный жестокий ответ спасителя: "Я послан только к погибшим овцам дома Израилева" (Мф. 16, 24).

Что здесь можно сказать? Мне вспоминается рассказ из жизни отца Амвросия, знаменитого Оптинского старца. Однажды пришла к нему цыганка и стала кричать: "Погадай мне, батюшка!" Но ведь всякое чудо имеет, как это говорит сам отец Сергий, нравственный характер, - чудо же без веры в Бога есть кощунственное волхование, фокус-покус.

Но нечто подобное было и у хананеев: приверженцы экзотических, а иногда и отвратительных, зверских культов, они были особенно привержены всевозможным гаданиям, ворожбам и т. д. Хананеянка и к Христу пришла как к чародею. Отсюда ответ Христа: "Я послан только к погибшим овцам дома Израилева" (подтекст такой: хотя и к погибшим, но все-таки верующим в Единого Бога и от Него ожидающим исцеления).

И отсюда дальнейшие суровые слова: "Нехорошо взять у детей хлеб и бросить собакам" (Мф. 15, 26).

Это невежливо, нелюбезно, - но Христос — это Учитель, говорящий, как власть имеющий, "жгущий глаголом сердца людей". И это почувствовала и поняла жена-хананея. И проникновенный ответ: "Да, Господи, ведь и собаки едят от крошек, падающих со стола господ их" (Им. 15, 27). В этом ответе признание превосходства веры в Единого Бога, смирение и любовь к Христу.

И ответ: "О, женщина, велика вера твоя. Да будет тебе, как ты хочешь". И была исцелена дочь ее в час тот" (Мф. 15, 28).

Нет, не национальная ограниченность в этом прекрасном месте, а непримиримое отношение к неправде, суровая требовательность и великая любовь. Мы бы с отцом Сергием не сказали женщине суровых слов, но ведь и не помогли бы ничем ее дочери. Но у Христа в руках сверхъестественная власть - власть вязать и решить, власть обличать и спасать, власть Божественной любви и Божественного гнева.

И наконец, заключительные сомнения отца Сергия: "Да и кто это мог "подслушать" искушения в пустыне, Гефсиманскую мо-

 

литву? Не являются ли Евангелия в этих местах произведениями религиозно-творческого воображения?" (стр. 105).

Опять ляпсус на ляпсусе. Сначала о Гефсиманской молитве. Слышали ее, по крайней мере, трое: апостолы Петр, Иоанн и Иаков, слышали ее и все другие ученики, стоявшие немного поодаль. Христос и просил их участвовать вместе с Ним в молитве. Правда, они потом задремали, и Христос будил их с упреком. Но ведь не все время же они дремали: что-то (то есть основное— "да мимо Мя идет чаша сия") они все-таки слышали. И видели они, как Учитель молился, и видели пот, как капли крови, у Него на лице. Поэтому рассказ об этом не внушает ни малейшего сомнения.

Что касается искушения в пустыне, то знать это они могли от самого Христа, Который вовсе не делал тайны из своих сверхъестественных видений. Сравним слова Спасителя в другом месте:

"Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию".

На этом, кажется, и кончаются основные сомнения отца Сергия в истинности Евангелия.

Заканчивает отец Сергий этот раздел словами Лафатера: "Бесчисленны и страшные сомнения верующего христианина". Мы бы хотели к этому прибавить, что и весьма неубедительны.

Столь же неубедительны и сомнения отца Сергия в догматических истинах и его сомнения в божественных знамениях, в воскресении и в Вознесении Христа. Но мы скажем об этом в заключительной главе этой книги, а сейчас нам хочется поделиться с отцом Сергием и с другими нашими читателями одним нашим юношеским стихотворением:

"Их было двенадцать смелых,

Рвущихся в небеса,

Но ужас в глазах осовелых,

И вихорь порвал паруса.

"На злую, страшную гибель

В волнах у морского рифа

Обрек нас всех Учитель",—

Сказал обомлевший Кифа.

 

"Хуже, чем царь-гонитель,

Хуже книжника, фарисея,

Послал нас на смерть Учитель",

Прошептали уста Андрея.

"На скале, просветленный зраком,

В ожиданье великого чуда,

Он забыл о покрытых мраком",—

Злобно сказал Иуда.

И тучи нависли черно,

И чаек морских караван,

И вдаль все глядит упорно

Молодой ученик Иоанн.

И Христос, просветленный зраком,

Весь обрызган соленой волною,

К позабытым, покрытым мраком,

Буревою идет стезею".

Мы с отцом Сергием никогда не были с Иудой. Мы иногда задавали Христу вопросы вместе с Фомой и всегда, в бурю и вихрь, которые свирепствовали над родной страной, всматривались вместе с Иоанном, желая различить сквозь вздымающиеся волны и кромешную тьму Христа-Жизнодавца! И слушали слова Его свидетельства. (И тот, кто был с Фомой, и тот, кто без конца грешил, но был при ногах Иоанна.)

"Свидетельствующий говорит: Да, гряду скоро.

Аминь, гряди, Господи Иисусе" (Апок. 22, 20).