ВТОРОЕ ИМЯ

 

Чем обусловлена страсть к словотворчеству? Верой в обновляющую силу слова. Оттого и переболели словотворчеством некоторые русские поэты в годы революции и гражданской войны. Новое слово должно было и отражать, и опережать обновление жизни.

А сколько было в послереволюционные годы переименований! Многим казалось (а некоторым и до сих пор кажется), что новое название преображает город, завод, улицу. Переименование — вид словотворчества, доступный власть имущим: тут не нужно обладать фантазией поэта, нужно лишь пользоваться властью, пока она в твоих руках. Второпях, случалось, так называли города, что уже через несколько лет приходилось их переименовывать снова (появлялись и исчезали на карте Советского Союза Троцк, Зиновьевск, Ежово-Черкесск).

Новыми, придуманными именами в семьях называли детей, и казалось, что такие небывалые имена, как Октябрина и Ким, новизной своей сразу ставят их обладателей в ряды тех, кому принадлежит будущее. Второпях родители-энтузиасты давали сыну имечко, неудобность или даже сомнительность которого становилась видна очень скоро (я встречал в лагере беднягу, 1920 года рождения, по имени Лензин, что означало Ленин-Зиновьев). Торопились отмахнуться от православных святцев и давали новорожденным звучные иностранные имена, появлялись

 

Виолетты Антиповны и Дагмары Сидоровны, Альфреды Федотовичи и Спартаки Ивановичи...

Правда, многих в России необыкновенность имен привлекала всегда. Брали себе красивый псевдоним литераторы, артисты, наконец — революционеры.

Провинциальные литераторы конца прошлого столетия придумывали себе псевдонимы вроде: Далекий, Одинокий, Гордый — и тому подобные. Затем стали появляться уже более заметные на литературном горизонте Горький, Вольный, Белый, Черный, Скиталец, Пришелец, Веселый, Ясный, Бедный, Голодный, Приблудный, Беспощадный...

Поветрие длилось до конца двадцатых годов и прекратилось, как только стало меркнуть очарование громких слов. В книге Зощенко «Письма к писателю» приведено письмо одного девятнадцатилетнего провинциала, подписанное псевдонимом Донат Весенний (это было в 1928 году). В ответ очень чуткий к языку Зощенко посоветовал начинающему литератору «в срочном порядке переменить весенний псевдоним на более посредственный. В 19 лет это, может быть, звучит гордо, но в 35 лет будет чертовски неловко перед уважаемой публикой».

Теперь можно заметить, что современные писатели всё реже прибегают к псевдонимам.

Впрочем, быть может, пройдет еще сотня лет — и снова на печатных страницах замелькают Далекие, Одинокие и Гордые. Совершенно неизвестно, что будет через сотню лет.

 

Когда я в 1956 году впервые сунул нос в ленинградскую литературную среду и к печати были приняты мои первые рассказы, один литератор горячо убеждал меня взять псевдоним: «Что за фамилия для русского литератора — Тхоржевский!»

 

Но мне казалось, что скрывать свою фамилию унизительно и как-то неблагородно. В конце концов, не фамилия красит человека... И не принял я совета взять псевдоним, хотя понимал, что для русского слуха моя польская фамилия звучит чуждо и выговорить ее не всем легко.

В юности, когда я был заключенным, со мной произошел один забавный случай. Полуграмотный конвоир никак не мог прочесть по бумажке мою фамилию, написанную, вероятно, не очень разборчиво. Он долго щурился, шевелил губами и наконец выкрикнул:

— Каторжевский!

Вот какой мне, видимо, полагалось бы взять псевдоним. Легко произносимый и в соответствии с биографией.

 

Но мерить всех по одной мерке, разумеется, нельзя.

Еще не так давно жил в Ленинграде поэт Игорь Нерцев. Я был немало удивлен, когда узнал, что его настоящее имя — Евгений Шадров. Зачем Шадрову становиться Нерцевым?

Одно время в ленинградском отделении Союза писателей состоял я на должности литературного консультанта, фактически был референтом при секретариате. Тогда свалилась мне на голову обязанность подготавливать очередную конференцию молодых писателей Северо-Запада. Рукописи начинающих были сложены в шкафу, я вытаскивал папку за папкой, читал километры стихов, отпечатанных на машинке, и они укачивали меня так, что к концу дня я сатанел с досады на стихотворцев, пишущих, как будто, одно и то же и неизвестно зачем. И вдруг, помню, раскрыл очередную папку и сразу словно очнулся:

Скудеет твоя аорта

От ран твоих ножевых,

 

Страна молчаливых мертвых

И полуживых живых.

А вот другое стихотворение:

Идешь черновою тетрадью, листая, —

И вдруг ослепляет страница пустая.

Тебя ослепляет пустая страница,

Былого и будущего граница.

Здесь дышит сегодня. Здесь линия фронта.

Мятеж, канонада, все pro и все contra!

Удержишь? Отступишь? Пробьешься вперед?

Пустая, а оторопь душу берет!

Стихи были подписаны совершенно неизвестным именем — Игорь Нерцев.

Автора, конечно, пригласили участвовать в конференции. Потом (правда, со скрипом, не сразу) приняли к печати сборник его стихов — в издательстве «Советский писатель». Другое издательство, «Детская литература», приняло и напечатало, одну за другой, две его повести (одна из них, «Большие весенние новости» — по-моему, хороша).

Но книги эти были еще впереди, когда жизнь его разделилась надвое. В одной жизни он оставался Евгением Шадровым. Еще только под этим именем знали его мать и сестра, друзья детства и юности, а также знакомые по «Ленфильму», где он работал оператором. Родственники могли считать его человеком, не оправдавшим первоначальных ожиданий: ведь он окончил школу с золотой медалью, поступил в Институт точной механики и оптики и, когда, казалось, путь его определился, институт бросил. Бросил не по легкомыслию, напротив — он был предельно

 

добросовестен и видел, что невозможно совмещать точную механику и литературу, занимаясь тем и другим всерьез. А литературой он решил заниматься всерьез, не иначе.

Чтобы такой шаг, как отказ от диплома о высшем техническом образовании, встретил понимание окружающих, Евгению Шадрову надо было еще свое литературное призвание доказать... Заявлять об этом призвании прежде, чем вышла в свет хоть одна твоя книга, — значит становиться мишенью неизбежных обвинений в самонадеянности. Ибо множество людей искренне заблуждается, думая, что литература может стать их профессией. И едва ли не каждый человек — что бы он ни говорил — оценивает себя выше, чем его оценивают со стороны.

Евгений Шадров не хотел, чтобы его считали самонадеянным, и скрывал ото всех, что пишет. Месяцами жил вне дома, снимал комнату в какой-нибудь коммунальной квартире, жил аскетом, не позволял себе никаких трат, кроме безвыходно необходимых, еду покупал только самую дешевую. Жил одиноко, скудно и, наверное, тоскливо. Он мечтал начать новую жизнь, настолько новую, что даже имя для нее требовалось новое — Игорь Нерцев.

Как поэт и литератор, Игорь Нерцев начал несмело появляться в литературных кругах и словно бы начинал существовать от Евгения Шадрова отдельно.

Иногда по вечерам он звонил мне по телефону и приходил — Игорь, не Евгений — и взахлеб говорил о поэзии, о судьбах России. Я замечал в нем высокий романтический настрой и почти женственную мягкость. Он был светловолос и светлоглаз, у него были пухлые губы и несколько нездоровая припухлость щек. При всей своей неустроенности, неприкаянности (он уже бросил работу на «Лен-

 

фильме»), он казался удивительно домашним — ему словно бы не хватало мягкой бархатной куртки на плечи и мурлычашего кота на колени.

Помнится, он тогда особенно любил стихи читаемого тайно Ивана Елагина: истинно родственной душой оказывался тоскующий поэт-эмигрант...

Судя по стихам последних лет, ощущение одиночества доводило его до такого состояния, когда отчетливо рисуются воображению самые мрачные перспективы:

В десятом — ждал и счастлив был, что жду.

В двенадцатом — стирал с окна дыханье.

Потом сожгло последнюю звезду

Последней электрички полыханье.

И всё, о чем и думать бы не сметь,

О чем душа, чтоб не было, молила:

Тюрьма, сума, безумье, старость, смерть —

Во тьме прорепетировано было.

В печатном тексте на месте слова «тюрьма» стоит «война», но иначе, очевидно, эти стихи напечатать тогда было невозможно.

И как неосторожно было им поставлено в стих слово «старость»! Вышло так, что душа его молила, чтоб и старости в его жизни не было. Ну, вот ему и не довелось до старости дожить...

Добавлю кстати, что мысль о фатальной силе слова приходила мне в голову и раньше. Впервые — когда я сопоставил число лет, прожитых Александром Ивановичем Куприным, с числом лет, предсказанных гадалкой в его повести «Олеся» герою-рассказчику (тут Куприн ведет повествование от первого лица): «Жизнь твоя будет долгая. Если в шестьдесят семь лет не умрешь, то...». Куприн

 

был молод, когда создавал «Олесю», и о смерти он, наверно, еще не думал. Написал, должно быть, наугад: шестьдесят семь лет... Но «написанное пером не вырубишь топором»: он умер накануне дня, когда ему должно было исполнится шестьдесят восемь. Словно сам себя приговорил!

Вот так же приговорил себя не дожить до старости Игорь Нерцев.

Сборник его стихов после долгих отсрочек и препон наконец был сдан в типографию. Об этой новости Игорь сообщил мне декабрьским вечером 1974 года. Он пришел ко мне, долго сидел, опустив плечи, и тогда же сказал, что врачи нашли у него туберкулез, так что он теперь ложится в больницу. Месяца на три, до весны. «Я так устал, что охотно лягу», — признался он. Действительно, выглядел он усталым.

Я спросил, в какую больницу он ложится. Игорь уклонился от ответа. Его домашнего адреса и номера телефона я тоже не знал: он не хотел, чтобы я заглядывал в ту жизнь, где он оставался Евгением Шадровым.

Прошло три месяца, прошло и шесть. Он не давал о себе знать, и я предположил, что после больницы он уехал в санаторий.

Ошеломительным было для меня известие, что 4 марта 1975 года в больнице он умер. Оказалось, мучил его не туберкулез, а рак легких. Уже чувствуя, что умирает, он написал в последнем стихотворении: «Я сгораю. Пламя рвется к окнам...».

Сборник стихов «Дневной свет», хоть и датированный 1974 годом, вышел из печати уже после его смерти, автор успел увидеть, умирая, только первый, сигнальный экземпляр...

Когда умер от той же болезни Михаил Леонидович Слонимский, это меня так не поразило: Слонимский был

 

уже стариком, но умереть от рака легких в сорок один год...

И ведь дожив до сорока, Евгений Шадров словно и не жил вовсе — томился ожиданием новой жизни, когда он сможет подняться во весь рост — уже под новым именем. Но Игорь Нерцев только успел сделать шаг, только успел вздохнуть — а тут и смертельная болезнь, и конец, и ничего уже не наверстать, ничего больше не увидеть, не почувствовать, не испытать...

Он сознавал, что за свою независимость поэт расплачивается жизнью, и был готов к этому:

Вся жизнь поставлена в заклад

За царственную высь,

И холод высшей из расплат

Сближает кровь и мысль.

И вот его уже нет с нами, а стихи его живут на страницах книги — хоть и как-то неслышно, но живут — уже сами по себе, отдельно.